– От всей той ахинеи, связанной с Барбароссами. Одного не могу понять: почему мы не можем их просто послать к черту? Забыть о них, и все же, если они и впрямь являются для нас костью в горле, тогда почему старик не разобрался с ними раньше? Когда еще был в добром здравии и полон сил?
– Не смог, – сделав очередной глоток виски, ответил Гаррисон. – Они слишком сильны.
– Раз они так сильны, почему тогда я никогда ничего о них не слышал?
– Потому что они не хотят, чтобы о них кто-нибудь знал. Они живут инкогнито. Их жизнь – тайна.
– Стало быть, им есть что скрывать? Может, этим можно воспользоваться?
– Вряд ли, – усомнился Гаррисон.
Глядя на него, Митчелл ждал, что тот как-нибудь обоснует свои слова, но тщетно: старший брат молчал. После долгой паузы он сказал:
– Женщины знают больше, чем мы.
– Потому что им прислуживал этот сукин сын?
– Думаю, они получали от него и другие услуги.
– Убил бы этого гада собственными руками! – воскликнул Митчелл.
– Не вздумай даже пытаться что-нибудь предпринять, – предупредил его Гаррисон. – Слышишь, Митчелл? Ты понимаешь, о чем я говорю?
– Он трахал мою жену.
– Ты знал, что рано или поздно это случится и ты не сможешь ее остановить.
– Неправда...
– Больше этого не повторится, – заверил его Гаррисон, но в его голосе не было ни тени участия. – Она была у него последней, – он взглянул на брата через щелку в кресле. – Мы должны уничтожить их, Митчелл. Его и всю его семью. Вот почему я не хочу, чтобы ты устраивал личную вендетту. Не хочу им давать ни единого шанса. И прежде чем выступить, мы должны узнать о них псе. Все, что вообще можно узнать.
– И это вновь возвращает нас к дневнику, – сказал Митчелл, поставив бокал на подоконник. – Может, все-таки поговорить с Кадмом?
Не обращая на слова брата внимания и оставив его замечание без ответа, Гаррисон осушил свой бокал, после чего срывающимся шепотом произнес:
– Знаешь, что еще мне сказала Китти?
– Что?
– Что они вовсе не люди.
Митчелл внезапно зашелся смехом, пронзительным и резким.
– Думаю, она сказала правду, – подождав, пока стихнет нездоровый смех брата, продолжил Гаррисон.
– Все это так глупо. Даже слышать не хочу об этом, – презрительно фыркнул Митчелл. – И как ты только поверил в эту чушь?
– Мне думается, когда я был еще совсем ребенком, она даже водила меня в дом Барбароссов.
– Плевать мне на этот проклятый дом. – Все больше раздражаясь, Митчелл хотел прекратить этот разговор. – Не желаю о нем ничего слышать. Ясно?
– Рано или поздно нам все равно придется к этому вернуться.
– Хватит, – отрезал Митчелл, решительно намереваясь поставить точку. – Раз ты так заговорил, я лучше поеду домой.
– От этого не уйдешь, – мягко заверил его брат, – от этого невозможно спрятаться. Не так просто вычеркнуть этот факт из наших жизней, Митчелл. Он существовал всегда, только мы о нем ничего не знали.
Шаткой походкой Митчелл добрел до двери и остановился, тщетно пытаясь собраться с мыслями, ибо его затуманенный алкоголем ум оказался не в состоянии отыскать вразумительный ответ.
– Чушь собачья, – единственное, что сумел вымолвить он.
– А знаешь, что еще? – продолжал Гаррисон тем же невозмутимым тоном, из чего следовало, что слова младшего брата для него не более чем пустой звук. – Может, это и к лучшему. Слишком мы застоялись на месте. Пришла пора перемен. Пора для чего-то нового. – Поскольку Митчелл к тому времени уже вышел из комнаты, слова Гаррисона были обращены в пустоту, но он все же закончил свою мысль: – Пора для чего-то нового, – повторил он, – или же очень старого.

Глава XI

В эту ночь Гаррисон не смог заснуть. Имея обыкновение спать не более трех с половиной часов в сутки, после смерти Марджи он сократил это время до двух, а то и до часу. Он отдавал себе отчет, что его изможденное столь пренебрежительным к себе отношением тело нуждается в большем отдыхе и недалек тот день, когда оно заявит о себе самым решительным образом, предъявив ему, Гаррисону, счет за долгие бессонные ночи. Но также ему было доподлинно известно и другое: истощенный ум обретал ясность, открывая совершенно иное видение мира. Примером тому служил последний разговор с Митчеллом, который не мог состояться каких-нибудь несколько недель назад, когда Гаррисон сам не принял бы тех мыслей, что излагал сегодня младшему брату. Днем и ночью находясь в мире призрачных тайн, он теперь не только не отрицал их присутствия, чего очень страшился делать, но, будучи одержимым ими, не видел без них дальнейшего своего существования. К каким неожиданностям ни привели бы эти тайны, он был готов целиком отдаться их воле, лишь бы приблизиться и прикоснуться к ним, лишь бы постичь их суть.

