Я спросил, почему они не делают этого в более удобной обстановке, в гримерке, но, похоже, этот ритуал, не чуждый театральных предрассудков, состоял именно в том, чтобы играть непосредственно позади занавеса.
Меня удивило и поразило отсутствие стыдливости в Бланке. Погруженная в перипетии игры, она стояла в одном нижнем, белье перед своими товарищами и многочисленным персоналом, кишевшем там, до тех пор, пока помощница не прикрыла ее новым роскошным костюмом.
Просторные трусики и черный кружевной прозрачный лифчик, из которых вываливалась аппетитная загорелая плоть, заставили меня вспотеть и затрепетать.
Они играли без денег и фишек, на доллары, которые громко и прилежно считал один из присутствующих. Карты сдавал первая скрипка оркестра (я несколько задержался на деталях, зная о вашей любви к покеру).
Руки двигались быстро. Большую часть выиграл Энтони Уотеркорс, баритон, исполнявший партию Риголетто; ему с поразительным везением приходили пары и двойные пары, думаю, он даже блефовал.
Спарафучиле, убийца из оперы, в роли которого выступал Доминго Кретона, тоже, не остался в проигрыше: при помощи тройки дам он сорвал самую большую ставку.
Меньше всех удача улыбалась герцогу Мантуи, знаменитому итальянскому тенору Фуско Инвольтини, и самой Бланке; особенно Бланке – в конце партии она задолжала значительную сумму, полторы тысячи долларов, и попросила реванша в следующем антракте.
Сопрано сильно не везло, и она платила за это деспотическим обращением со всеми подчиненными, подворачивавшимися ей под руку до тех пор, пока не поднялся занавес.
Со своим ростом метр семьдесят пять и светлой гривой, похожей на пламя, усмиренное лаком для волос, она яростно топала каблуками по полу и извергала холодный огонь своими восхитительными зелеными глазами; она рождала вокруг себя ужас.
Я застыл столбом.
Вступить в отношения с Бланкой Эреси стоило мне много времени и усилий. После того как я этого добился, все стало еще сложнее.
Пару недель я занимался слежкой и шпионажем, тщательно заботясь о том, чтоб она меня не разоблачила.
Она жила на верхнем этаже элегантного дома в Пасео де ла Кастельяна вместе со своей дочерью, девочкой двенадцати лет, унаследовавшей от матери склонность набирать килограммы, и с той же горничной, что обслуживала ее в театре. Она была разведена.
В 1977 году в Испании только что легализовали азартные игры; ее увлечение ими не ограничивалось покером с коллегами. Она посещала огромный игорный дом, расположенный рядом с ее жилищем, а также казино; рулетка нравилась ей почти так же сильно, как вам. Помимо этого, она каждый день в полдень перекусывала в «Лос Посос», претенциозном трактире на улице Эрмосилья, где предлагали только необыкновенно дерьмовые блюда, как и в большинстве мадридских баров. Там она заказывала тарелку русского салата (его было бы достаточно для того, чтобы набить целую штольню), съедала почти весь ломоть хлеба, подававшегося вместе с этим клейстером, и завершала свое гастрономическое кощунство несколькими бокалами охлажденного «Каста Дива», белого сладкого вина из Аликанте, разновидности мускатного александрийского. Впоследствии я смог убедиться в том, что это был ее любимый напиток, и она пила его в знак самопоклонения (из-за слова «Дива», а не из-за «Каста»).
В омерзительном трактире в перерывах между поглощением вареной картошки, утопающей в море майонеза, она спускала целое состояние в игральном автомате; этой своей прихотью она производила фурор в барах.
Она была тем, что в наши дни называется «игроманка»; а кроме того, чревоугодницей, приверженной, за редким исключением, еде низшего качества.
Однако ее увлечение мусорной едой, которая в ком угодно другом показалось бы мне проявлением отталкивающей низости и вызвало бы немедленное презрение к этому индивиду-копрофагу (хотя я еще был очень далек от того, чтобы называться gourmet, мой вкус к качественной кухне уже проснулся), ни на малую толику не лишило ее привлекательности в моих глазах.
Вовсе не обязательно человек формируется тем, что он ест.
Происходило нечто похожее на то, о чем рассказывает Хавьер Фернандес касательно свиней из Монтанчеса, которые давали самую изысканную ветчину во времена Золотого века. Ее особый вкус был вызван тем, что гадюки, многочисленные в этом регионе, являлись важной частью их рациона.
Но у Бланки были также и другие увлечения, более личного характера, дарившие мне удовольствие и страдание в равной степени.
В остальном, помимо своих служебных обязанностей, она вела достаточно спокойную жизнь.
Время от времени она ходила куда-нибудь с типом лет сорока, пузатым, несколько грубоватым, – должно быть, это был ее жених или любовник. Пару раз она оставалась на ночь у него дома и не выходила оттуда до следующего утра.
Я выяснил, кто таков ее кавалер. Его звали Лало Сепильо, и на «Дворе чудес» за ним закрепилась репутация пройдохи и карьериста. Он был агентом Бланки.
Теперь, когда я пишу эти строки, я вспоминаю один еврейский анекдот, рассказанный мне однажды одним иудеем из Бордо.
Одному богатому американскому еврею должны сделать пересадку сердца. Ему предоставляют выбор между двумя имеющимися в наличии сердцами: одно принадлежало двадцатилетнему атлету, погибшему в катастрофе, не курившему и не пившему, а другое – восьмидесятилетнему театральному агенту из Нью-Йорка, отравленному алкоголем и никотином и умершего от церебрального сифилиса. Старый еврей, не сомневаясь, выбирает сердце театрального агента. Когда его спрашивают о причине столь странного предпочтения, он отвечает, что это потому, что агент, несомненно, умер с нетронутым сердцем…
Простите мне это несерьезное отступление.
Полагаю, оно подсознательно представлялось мне чем-то вроде слабого алиби перед той первой и необоснованной жестокостью.
Дело в том, что в качестве предварительной меры, облегчившей мне сближение с дивой, я посчитал нужным нейтрализовать своего соперника, сеньора Сепильо.
Я рассудил, что, кроме того, этот опыт поможет мне оценить собственную закалку. Если я способен буду убить хладнокровно, так, чтобы у меня не дрогнула рука, незнакомого мне человека, который ничего мне не сделал, – значит, я обладаю всеми задатками для того, чтобы заняться остальными пятерыми сукиными детьми.
Как вы можете судить по этой бредовой мысли, я не преувеличивал, когда раньше говорил, что тринадцать лет в бестелесной черноте свели меня с ума.
Чтобы сделать это дело еще более трудоемким, мне показалось подходящей идеей убрать его искусно, чтобы лучше проверить свою пригодность: встретиться с ним лицом к лицу и поразить его холодным оружием, выпустив ему кишки.
В лавке сувениров, ножей и оловянных солдатиков у портала на Пласа Майор я купил себе большой нож на пружине, изготовленный в Альбасете, точную копию тех, какими пользовались разбойники из Сьерры-Морены.
Прежде чем я вошел в лавку, мое внимание привлек замечательный оловянный солдатик, изображавший карлистского генерала Сумалакарреги. Я подумал, что, если б мой отец был жив, я бы с удовольствием подарил его ему.
Мне наточили нож в точильной мастерской на рынке Аточа.
Когда Лало Сепильо не встречался с Бланкой, он обычно проводил вечер с дружками, столь же непрезентабельными, как и он сам, в знаменитом коктейль-баре «Перико Чикоте» (гораздо низшего уровня, чем «Твинз»). Оттуда он отправлялся домой в час или два ночи, с котелком, доверху наполненным «кубалибре», и всегда один.
Он припарковывал свой огромный старый «мерседес» возле «Чикоте», на улице, перпендикулярной или параллельной этому отрезку Гран-виа. Той ночью он оставил его на улице Рейна, позади бара, – в ту пору там было мало народу.
Вышеупомянутый Лало был треплом; я слышал, как он однажды вечером заявил в «Чикоте», что всегда оставляет машину открытой.
– Кто станет угонять у меня этот танк? И внутри нет ничего ценного, даже радио у меня нет… Пусть воры открывают дверь и проверяют. По крайней мере так мне не сломают замок и не разобьют стекло.
Так что, когда пробило полночь, я надел кожаные перчатки, открыл заднюю дверцу и спрятался на полу его просторной машины, улегшись позади передних сидений. Я был, как и полагается, одет в черное, а на голову натянул шапку с прорезями для глаз, закрывавшую шею и уши, и я раскрыл нож.
В час тридцать пять я услышал приближающиеся шаги.
Открылась водительская дверь, но затем также и передняя пассажирская. Вопреки своей всегдашней привычке, Серильо был не один; дело усложнялось, я оказался там в ловушке в своей маске ниндзя.
Сепильо пришел с женщиной. По голосу мне показалось, что это одна из обычных девушек в возрасте, приходивших в «Чикоте» в поисках развлечений или клиентов, ведь многие из них занимались проституцией, более или менее тайно. Конкретно эта хотела стать артисткой, она пела испанские песни, а Лало собирался своим влиянием облегчить ей дебют. Было ясно, как дважды два, к чему идет дело: он ей поможет, но только в постели.
Естественно, в качестве первого тактического хода Лало предложил отвезти ее домой; он был довольно пьян, у него заплетался язык. Певица жила в Сан-Хосе де Вальдерас, в нескольких километрах по шоссе Экстремадуры по направлению в Алкоркону, истинно у черта на куличках. Заметно было, что это тоже несколько пугает Лало. Но поскольку сеньора, видимо, была сочная, он все-таки решился на это предложение, и мы тронулись.
