- Он отвернулся к морю. - Тебе же я желаю от всего сердца
мира и благополучия. Что война будет - это факт, так что пожелание мое прими
всерьез. Хотя ты человек свободный, можешь просто выбросить из головы, что я
тут рассказывал. Свидетелей - нет. А еще можешь считать, что я лгал, что
меня для этого наняли...
Лука стряхнул с ладоней песчинки, потеребил свою седеющую бороду, глядя на
пятно пота, расплывающееся по ткани на спине Дидима.
- И все же: есть у тебя хоть какие-нибудь доказательства? - Лука смотрел на
Дидима неподвижным колючим взглядом.
- Я много беседовал с Ананией перед его смертью.
- Говорят, после того, как его сняли, он умом тронулся.
- В последние недели в самом деле так казалось. Возможно, иначе он никогда
не выдал бы своей тайны.
Лука склонил голову к плечу.
- Значит, свихнувшийся, больной старик что-то тебе наболтал, а ты его бреду
поверил?
- У меня нет сомнений: он говорил правду.
- Он же мог сказать все, что в голову придет. Из обиды, из жажды мести.
Многие, проиграв, теряют голову и сами не знают, что несут.
Дидим присел рядом с Лукой на корточки.
- Ты был с ним знаком?
- Нет. Но видел, как он перед всем Синедрионом велел бить Павла по устам.
- Если ты не был знаком с ним, только видел однажды - почему судишь его?
- Не сужу. Просто говорю то, что слышал от других. Двенадцать лет он был
первосвященником, и вдруг, ни с того ни с сего, его сняли. Власть отравляет
тех, кто к ней привык. Таковы люди, и с чего бы Анании быть исключением? Ни
семьи, ни друзей у него не было. С помощью Феликса он пытался добиться
осуждения Павла - и потерпел позорный провал. Хотя даже адвоката-римлянина
нанял на этот процесс. Римляне смеялись ему в спину, свои же возненавидели и
в конце концов сместили. Разве этого мало, чтобы он почувствовал себя
оскорбленным и стал вынашивать планы мести? У человека в такой ситуации
легко возникают навязчивые идеи, он говорит невесть что, придумывает
фантастические истории, чтобы себя обелить. Злоба, Дидим, самая
заразительная и самая стойкая вещь на свете.
- Ни единого твоего слова не оспариваю, Лука. Но повторяю: сомнений у меня
не возникло. Да и злобы в нем уже не было. Он сидел такой сгорбленный,
опустив плечи... ему и дышать уже было трудно. Потом снова и снова начинал
говорить, через силу, но страстно... Время от времени, подняв на меня
неподвижный взгляд, спрашивал, понимаю ли я, что он делал и почему. Иной раз
бормотал: да, тут я ошибся... Мне кажется, у него наступило раздвоение
личности; иногда понять было невозможно, что он хочет сказать. И сказал он
не все, я уверен... В общем, Лука, у меня сомнений не возникло. Да и зачем
ему было лгать?
Лука задумался и спустя какое-то время спросил:
- А как получилось, что ты у него оказался? Трудно поверить, что вы с ним
были приятелями.
- Ответ прост: меня послали к нему. Или, если быть точным: приказали пойти.
- Думаю, с каким-то особым заданием.
- Да. С секретным. Задача моя была: выспросить все, что ему известно. Это
была личная просьба первосвященника Иешуа из рода Гамалиилова. Он вызвал
меня к себе, дал задание и велел представить отчет в письменном виде.
- Выходит, ты все-таки тайный агент, Дидим?
- Нет, Лука. Я не получил за это особой платы, да и Анания не был уже опасен
ни для кого.
- Тогда что хотел узнать Иешуа?
- Ему был нужен ответ всего на один вопрос: почему при Анании был
какой-никакой, а мир? И почему после его смещения все пошло прахом? Вот
какую тайну нужно было разгадать Иешуа.
Значит, в Синедрионе считали, что Анания - человек с двойным дном?
- Да. Иешуа, во всяком случае, именно так и считал.
- И ты думаешь, это возможно, чтобы человек с двойным дном целых двенадцать
лет был первосвященником? Ведь такой человек вряд ли способен внушать
доверие людям.
- Что думали об Анании в Синедрионе двенадцать лет назад, я знать не могу. В
то время я был всего лишь помощником писаря. Может, он в тот момент чем-то
устраивал Рим?.. Ведь что бы здесь ни происходило, решение всегда Рим
принимал.
