Как всегда, она была полна величия, несмотря на то, что лежала неподвижно. И даже в смерти – если, конечно, она была мертва – Цезария была достойна поклонения. Она казалась совершенной даже в таком состоянии, напоминая посмертный памятник самой себе.
Я приблизился к кровати, радуясь, что рядом со мной нет Забрины. Мне ни с кем не хотелось делить этот момент. Несмотря на то, что я находился во власти страха, это был благоговейный страх – страх, который можно испытать только рядом с мертвой или умирающей богиней, страх, смешанный с чувством благодарности за то, что меня удостоили чести ее лицезреть.
Ее лицо! Какое у нее было лицо! Никогда не забуду этого лица: откинутые назад густые черные волосы обнажали высокий лоб, темная кожа сияла, рот был открыт, веки тоже приоткрыты, и из-под них виднелись белки глаз.
Наконец я набрался смелости и произнес ее имя.
На этот раз окружающее пространство не выказало никакого сопротивления, и мое слово легко вырвалось наружу. Но Цезария Яос никак не отреагировала. Да я и не ожидал от нее ответа. Было ясно, Забрина права: наша мать умерла.
Что же делать? – спрашивал себя я, не решаясь подойти и коснуться ее тела. Может, поискать признаки жизни так, как поступают с обыкновенными людьми? Но я не представлял, как это сделать, а посему предпочел раздвинуть шторы, чтобы лучше разглядеть ее и оценить ее самочувствие с почтительного расстояния.
Я проследовал к окну, размышляя над тем мрачным заточением, в которое обратила свою жизнь мачеха после смерти моего отца. Любопытно, чем она жила все эти годы? Достаточно ли ей было воспоминаний, чтобы ощущать вкус счастья? Или до последнего дня она скорбела, проклиная свое долголетие, а заодно и своих детей, не способных доставить ей радость?
Взявшись за край шторы, я неожиданно испытал странное ощущение: на шее возле затылка легкое касание, точно до нее дотронулись перышком, но этого было достаточно, чтобы я застыл на месте. Вцепившись в занавеску, я осторожно обернулся, полагая увидеть изменения в лице Цезарии. Поначалу мне показалось, что у нее шире открылись глаза, а голова слегка повернулась в мою сторону. Я вглядывался в ее лицо с минуту, полагая обнаружить какие-нибудь признаки жизни, но так ничего и не заметил. Мне все это показалось.
Призвав все свое мужество, я вновь попытался отдернуть штору, но не успел отодвинуть ее и на дюйм, как вновь ощутил прикосновение, только теперь на своем лице, но на этот раз не такое легкое, а скорее напоминавшее удар. В тот же миг в голове у меня что-то лопнуло и из носа пошла кровь. Разумеется, я отпрянул от шторы, и если бы мне не пришлось проходить мимо кровати, то, верно, опрометью бросился бы к двери. Однако затем я решил, что если тот, кто незримо присутствовал в комнате, задался целью причинить мне вред, бегством мне не спастись. Стало быть, мне нужно доказать, что я не представляю для него или, вернее сказать, для святости лежащего на кровати тела никакой угрозы.
Я молча ждал, не обращая внимания на кровотечение из носа, которое становилось все меньше и меньше, пока не прекратилось совсем. Что же касается моего обидчика, кто бы им ни был, он, должно быть, удостоверившись в невинности моих намерений, больше никаких нападок не предпринимал.
И тогда случилось нечто необыкновенное – Цезария, не размыкая уст, вдруг заговорила.
– Мэддокс, – сказала она, – что ты здесь делаешь?
В ее тоне не было ни тени возмущения, напротив, мягкий и мелодичный, ее голос звучал с налетом мечтательности, будто его обладательница все еще пребывала во власти сна.
– Я думал, вернее, Забрина думала, что с тобой что-то случилось, – ответил я.
– Это так, – подтвердила Цезария.
– Тебе плохой Мы испугались, что ты умираешь.
– Я не умираю. Я путешествую.
– Путешествуешь? Где?
– Мне нужно кое с кем повидаться, прежде чем он простится с жизнью.
– С Кадмом Гири? – спросил я.
– Мгм, – подтвердила она. – Тебе, конечно, уже известна его история?
– Отчасти.
– У него была бурная жизнь, – сказала Цезария. – И смерть его будет такая же. В этом я и хочу удостовериться.
Хотя голос ее звучал бесстрастно, я порадовался, что нахожусь далеко от умирающего старика. Если Цезария хочет заставить его страдать, она непременно сделает это, и тем, кто окажется поблизости, стоит поостеречься.
– Ты поранился? – спросила она.
– Нет, просто...
– У тебя кровь. Это, верно, Зелим?
– Не знаю, я хотел отдернуть штору, чтобы лучше тебя разглядеть.
– И тебя ударили.
– Да.
– Это Зелим. Он знает, что я не люблю много света. Но, кажется, он переусердствовал. Зелим? Где ты?