Я умолял провидение, чтобы, будучи в таком состоянии, он не угробил нас на своем «мерседесе».
Лало жил со своей матерью на маленькой улочке в квартале Махадаонда, в дальнем и уединенном месте, подходящем для того, чтоб навсегда заставить его бросить курить. Но ввиду смены курса мне нужно было с ходу изобрести что-то еще.
По дороге к дому шлюхи мы могли бы не только погибнуть в аварии, но и умереть от старости; Лало вел машину угнетающе медленно.
Я лежал там, сзади, связанный по рукам и ногам. У меня свело судорогой ногу и чуть не лопнули оба яйца; я кусал губы, чтобы не застонать от боли. Мне с большим трудом удавалось добиться того, чтобы пара не заметила моего присутствия.
Наконец, когда через полчаса с лишним мы приехали в Сан-Хосе де Вальдерас, случилось то, чего я больше всего боялся.
Лало остановил машину. Как бы там ни было, место было чрезвычайно тихое. Из того немногого, что мне удалось разглядеть, я сделал вывод, что это квартал с высокими домами-ульями.
Лало спросил ее, можно ли подняться к ней домой.
– Дело втом, что… Я живу с матерью… И с ребенком… Это не отговорка, Лало… Но… Не знаю… У тебя такая удобная машина… Если хочешь…
Он хотел.
Лало откинул свое сиденье и сиденье своей партнерши, так что они пришли в почти горизонтальное положение, – я лежал там внизу, как кусок Йоркской ветчины в плоском сандвиче. Я даже задержал дыхание, чтобы они меня не обнаружили, что стоило мне особых усилий, потому что трудно было не сдерживать дыхание, а дышать. Это неприятное положение заставило меня почувствовать себя так, словно бы я снова оказался в коме или меня похоронили заживо в тесном гробу.
Лало пытался засадить артистке (похоже, что сбоку, она лежала кормой к нему, судя по словам, которыми они сопровождали свои маневры), но дело не клеилось, алкоголь диктовал свои правила. Судя по тому, что я слышал, спустить ей трусики уже стоило ему больших усилий, и, видимо, за этим занятием потух его угасавший фитиль.
Лало предложил какую-то другую технику, чтобы обмануть неудачу, но это был не его день.
– Уже очень поздно, милый… В другой день мы увидимся в более спокойной обстановке и проделаем все удобно и как следует, как ты думаешь? Я лучше пойду… Подай мне трусики и поцелуй меня. Позвони мне, ладно?
Бедный Лало. Мне было жаль, что он не получил компенсации в виде последнего траха, прежде чем умереть.
Женщина вышла из машины; я услышал, как удаляется стук ее каблуков.
Лало стал крутить рукоятки, чтобы поднять сиденья. Я немного выпрямился за его спинкой. Тишина была полной. Действительно, мы находились в квартале, затерянном среди пустырей, с очень слабым освещением.
Лало закурил и заговорил сам с собой:
– Значит, в другой раз, в более спокойной обстановке… Лиса неблагодарная! Да у тебя сиськи еще больше отвиснут в ожидании, пока я тебе позвоню…
Это прозаическое обещание стало последними словами Лало Сепильо.
Я сел позади него, с силой обхватил левой рукой его потный лоб и перерезал ему горло от уха до уха.
Когда я пишу эти строки, у меня рождается ассоциация с той едва намеченной линией на бутылках шампанского, которая выдает место соединения стекла: если по ней нанести точный удар ножом, даже тыльной стороной лезвия, можно с легкостью отбить горлышко у бутылки.
Лало испустил неприятное клокотанье и откинул копыта практически сразу. Не меняя положения, я забрал у него бумажник, золотые часы и тяжелый перстень-печатку из того же металла (истинное средство, при помощи которого бог метит шельму), сверкавший на безымянном пальце правой руки. Я вытер лезвие ножа полой пиджака, до которой еще не достигла волна крови.
Для полиции это будет еще одним проявлением неспокойной жизни предместий.
Я вышел из машины и пошел прочь спокойным шагом.
Мне удалось пройти несколько сотен метров и не стошнить.
Никто меня не видел.
Пару часов я шел по обочине шоссе Экстремадуры в направлении Мадрида. Войдя в город, я выбросил вещи Лало в канализационный люк (в отличие от ножа, который храню до сих пор) и вызвал такси из телефонной будки, но не по телефону, а нестройными криками, поскольку трубка была оторвана, а в этот момент мимо как раз проезжала машина.
Я добрался до своей квартиры на Браво Мурильо незадолго до рассвета и проспал до самого вечера.
Я не знаю, насколько огорчила Бланку смерть ее неверного жениха. Я не был на похоронах, а она через несколько дней уехала в отпуск со своей дочерью и горничной, не знаю куда. Я воспользовался этим, чтобы отправиться домой, в Альсо, и провел там весь август.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29