В один прекрасный день Митчелл поймет его, у него нет иного выхода, ибо старая империя неуклонно летит в пропасть, унося с собой прежние источники власти и питаемое ими ощущение определенности и нерушимости, на место которых должно явиться нечто новое, пока еще неизвестное. Не имея ясного представления о веке грядущем, Гаррисон был уверен, что тот не приведет к торжеству любви и истины, но станет таким же исключительным, как и его предшественник. Те немногие, кто обладают достаточной волей и желанием стать новыми хозяевами жизни, получат необходимые средства и возможности для воплощения своих замыслов, а остальные, впрочем, как и прежде, будут до конца своих дней влачить жалкое и бесполезное существование. Разница будет заключаться лишь в ценностях, которыми будет измеряться монета новой власти и которые придут на смену веку железных дорог и фермерства, веку нефти и лесоматериалов. И хотя таковые ценности еще не обрели в уме Гаррисона словесных форм, он ощущал неизбежность их появления тем же необъяснимым образом, каковым подчас умел толковать свои сны. Знание это было не подвластно пяти органам чувств, оно было неизмеримо и даже нематериально. Он не знал, откуда к нему пришла страсть к явлениям такого рода, но был уверен, что она была с ним всегда. В тот достопамятный день, когда бабушка Китти рассказала ему о Барбароссах, он ощутил, будто спящая часть его естества неожиданно пробудилась к жизни. И ныне, несмотря на то, что прошло много лет, он помнил их разговор до мельчайших подробностей: то, как внимательно она смотрела на него, наблюдая за его реакциями, как необыкновенно ласково прикоснулась к его лицу, чего никогда не случалось прежде, как обещала поведать секреты, которым в свое время суждено бесповоротно изменить его жизнь. Только благодаря ей он знал о существовании дневника и сознательно утаил этот факт от Митчелла, сославшись на то, что сохранил в своей памяти лишь смутные обрывки воспоминаний. Существует рукописная книга, говорила она, в которой указан путь в сердце владений Барбароссов, там описаны испытания, что подстерегают всякого на этом пути, – невероятные ужасы, способные довести до безумия любого смертного, не готового к ним. Именно поэтому Гаррисон придавал поиску дневника такое значение, ему были необходимы сведения, без которых приблизиться к клану Барбароссов даже помышлять было нельзя.
Долгими ночами он лежал без сна, думая об этом дневнике, представляя, как он выглядит, какой он на ощупь. Большой или маленький, из какой он бумаги. Поймет ли Гаррисон изложенную в нем мудрость, или она будет зашифрована, и ему придется искать код? И наконец, самый главный вопрос: где Кадм хранит эту тетрадь? Иногда Гаррисон забирался в кабинет деда, куда входить было строго запрещено, и осматривал полки и шкафы (правда, он не осмеливался ни к чему прикасаться). Он пытался отыскать сейф за книгами или тайник под полом, но тщетно. Может, дневник хранился в одном из ящиков старинного письменного стола, который в детстве казался ему живым существом и внушал суеверный страх? Стоило Гаррисону подольше задержать на нем взгляд, и казалось, что стол вот-вот побежит за ним, фыркая, словно бык.
Его ни разу не поймали. Он был слишком умен для этого. Он умел ждать, наблюдать и планировать. Умел он и лгать. Не умел он только обольщать – лишенный внутреннего обаяния, он не мог расположить к себе даже собственную бабушку, и, когда после выздоровления Кадма попытался продолжить тот разговор о тайне, та наотрез отказалась обсуждать эту тему и даже отреклась от того, что говорила прежде. Сознавая свое бессилие и поняв, что не сможет вызвать ее на интересующий его разговор, он стал угрюмым, и впоследствии угрюмость стала основной чертой его характера. На всех семейных фотографиях он был единственным, кто не улыбался. Он был угрюмым подростком, которого все побаивались, как злой, всегда готовой укусить, собаки. Хотя Гаррисону и не нравились ни его внешний вид, ни реакция на него окружающих, он при всем желании не мог соперничать с легкой очаровательностью Митчелла. Он знал, что терпение поможет ему дожить до того времени, когда ему хватит сил, чтобы найти разгадки всех тайн. А пока ему оставалось лишь строить из себя любящего внука, прислушиваясь к каждому ненароком сорвавшемуся с уст Кадма слову, которое могло оказаться ключом к одному из семейных секретов – ключом к тому, где находится дневник и что в нем содержится.
Но Кадм так и не проговорился. Хотя он всячески поощрял стремление внука к власти и бесчисленное множество раз доказывал, что доверяет мнению Гаррисона, это доверие не распространялось на Барбароссов. Не мог Гаррисон склонить на свою сторону и Лоретту, которая не только относилась к нему с подозрительностью, но с самого начала прониклась к нему неприязнью. Как он ни старался, он был не в силах тронуть ее сердце. Еще больше его угнетал тот факт, что этой особе, совсем недавно ставшей членом семьи Гири, оказались доступны сведения, для него закрытые. Но и это было не все – она, наряду с Китти, Марджи и женой Митчелла, ездила на Кауаи, чтобы встретиться там с мужчиной из клана Барбароссов. По какой причине им это дозволялось, Гаррисон не понимал, но слышал, что традиция эта уходила своими корнями в далекое прошлое. Когда он впервые узнал об этом, то попытался взбунтоваться, но Кадм недвусмысленно дал ему понять, что этот вопрос не подлежит обсуждению. Некоторые вещи, сказал он Гаррисону, какими бы неприятными они ни казались, надлежит принимать со смирением. Они часть устройства этого мира.
– Я живу в другом мире, – сказал обуреваемый гневом Гаррисон. – Я не позволю своей жене ехать на какой-то остров и развлекаться там с кем попало.
– Возьми себя в руки, – сказал Кадм, после чего тихо и спокойно рекомендовал Гаррисону во избежание нежелательных последствий исполнять все данные ему указания. – Не будешь делать, как тебе сказано, значит, тебе не место в этой семье.
– Ты меня не выгонишь, – огрызнулся Гаррисон. – Не посмеешь.
– А мы посмотрим, – предупредил его дед. – Будешь со мной обсуждать эту тему и впредь – выгоню. Проще некуда. Кроме того, непохоже, чтобы ты был без памяти влюблен в свою жену. Ты ведь изменяешь ей, не так ли? – Тут Гаррисон нахмурился. – Так изменяешь или нет?
– Да.
– Тогда позволь ей тоже изменять тебе, раз это пойдет на пользу семье.
– Но я не понимаю...
– Неважно, понимаешь ты или нет.
На этом разговор был окончен. Зная, что лучше с Кадмом не спорить и все возражения оставить при себе, Гаррисон внял угрозам деда, в искренности которых не сомневался, и, не сказав больше ни слова, ретировался. Если прежде в нем теплилась слабая надежда, что дед его хоть немного любит, то с этой минуты ему пришлось навсегда с ней расстаться.

