Держать одновременно и нежно и крепко умеют только опытные санитары. Я почувствовал, как холодеет моя спина. А бластер-то остался в флаере…
– Сейчас мы спокойненько поедем, – приговаривала она, заталкивая меня в лифт. – Вот кнопочки. Смотрите – один, два, три. Нам нужен, помните, какой этаж? Второй, правильно… Следовательно, куда нам надо нажать? На кнопочку с цифрой два. Давайте нажмем… – она нажала сама, я ей был не помощник, я думал, каким путем буду отсюда удирать.
Лифт дрогнул, прошуршал, двери открылись. Увидев в десятый раз квадратную комнату с неизменной обстановкой, я ничуть не удивился.
– Замечательно, вот мы и приехали…
У меня малость подкосились ноги.
Она выволокла меня из лифта, мы пересекли ненавистный квадрат, миновали одну дверь, другую и оказались в коридоре, совсем не походившем на коридор первого этажа. Я уже ничего не соображал – шел куда ведут.
Перед дверью с номером двести шесть мы остановились, она открыла дверь и сказала кому-то внутри:
– Доктор Гельман, к вам посетитель.
Мне было все равно: Гельман, так Гельман. Хоть доктор Фрейд, царство ему небесное.
Бой-баба ушла, оставив меня стоять посреди кабинета.
За письменным столом сидел грузный мужчина лет пятидесяти. Бритые щеки в треть лица каждая, густые черные усы. В руках он теребил очки, пытаясь отломать им дужки. Очки были без стекол.
По-видимому, никто не собирался надевать на меня смирительную рубашку, колоть транквилизаторы и бить по голове электрошоком. Я думал, он укажет мне на кожаную кушетку, стоявшую справа от стола, но он вытянул откуда-то из-за спины стул на колесиках и, привстав, установил стул перед столом.
– Прошу, – он указал на стул с колесиками. – Чем обязан?
– Что у вас с лифтом? – выдавил я из себя.
– С лифтом? Ничего… А, понимаю, – и он улыбнулся одними усами, – Дора бросила вас одного в лифте. Разве она не объяснила? Комната с диваном и вешалкой – это тоже лифт. Вернее, часть лифта. Лифт состоит из двух частей – из квадратной комнаты и маленькой будки, где вас, вероятно, и оставили.
Ну не идиот ли я? Так разыграли!
Совсем успокоившись, я спросил:
– Зачем вам двойной лифт?
– Некоторые пациенты боятся обычных лифтов. Мы возим их с этажа на этаж в комнате с диваном. Пока они сели – встали, комната приехала на нужный этаж… Да вы садитесь, вот же стул…
Я сел, придерживая стул рукой – мне почему-то пришло в голову, что он неспроста вытянул из-под стола длинную ногу в черной брючине и в лакированной туфле. Его ли это нога? – задумался я. Потом взял себя в руки. Пусть не думают, что своим дурацким лифтом они заставили меня забыть, что я по-прежнему лучший… ну, в общем, вы знаете…
Голосом тверже алмаза я быстро заговорил:
– Не буду отнимать у вас время долгим вступлением. Не знаю, известно ли вам, что ваш пациент, Бенедикт Эппель, недавно умер. Он был убит, если говорить точно – отравлен.
Гельман прикрыл глаза. Дужка очков выгнулась, готовая вот-вот лопнуть.
– Когда это произошло?
– Двадцать девятого июля. На Ауре. Я расследую это убийство.
– Почему вы, почему не полиция?
– Думаю, она скоро к вам придет. Правильно ли я сделал, что предупредил вас?
– Предупредили? – он посмотрел мне в глаза. – Я не нуждаюсь в предупреждениях…
– Хорошо, забудем. Как я сказал, Эппеля отравили. Яд был в одной из капсул алфенона, который вы ему регулярно выписывали. Он получал лекарство непосредственно от вас?
– Если это намек, то безосновательный, – отрезал он. – Алфенон я передал через адвоката и с разрешения полиции. Это лекарство рекомендовано Эппелю давно, я имел право выдавать его в любое время и в любом месте.
– И вызов в тюрьму вас не удивил?
Гельман протормозил с ответом.
– Удивил, – кивнул он.
– Что именно вас удивило?
– Дело в том, что предыдущий пузырек я выдал ему… секундочку… – он сверился с записями, – пятого июня. Десятого июля в пузырьке должно было оставаться примерно пятнадцать капсул. Позвонив после ареста, Бенедикт сказал мне, что лекарства почти не осталось. Долго ли его продержат в изоляторе, он не знал, а я тринадцатого июля улетал в недельную командировку, поэтому у меня не было иного выхода как отвезти лекарство в изолятор.
– Он как-нибудь объяснил, куда делись капсулы?
– Он сказал, что рассыпал. Кажется, его кто-то подтолкнул, случайно…
Сердце вот-вот готово было выпрыгнуть. Неужели Шеф вычислил убийцу не выходя из кабинета.
– Доктор, пожалуйста, постарайтесь вспомнить, кто его подтолкнул?
Гельман помотал головой.