Лука покачал головой.
- Тогда - как же в Риме допустили, чтобы их человека взяли и сбросили? Ведь
прокуратор Феликс на посмешище его выставил.
- Что ж... многое с тех пор изменилось. Императором стал Нерон. Вон Каиафу в
свое время тоже сместили, а ведь он был первосвященником восемнадцать лет.
Разве можно знать, как действуют тайные пружины власти?
С моря потянуло ветерком; волны с пенными гребешками побежали на берег.
Пушистые клочья в небе стали сереть. Лука встал, отряхнулся, подошел к воде.
Волны, набегая, лизали его ноги в сандалиях и тихо отползали назад.
- Вот еще что, Дидим... Ты сказал, что должен написать Иешуа отчет?
Дидим тоже поднялся, подошел к Луке, встал рядом с ним.
- Стражи Анании присматривали и за мной. Я боялся, Иешуа не внушал мне
большого доверия.
- И ты изложил в письменном виде все, что рассказал сейчас мне?
- Да. Но Иешуа мой отчет не прочел. У него появилось много других забот... А
если и прочтет когда-нибудь, наверняка уничтожит.
- Ты уверен в этом?
- Да. Он понимает, люди не должны знать об изменах на самой вершине власти.
И Ананию он сам хоронил с надлежащей роскошью. Так что будь спокоен, тайна
эта останется лишь твоей и моей.
Лука рассмеялся, но на лице у него было страдание.
- Вот спасибо!.. А если ты ошибаешься? Если Иешуа все же воспользуется твоим
отчетом? Тогда нам конец!
- Я не ошибаюсь.
- Ох, Дидим... От этих людей можно ждать что угодно.
- От каких людей? От иудеев?
- Нет, от власть имущих!
- Видишь ли, тут-то я точно не ошибаюсь. Нет такой власти, которая по доброй
воле станет рубить сук, на котором сидит. Найти и назвать врага в
собственном лагере - это еще куда ни шло. Но выставить на всеобщее обозрение
что-то такое, что разоблачает ее как власть, - никогда. Это политика, Лука.
Возможно, завтра Анания станет козлом отпущения; послезавтра, возможно,
героем. Но пока эта власть существует, предательство, совершенное внутри
нее, будет спрятано за семью печатями. Потому что власть, и эта, и любая
другая, хочет лишь одного: удержаться любой ценой, сохранить своих
родоначальников, свои законы, свои пророчества и свои поверья. Если она
падет, то и народ этот погибнет, его поглотят пустыня и море. Вот почему я
уверен: Иешуа, если прочтет мои записи, бросит их в огонь. Ибо никакой
первосвященник, будь у него хоть сто пядей во лбу, не признает по доброй
воле, что пора отречься от иудейской веры, ибо она потерпела крах. За
тридцать восемь лет я много всего повидал, Анания же окончательно открыл мне
глаза. Пускай с помраченным рассудком, пускай в разладе с самим собой... У
него остались и еще тайны, которых нам уже никогда не узнать... Он сказал,
что хочет умереть.
Лука плюнул в пенное кружево, колышущееся у берега, повернулся и двинулся к
тропинке, что вела прочь от моря.
- Одного ты добился, во всяком случае: мне тоже горько. И тошно... от всего.
И от всех.
- Я этого не хотел. Меня ты можешь ненавидеть, но Фому, очень тебя прошу,
люби.
Они долго шли по тропинке. Позади остались море, волны, каменистые гряды.
Зыбкие вечерние сумерки мало-помалу затопили окрестность.
- Синедрион заинтересован, чтобы народ иудейский и вера его оставались в
неприкосновенности до скончания мира. Вот почему они не позволят тайне
Анании выплыть наружу.
- Но Иешуа знает, что тайна эта известна тебе.
- Об этом я тоже подумал, Лука. Потому я тебя так настойчиво и разыскивал.
Теперь, если меня зарежут сикарии... будем считать, по чистой случайности,
тайна станет твоей. А что касается Рима... Римлянам нужна надежная колония,
им все равно, христианская она или иудейская. Война вспыхнет не из-за этого.
И тот, кто ее начнет, будет все время иметь в виду, какой мир ему нужен
после войны. Мир этот носит имя "равновесие интересов".
- Ты циник, Дидим.
- Я лишь хотел, чтобы ты знал правду. Знал то, что было на самом деле. Ибо
то, чему учил Иисус, это другая правда, она еще не воплотилась в жизнь.
Лука остановился.
- