он сбил меня с толку своей неожиданной инициативой.
Как бы там ни было, надо быть начеку, как уже было сказано: Ландру тоже вел себя любезно с будущими жертвами.
Действительно, ему немного времени понадобилось, чтобы разделаться с «Тондонией» и с двумя побочными звеньями эволюции, помогавшими ему уплетать треску под соусом, которая, кстати, оказалась менее потрясающей, чем остальные творения, отведанные мной, но тоже знатной.
Сам Антончу раскрыл секрет этого кушанья:
– Спинки трески заливаются – настоящие спинки трески, Фероэ прежде всего, а не куски дерьма, – заливаются нерафинированным оливковым маслом, девственным и благородным, у которого никогда даже в мыслях дурного не было, при кислотности в ноль целых четыре десятых максимум, выдерживаются при температуре в пятьдесят пять градусов в течение четырехсот двадцати секунд и ароматизируются зубчиками чеснока, только не китайского, пожалуйста. Нарезается тонкими ломтиками и подается со свежим горошком, если для него сезон, но так как теперь январь, то есть не сезон, – с кусочками жареной иберийской ветчины, луковым маслом и маринованным луком.
А потом они углубились в разговор, который кому угодно показался бы бурной потасовкой. В действительности это был диалог о лещах, лучше не скажешь, потому что Антончу и воплощение Сумалакарреги, второй тип лет пятидесяти, в txapela размером с космическую черную дыру и бородой, как у сверхправоверного еврея, срываясь на крик, спорили о рыбе. Урод, карлик очень дурной наружности, издавал только отдельные слоги, стоны и звукоподражания, и череп его, представлявший собой нечто среднее между картофелиной и столиком для свечей, служил подставкой для стакана хозяина, – обстоятельство, которое оскорбляло пигмея сверх меры, хотя видно было, что он к такому привык.
Антончу объяснял, что заметно, если палтус или судак происходят из рыбоводческого хозяйства, потому что в таком случае у них тело оказывается непропорциональным относительно головы.
– Та гадость, какой их там кормят, приводит к тому, что тело растет быстрее головы, которая продолжает развиваться в нормальном темпе. Или как раз наоборот, как в случае с нашим приятелем Варасордой… Тебе бы больше подошло, если б тебя вырастили в рыбоводческом хозяйстве, а не в воспитательном доме, – мирно сказал он уроду по имени Варасорда, снова ставя ему стакан на середину макушки и тут же убирая его, поскольку тот в гневе попытался смахнуть его рукой.
Однако карлист утверждал, что эта теория – глупость, хотя и не выдвигал никаких аргументов, – по-видимому, он не слишком твердо на них опирался. Потом они заговорили о мерланах. Антончу заявлял, сознательно идя на преувеличение, что мерланом нельзя назвать тварь, в которой меньше чем десять килограммов весу, и заверял, что в Бильбао, на соседнем рынке, в Ла-Рибере, можно найти только жалкую рыбешку.
– Когда мне нужны настоящие мерланы, размером с мерланов, мне приходится заказывать их на рынке Ла-Бреча в Доности, – заключил он.
Он сказал это с шовинистической гордостью. Он гипускоанец? Этого только не хватало.
А потом, прогнав тех двоих ко всем чертям, он подошел ко мне с решимостью вьетконговца во время атаки при Тете.
Я задрожал.
7
«Скорая помощь» с чредой прилепившихся к ней находчивых гражданских проезжает через пробку по тротуару, тоже в направлении Гуггенхайма.
В последнее мгновение такси, управляемому галисийским чурбаном, удалось преодолеть восемьсот метров, не больше; на самом деле это одна видимость, потому что мы движемся обратно и сейчас удаляемся от больницы вместо того, чтобы приближаться к ней; мы с трудом развернулись в попытке обмануть пробку на мосту Деусто, снова поехав по той же улице, но в противоположном направлении.
Когда мы еще раз миновали Гуггенхайм, я не заметил на площади ничего необычного, но я знаю, что «скорые» движутся туда позади здания, в той части улицы, что с этого места не видна.
Гран-виа, которую нам надо пересечь, тоже забита, и нам не дают проехать. Мы снова прилипли к асфальту.
Теперь я действительно слишком далеко, чтобы проделать путь до больницы пешком. Мне следовало выйти из такси раньше, в первый раз, как я об этом подумал. Я дал маху, решив подождать. Вот дерьмо!
По крайней мере паника почти перестала мучить меня; своим постоянным присутствием она превратилась в нечто близкое и естественное, организм свыкся с ней. Теперь меня охватило скорее глубокое беспокойство, которое на данный момент подавляет мою волю; что-то вроде пассивного смирения перед лицом того, что должно произойти, несмотря на любые физические усилия, какие я мог бы предпринять, – они уже представляются мне тщетными.
О боже мой!
Сердце мое снова переворачивается в груди, с силой взрываясь внутри при мысли о том, что со мной только что случилось.