Показались уже первые лучи солнца, но Гаррисон, так и не сомкнув за ночь глаз, продолжал думать о том, как выудить правду из смертельно больного, но не желающего умирать старика. Не надеясь его разговорить, он склонялся к мысли лишить деда хотя бы на полдня обезболивающих таблеток. Как сказал Митчелл, для Кадма это окажется сущей пыткой, но зато, возможно, развяжет ему язык. И даже если старик ничего не скажет, Гаррисону будет приятно посмотреть, как этот старый паскудник станет умолять вернуть ему его лекарства. Рисуя в своем воображении сцену агонии Кадма, мертвенно-желтого от боли и навзрыд молящего отдать ему его опиаты, Гаррисон ухмыльнулся. Но прежде чем решиться на этот рискованный шаг, он позволит попытать счастья младшему брату. Если же тому не улыбнется удача, Гаррисону не останется иного выбора, кроме как сыграть роль палача, и в глубине души он будет этому весьма рад.

Глава XII

1

Чернила и вода, вода и чернила.
Ночью во сне я видел Галили. Это был не сон наяву – не видение вроде того, что побудило меня взяться за перо. Обычный сон, который пришел, когда я крепко спал, но он так поразил меня, что и после пробуждения я помнил о нем.
И вот что мне приснилось. Паря, словно птица, над бурлящим морем, я увидел внизу жалкий, дрейфующий по морю плот, к которому был привязан Галили. Страшные раны покрывали его обнаженное тело, кровь струями бежала в воду, и хотя я не видел поблизости акул, они вполне могли быть где-то рядом. Вода в море была черной, как мои чернила.
Мрачные волны бились о плот, отрывая от него кусок за куском, пока не осталось всего три или четыре доски, едва удерживающих на плаву тело Галили, голова и ноги которого уже были в воде. Казалось, он только теперь осознал близость смерти и стал отчаянно сражаться с веревками, пытаясь развязать узлы. Тело его блестело от пота, и порой, когда картина становилась не очень четкой, я не мог понять, что именно я вижу. То ли это было черное блестящее тело моего брата, то ли черная волна, накрывшая его.
Мне захотелось проснуться. Я не желал смотреть, как тонет мой брат. Я сказал себе – проснись. Ты не должен смотреть на это. Просто открой глаза.
Сон мало-помалу стал отступать, но прежде, чем исчезнуть совсем, я успел увидеть, что борьба моего брата за жизнь с каждой секундой становилась все отчаянней, а его кровоточащие раны на моих глазах превращались в страшные зияющие дыры. Наконец, высвободив из-под веревки правую руку, он приподнял голову, которую, казалось, облепила со всех сторон вода, увенчав его лоб сотканной из морской пены короной;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101