– И вспоминать нечего. Он не назвал имени.
– Ну а хотя бы когда?
– Он сказал «вчера вечером». Я был у него в среду утром. Следовательно, это произошло во вторник вечером, вероятно, перед арестом. Не удивлюсь, если капсулы рассыпала полиция, когда обыскивала… – он замолчал.
– Что, доктор, что? – терял терпение я.
– Бар. Кажется, он сказал «вечером в баре»… Да, «вчера вечером в баре». Я тогда заметил, что ему не следует пить, а он ответил, что у него была встреча…
– Но имени он не назвал.
– Нет, не назвал. Вы полагаете, та встреча в баре имеет отношение к убийству?
– Такая вероятность существует.
– Но вы сказали, что капсулу с ядом подбросили в тот пузырек с лекарством, который я передал ему в изоляторе.
– Мы пришли к выводу, что первоначально яд оказался в предыдущем пузырьке. Убийца мог нарочно подтолкнуть его руку, когда он принимал лекарство. Капсулы рассыпались, убийца сначала стал помогать их собирать, что дало ему возможность подменить капсулу, но, если капсулы выпали, скажем, на пол, или, тем более, на землю, Эппель не стал бы их использовать. Убийца, подбросив отравленную капсулу непосредственно в пузырек, возможно, сам убедил его не использовать рассыпавшиеся капсулы – из гигиенических соображений. На следующий день Эппель берет у вас новую порцию лекарства и пересыпает оставшиеся капсулы в новый пузырек. Поэтому отравленную капсулу он принял лишь девятнадцать дней спустя. Если бы отравленная капсула находилась в старом пузырьке до того, как Эппель его уронил, то с большой вероятностью, эта капсула оказалась бы на полу – или на земле. Скажите, лекарство он должен был принимать вечером?
– Не имеет значения. Важно соблюдать режим, принимать лекарство строго регулярно. Алфенон разрабатывали на Земле, поэтому доза лекарства в одной капсуле рассчитана на двадцать четыре стандартных часа. Я рекомендовал Эппелю использовать стандартный календарь – так легче соблюдать график, когда много путешествуешь.
– Вот видите, все сходится. Сходиться, если только он вам не солгал. Он мог, например, принимать несколько капсул за раз – это ведь наркотик – а вам сказал, что капсулы рассыпались.
– Алфенон – не наркотик. Но он, действительно, злоупотреблял… Но это было раньше, потом я убедил его, что одной капсулы в сутки вполне достаточно. Чтобы алфенон оказывал лечебное воздействие, а не временное, его нужно принимать регулярно, но по одной, только по одной капсуле в сутки.
– Проще говоря, вы ему поверили.
– Да. Я всегда могу определить, когда пациент меня обманывает. Иначе, я бы здесь не сидел.
– Убедительно. Из ваших слов следует, что Эппель мог переборщить с дозой, но ни в коем случае не пропустить прием лекарства. Скажите, легко ли заменить содержимое капсулы?
– Не сложно. Убийца должен был аккуратно разъединить половинки оболочки, высыпать алфенон, засыпать яд, потом снова соединить половинки, для надежности склеив их каким-нибудь медицинским клеем.
– Исчерпывающе… Из-за чего Эппелю прописали алфенон?
Гелман почесал дужками усы.
– Этого я не могу вам сказать.
– Врачебная тайна?
– Да, хорошо, что вы понимаете. – Немного подумав, он добавил: – Я не знаю, ищите ли вы убийцу, или, наоборот, помогаете ему.
– Помогаю?! – возмутился я. – Я чуть ли не назвал вам имя убийцы! Как бы я мог ему помочь?
– В моей практике был такой случай. Произошло это шесть лет назад. Одного моего пациента нашли мертвым. Тоже, кстати, отравление. Полиция считала, что его убили. Они даже арестовали убийцу. Но адвокату удалось узнать, что жертва имела суицидальные наклонности, он раздобыл соответствующие медицинские документы и на суде сумел убедить присяжных, что произошло самоубийство. В итоге убийца вышел на свободу.
– И его имя… – я хотел подтолкнуть Гельмана к более конкретным фактам.
– Это уже не важно. Его потом осудили за другое убийство.
– Хорошо то, что хорошо кончается… – вырвалось у меня не совсем кстати. – Вернемся к Эппелю. Он был склонен к суициду?
– Без комментариев.
– Послушайте, если я сейчас уйду ни с чем, то через десять минут здесь будет полиция. Они потребуют у вас все медицинские документы во-первых, потому что речь идет об убийстве пациента, во-вторых, потому что сам пациент уже не раз привлекался к суду. С меня же достаточно устного объяснения. Я понятно излагаю?
Гельман оставил в покое оправу, поднялся с кресла, подошел к окну и приоткрыл одну створку. Кабинет наполнился морозным, свежим воздухом. В руке у доктора откуда-то возникла маленькая сигарка, он стал ее не спеша раскуривать, выдыхая дым навстречу сквозняку.
– Надеюсь, это табак.
– Табак, – сказал он не оборачиваясь.
Сдается мне, моролинги нас угощали кое-чем покрепче.