А если эта мысленная слабость вызвана ядом, который, следовательно, уже достиг мозга?
Минутку, давайте рассуждать, применяя хоть немного логики. Если б это было так, я был бы уже трупом или по крайней мере наступила бы агония.
А если все совсем наоборот?
Сделав над собой усилие, я щипцами вытащил на свет и кормлю молозивом надежды слабое сомнение, основанное на том времени, что прошло с момента проникновения яда без вредоносных последствий.
А если это была всего лишь прощальная шутка – весьма дурного толка, конечно, – моего безумного друга?
Но если все это только пшик, то откуда такое плотное движение «скорых» в том направлении?
Быть может, они обслуживают болезненных дам с повышенной чувствительностью, занемогших от сильного испуга, и охрана музея перестраховалась ввиду высокого происхождения приглашенных.
Или «скорые» попросту едут в другое место. Может быть… или нет? Это как с бородой Хаддока поверх простыни или под ней в «Акулах Красного моря». Я бы ногти себе сгрыз с досады, если б уже этого не сделал.
Если б я мог выяснить, что в точности там происходит; но я здесь в изоляции, в этом саркофаге на колесах – вот так оптимист! – и разницы никакой, если б колеса были квадратными.
Необходимость позвонить вызывает у меня в памяти образ моего мобильника, упавшего на пол в Гуггенхайме после того, как упал я, и воспоминание о том, как его раздавила своим франкенштейнским ботинком эта горилла, охранник с лицом Стивена Сигала.
– Простите, у вас есть мобильный телефон? – спросил я у своего кошмарного таксиста, заранее предвкушая какой-нибудь извращенный или сюрреалистический ответ.
Он меня не разочаровывает.
– Мобильный телефон? Как же!
– Что значит «как же»? Он у вас есть или нет?
– Конечно, он у меня есть, как и у всех, на кого ни плюнь. Я ведь не оборванец какой-нибудь, умирающий с голоду… Это уж слишком.
– А вы позволите мне позвонить? Я вам заплачу, само собой.
– Ну вот, приехали, так, значит, у вас-то как раз и нет этого барахла. Надеюсь, у вас есть хоть деньги за дорогу заплатить…
– Да, разумеется, да. – Я удивляюсь самому себе: такое терпение проявляю – прямо как святой Франциск Ассизский со своими барашками. – И у меня есть мобильный телефон, но он у меня сломался. Поэтому я спрашиваю вас, не позволите ли вы мне позвонить с вашего, пожалуйста…
– Не получится: невозможно. Он у меня лежит там, где и должен лежать: в ящике стола; все время выключен. Вы что, хотите, чтоб я еще больше раскошеливался? Вы знаете, сколько в Бильбао лицензий для таксистов?
– Ладно, ладно. Забудьте, пожалуйста.
А! Вот это будет проще, надеюсь.
– Не будете ли вы столь любезны и не поищете ли по радио какую-нибудь местную новостную станцию? Дело в том, что я хотел бы узнать, не произошло ли чего-нибудь в музее, в Гуггенхайме.
– Вы просите невозможного… В это время не передают новостей.
Я почувствовал, что мы сейчас свалимся в новую черную дыру, но на этот раз не собирался сдаваться.
– Да, да, я знаю… Но если случится что-нибудь важное, например покушение или какое-нибудь серьезное происшествие, они прервут программу, чтобы сообщить об этой новости. Поищите, сделайте мне одолжение.
– Мне не то чтобы трудно это сделать, поймите меня правильно, мне-то все равно, но вы рассуждаете неразумно. Если что-нибудь случится, само собой, они остановят и эту передачу, а они продолжают петь свои вильянсико. – Он повернул ко мне морду, довольный своим мужицким силлогизмом. Впрочем, должен признать, он меня удивил. – Тут я вас поймал врасплох, а?
– Сдаюсь… – Я вот-вот заплачу.
Он снова смотрит на меня, теперь с подозрением.
– Слушайте, а вы ничего там такого не натворили? У вас нет мобильника, вы так спешите в больницу, хотя у вас ничего не сломано, как видно… И хотите узнать, не произошло ли чего-нибудь в этой банке со спаржей… – Он внезапно раздражается и повышает голос: – А то вы у меня сейчас вылетите из такси, да? Мне не указ ни ЭТА, ни эти слизняки – муниципальная полиция, ни мать, родившая меня на свет, которая уже чертову тучу времени как почила с миром, кстати.
Мое сложное положение подсказывает мне, что не стоит препираться с этим ненормальным – который иногда неожиданно перестает казаться столь уж ненормальным, как будто он себе на уме… бред, – и постараться найти в этой пробке другое такси. Как бы там ни было, он до такой степени меня достал, что я не могу сдержаться и отвечаю ему со злобой:
– Уверяю вас, что, если б я был этаррой, я бы уже давно вышиб вам мозги.