В дальнем углу комнаты раздался шум, напоминающий жужжание пчел, у меня вдруг потемнело в глазах, и я увидел, как мрачный воздух сгустился и передо мной возникла фигура, напоминающая человеческую. Это было не вполне сформировавшееся создание, худощавое, обладающее признаками обоих полов, с большими темными глазами.
– Извинись, – велела Цезария. Решив, что ее слова обращены ко мне, я начал было приносить свои извинения, но она меня прервала: – Не ты, Мэддокс Зелим.
Кивнув головой, слуга произнес:
– Прошу прощения. Это моя оплошность. Прежде чем нанести удар, мне следовало поговорить с вами.
– А теперь прошу вас обоих покинуть мои покои, – сказала Цезария. – Зелим, проводи мистера Мэддокса в кабинет мистера Джефферсона и приведи в приличный вид. Он выглядит как школьник после уличной драки.
– Идемте со мной, – пригласил Зелим, который к тому времени уже обрел столь ощутимую материальность, что его нагота при всей незавершенности форм его гениталий начала меня смущать.
Я уже был у двери, когда Цезария вновь произнесла мое имя, заставив меня оглянуться. Ничего не изменилось. Она лежала в той же неподвижной позе, что и прежде, но от ее тела исходило нечто такое – не знаю, как описать это, не прибегая к сентиментальным сравнениям, – что я назвал бы волнами любви (все-таки мне пришлось прибегнуть к пустым словам), которые, хотя и были невидимы, тронули меня так глубоко, как не смогла бы ни одна видимая сила. Из моих глаз хлынули слезы радости.
– Спасибо, мама, – промолвил я.
– Ты славный ребенок, – сказала она. – А теперь иди, о тебе позаботятся. Кстати, где Забрина?
– Она в коридоре.
– Передай ей, чтоб она впредь не распускала глупые сплетни, – сказала она. – Если бы я в самом деле умерла, вся страна утонула бы в слезах и стенаниях.
Ее ответ заставил меня улыбнуться.
– Не сомневаюсь в этом, – ответил я.
– И скажи ей, пусть наберется терпения. Я скоро вернусь.

Глава V

Кабинет мистера Джефферсона оказался одной из тех небольших комнат, мимо которых я проходил, направляясь в ее спальню. Несмотря на новоявленную вежливость моего спутника, я не мог избавиться от неловкости в его присутствии. Голос его, впрочем, как и облик, почти невозможно передать словами, хотя я бы сказал, что в нем сохранились остатки его человеческой природы (я говорю: сохранились, однако не исключено, что мне просто довелось лицезреть последнюю и удачно завершившуюся фазу освобождения человека от своей прежней материальной сущности). Но кем бы ни был он в прошлом, ни его голос, который едва ли можно назвать человеческим, ни внешний вид не внушали мне большого оптимизма и желания находиться в его обществе. Чтобы оградить себя от его любезности, я пытался воспротивиться его заботе, сказав, что могу вполне обойтись без посторонней помощи, но он упорно твердил, что повелительница велела ему привести меня в должный вид после нанесенного им повреждения и он намерен исполнить свой долг независимо от того, считаю я себя пострадавшей стороной или нет.
– Могу я предложить вам бокал бренди? – спросил он. – Хотя знаю, вы не слишком увлекаетесь бренди...
– Откуда тебе это известно?
– Слышал, – ответил он.
Стало быть, мои подозрения оказались верны, решил я. Весь наш дом является подслушивающей машиной, которая доставляет сведения со всех комнат к свите Цезарии.
– Мы редко пользуемся этой бутылкой. Бренди в ней целебное и утолит любую боль.
– Спасибо, – сказал я. – Пожалуй, немного попробую.
Отвесив мне почтительный поклон, будто, приняв предложение, я оказал ему большую честь, он вышел в соседнюю комнату, и мне наконец представилась возможность вздохнуть и спокойно оглядеться, тем более что в кабинете, который в отличие от прочих комнат оказался обставлен мебелью, было на что посмотреть. Два кресла и журнальный столик, напротив окна письменный стол, тоже с креслом перед ним, обитым кожей, книжный шкаф, просевший под грузом серьезных трудов. На стенах висели разные украшения. На одной была карта неизвестной мне местности, которая была начерчена красками на высушенной шкуре какого-то животного. На другой – исполненный в исключительно академическом стиле и помещенный в строгую рамку портрет Цезарии в полный рост. Облаченная в платье исключительной красоты, с высокой талией и украшенное многочисленными рюшами, она стояла возле фаэтона. Это была незнакомая мне Цезария, по крайней мере, такой я никогда ее не видел. Пожалуй, именно в этом облике она блистала в парижском высшем обществе. Еще там висели небольшие пейзажи неизвестных мастеров, но они не привлекли моего внимания, и я быстро прошествовал мимо них к столику Джефферсона – один странный предмет на нем, напоминавший большого деревянного паука, приковал мой взор.