Гельман стал говорить, выдыхая слова вместе с сигарным дымом. Сквозняк донес до меня его голос:
– Приблизительно полгода назад Эппель стал жаловаться, что стоит ему задремать, как на него наваливается один и тот же сон. Ему снилось, что он начинает молодеть… Как при обратной перемотке, быстро проносится юность, детство, потом все вокруг темнеет, он возвращается в лоно матери, становясь зародышем, и начинает таять в буквальном смысле слова – клетка за клеткой. Он исчезает так, будто и не существовал вовсе. Это хуже смерти, говорил он.
– Почему хуже? – удивился я.
– Забвение хуже смерти. Но ничто не забывается из того, что когда-либо существовало. Только обращенное время избавляет окончательно, навсегда, – сказал он уверенно, выкинул едва начатую сигарку и закрыл окно.
В комнате чувствовался запах табака. Я ему об этом намекнул, он снова приоткрыл окно.
– Пусть проветрится.
Гельман вернулся к столу. Я сказал:
– Все-таки я не совсем понял. Бенедикт боялся забвения тире исчезновения, или наоборот, хотел этого?
– Вы забыли еще об одном варианте, – ответил Гельман, направив на меня дужки очков как рога. – Он мог и хотеть и бояться. Собственно, эта амбивалентность и могла вызвать невроз. Более глубокие причины, к сожалению, остались для меня не ясны.
– Ну а предположения у вас есть?
Гельман с грустью посмотрел на приоткрытую створку. По-моему, он сожалел, что так быстро расстался с сигарой.
– Бенедикт был трудным пациентом, – он как бы оправдывался за то, что не в состоянии дать точный ответ. – Я предполагаю, что бессознательно он испытывал страх перед предопределенностью, детерминированностью нашего мира. Сделав однажды какой-то выбор, мы, порою, не в силах избежать последствий этого выбора. Единственный способ сойти с колеи – это вернуться назад, в точку выбора и там, в той точке, сделать другой выбор. Вернуться назад означает обратить время. Иными словами, Бенедикта мучила совесть за однажды принятое решение.
– Комплекс вины, эдипов комплекс… Не оригинально…
– В мире вообще очень мало оригинального, – возразил Гельман.
– Это тоже не оригинально.
– Потому что… смотри выше, – усмехнулся он.
– Вы не догадываетесь, какой такой страшный поступок он совершил, что его начала мучить совесть? Лично мне он не показался чересчур совестливым человеком.
– Страшный поступок, – слегка передразнивая меня, повторил Гельман. – Говорите уж прямо – преступление.
– Ну преступление…
– Так я и думал! Нет, не упрощайте людей, господин детектив. Одного закоренелого преступника мучила совесть за то, что он, перед очередным «делом», сразу после которого его арестовали, забыл налить молока своей кошке. Бенедикт, безусловно, не был преступником. Он был излишне импульсивен, а таких людей совесть мучает гораздо чаще и сильнее, чем тех, кто рассчитывает каждый шаг!
– Доктор, – я тоже повысил голос, – если вы что-то знаете, то говорите, а то получается, что вы словно ждете, когда я сам угадаю, из-за чего перенервничал ваш пациент. Он столько раз бывал у вас на приеме! О чем вы разговаривали? Не упоминал ли он, ну скажем, моролингов? или компьютерные игры?
Гельман посмотрел в записи.
– Вы что-то вспомнили? – спросил я.
– Да. Когда вы сказали об играх… Действительно, однажды у нас зашла речь о виртуальных играх. Бенедикт как-то вскользь заметил, что игра, которую он придумал, будет, в отличие от тех игр, реальной. Я тогда не понял, насколько серьезно он это сказал. Возможно, он лишь хотел принизить качество виртуальных игр…
– Когда это было?
– В середине марта.
– А сны, в которых время шло вспять, когда начались?
– Примерно в это же время. Но о снах он сказал мне позже, где-то в конце апреля.
– Он как-нибудь описал эту свою, реальную, игру?
– Он почему-то назвал ее игрой с сознанием.
– С чьим сознанием? С сознанием моролингов?
– Я слышал о моролингах, – кивнул Гельман, – вы полагаете, они как-то связаны…
– Несомненно. Моролинги верят, что после смерти их души отправляются во вселенную, где время течет в обратную сторону. Не вообразил ли он себя моролингом?
– Вообразил себя! – возмущенно передразнил Гельман. – Вообразил себя Наполеоном, вообразил себя пришельцем, вообразил себя… «Вообразить себя» – это из психиатрии века эдак девятнадцатого. Свое мнение я вам уже высказал. Какие еще у вас ко мне вопросы?
Гельман вообразил, что я сейчас обижусь и уйду. Наверное, так поступают пациенты, с которыми он не желает иметь дела. Но я был трудным пациентом.
– Вполне конкретные, доктор. Бенедикт не рассказывал, были ли у него друзья?
– Друзей у него не было. Почему вы спросили о друзьях?
– На Ауре с Бенедиктом находилась девушка с редким именем «Шишка». После его смерти девушка пропала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48