– Вот еще… Предупреждаю вас: вышибить мне мозга – это не так-то просто.
– Ладно. Хватит об этом.
Когда все кругом плохо, может стать еще хуже. Чтобы пробка стала вечной, начинается дождь – проливной, прямо-таки как в тропиках. Куда подевался мирный сиримири, свойственный Бильбао? Я смиренно смотрю в окно, наблюдая, как люди бегут, стремясь укрыться от ливня под портиками того самого «Корте-Инглес», в который так хочется отправиться этому идиоту, и снова погружаюсь в воспоминания о своих отношениях с Антончу Астигаррагой.
8
Причиной, по которой Астигаррага захотел поговорить со мной тем вечером, было всего лишь то, что он намеревался принести свои извинения – я охотно принял их: благородство обязывает – за свое буйное поведение в баре близнецов Ригоития. Несмотря на свою спиртовую интоксикацию, он помнил меня, так же как и подробности злополучного происшествия, со всей ясностью, и, увидев в баре, тотчас же узнал, несмотря на то что на этот раз со мной не было Мило.
Он попросил у меня прощения в учтивых выражениях, без какой-либо гордыни, чего я совершенно не ожидал от типа с такими повадками, как у него.
С этим человеком вас на каждом шагу поджидали сюрпризы; в тот момент я не знал, что все это – лишь прелюдия к настоящему делу.
– Во мне было много вина, а иногда я веду себя весьма дерзко с теми, кто не виноват в моих злоключениях. Если вы когда-нибудь снова придете сюда, в мой бар, можете приводить с собой собаку, ей будет оказан хороший прием. Я люблю животных, особенно собак… У меня тоже была собака, давным-давно… – сказал он с грустью, почти с тоской.
– Благодарю вас за ваши извинения, со своей стороны могу вас заверить, что все прощено и забыто… – Какое душевное наслаждение доставляет великодушие. – Предлагаю сменить тему: я счастлив, что обнаружил ваш бар. За два посещения я испробовал полдюжины шедевров из тех, что вы творите, и могу охарактеризовать их только одним прилагательным: превосходные.
– Творить… творить… мне кажется, что только случай может творить или разрушать; однако благодарю вас за комплимент.
Примечательное наблюдение. У него есть чувство юмора, как он продемонстрировал некоторое время назад в разговоре со страдающим афразией уродом, он неглуп и, вероятно, за его культурный уровень отнюдь не стоит стыдиться. Иначе и быть не могло у человека, способного изобретать столь изощренные кулинарные сочетания.
Следовательно, воплощение капитана Хаддока было еще одним примером столь редкого типа: воспитанный и учтивый доктор Джекилл, которого обильное потребление вина превращает в брутального и грубого Хайда.
Он был не первым представителем этого типа среди моих знакомых. Например, мой бывший друг, бывший проктолог, а в настоящее время – шизоидный идиот Пипо Перна на четвертом стакане виски за секунду переходил от внешней сдержанности к тому, что начинал разговаривать в точности, как утка Дональд Дак в оригинальной версии мультфильма; на пятом он превращался в существо, среднее между девочкой в «Изгоняющем дьявола» и доктором Менгеле; а на шестом изобретатели копрофагии и зоофилии с копытными животными казались по сравнению с ним ничтожными клещами. Его навсегда оставили идиотом при помощи удара алюминиевой бейсбольной битой, сделанной в Мондрагоне, городе, в психиатрической клинике которого он обитает в настоящее время, когда он встал на карачки на высокую стойку бара «Линахе» на улице Сан-Франсиско – это местный Гарлем – с намерением помочиться на чью-то яичницу.
– Но думаю, насчет «превосходных» вы преувеличиваете. Я всего лишь готовлю, немного применяя воображение, как, впрочем, многие делают сегодня, вот и все, – добавил он со смирением, которое отнюдь не показалось мне фальшивым.
– Гораздо более того, поверьте мне. Я считаю себя опытным гурманом и заверяю вас, что во всем Бильбао никто, ни в одном баре не предлагает столь утонченного выбора блюд, такого уровня качества и творческой фантазии. Вам не в чем завидовать лучшим барам Сан-Себастьяна, славящимся своими изобретательными закусками.
Я знал, что сравнение с сан-себастьянскими барами понравится ему; он подтвердил это широкой улыбкой. Тщеславие и есть настоящий двигатель вселенной, и хотя Астигаррага и не был чванливым глупцом, но и он не избежал его влияния.
– Очень любезно с вашей стороны. Вы кажетесь мне знатоком, а их не много. Вы в данный момент спешите?
– По правде сказать, нет. – Термин «знаток», столь по праву примененный ко мне, возбудил во мне аппетит.
– Если я не злоупотребляю вашим терпением, то мне бы хотелось дать вам попробовать некоторые из моих безделушек, с тем чтобы вы высказали мне свое мнение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29