– Это копировальная машинка, – пояснил мне вернувшийся к этому времени Зелим. – Ее изобрел Джефферсон, – он выдвинул стул. – Будьте любезны, садитесь. – Я сел. – Советую вам непременно попробовать, как она работает.
На столе лежала бумага, а в устройство была вставлена ручка, поэтому, зная его назначение, было нетрудно догадаться, как оно действует. Я достал ручку и, опустив ее на бумагу, приготовился писать, что сразу же привело в действие множество стоек, которые приблизили к лежавшему справа от меня листу бумаги другую ручку, и та вслед за моими движениями довольно точно изобразила мое имя.
– Здорово! – воскликнул я. – А он ею пользовался?
– В Монтичелло у него была еще одна машинка, которую он применял постоянно, – ответил мне Зелим. – А этой пользовался раза два от силы.
– Неужели? – пробормотал я. – Я имею в виду... пальцы Джефферсона касались этой ручки?
– Конечно. Я видел это собственными глазами. Насколько я помню, он тогда писал письмо Джону Адамсу.
Я не мог удержаться от невольного восхищения, что, должно быть, покажется вам несколько странным, ведь меня почти всю жизнь окружали настоящие божества. В конце концов, Джефферсон был всего лишь человеком, но, возможно, именно этот факт и был причиной моего восторга, потому что, будучи смертным, ему удалось достичь видения невероятной широты, о котором большинство простых смертных не смеют и мечтать.
– Еще раз прошу прощения за нанесенное мною телесное оскорбление. Не позволите ли стереть кровь с вашего лица?
– Не стоит, – запротестовал я.
– Это не составит никакого труда.
– Со мной все в порядке, – сказал я. – Но если хочешь компенсировать ущерб...
– Да?
– Поговори со мной.
– О чем?
– О том, как ты провел минувшие столетия...
– Ну...
– Ты ведь Зелим, бывший рыбак?
Казалось, его бледное лицо, лишенное каких-либо отличительных признаков, охватило растущее беспокойство.
– С некоторых пор я перестал об этом вспоминать, – сказал он. – Мне иногда даже кажется, что это была не моя жизнь.
– Больше похоже на вымысел?
– Скорее на сон. Давно забытый сон. А почему вас это интересует?
– Я хочу описать тебя в моей книге. Хочу описать по возможности все – такое я дал себе обещание. А ты личность особенная. Я должен убедиться, что мне удалось изобразить тебя таким, каким ты был на самом деле.
– Да и рассказывать особенно нечего, – начал Зелим. – Я был рыбаком, когда меня призвали на службу. Это давняя история.
– Но смотри, кем ты стал.
– А, это... – он окинул взглядом свое тело. – Вас смущает моя нагота?
– Нет.
– Чем больше я жил вместе с ней, тем больше ощущал себя бесполым и тем меньшее значение для меня имела одежда. Сейчас я даже не помню, как выглядел, будучи человеком.
– Зато я помню, – сказал я. – В ту пору, когда ты встретил на берегу Цезарию с Никодимом и их младенцем, у тебя были темные волосы и такие же темные глаза.
– Тогда у меня были хорошие зубы, – улыбнулся он. – Потому что вдова Пассак всегда с умилением наблюдала, как я расправляюсь с куском хлеба.
– Ее ты тоже помнишь?
– Лучше прочего, – ответил Зелим. – По крайней мере, гораздо лучше, чем свою философию.
Он устремил взгляд в окно, и, несмотря на то что его тело, если можно его так назвать, было полупрозрачным, в отблесках света засияли радужные оболочки глаз. Интересно, сохранились у него кости? Наверное, сохранились, решил про себя я, судя по тому удару, что мне довелось испытать. Однако, глядя на его нынешнюю обходительность, мне было трудно в это поверить: в своей чрезвычайной услужливости он походил на безобидного беспозвоночного, явившегося ко мне с визитом из непознанных морских глубин.
– Хотя я ее немного подзабыл, – его голос, казалось, был соткан из воздуха.
– Вдову Пассак?
– Да, – подтвердил он. – Я просто шел по жизни, но любовь, которую я к ней испытал... – Недосказанные до конца слова повисли в воздухе, а лицо его затрепетало.
Я страстно желал услышать от Зелима продолжение истории, но мне не хотелось его заставлять. Несмотря на сухой тон, мои расспросы его явно взволновали, и я не хотел своим любопытством нарушать его душевное равновесие. Наконец, оборвав затянувшееся молчание, он сказал:
– Я думал, моя любовь к ней прошла. Но я... ошибся. Прежние чувства охватили меня сейчас с такой силой, будто я влюбился в первый раз. Я помню ее обращенный на меня взор в тот день, когда с пустыни дул ветер. И упоительную печаль в этом взоре.
– Ничто не проходит бесследно, – заметил я. – Разве не эту истину ты проповедовал своим ученикам?
– Да, вы правы. Кажется, в качестве метафоры я обращался к образу звезд.
– Вернее, к Колесу Звезд, – напомнил ему я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101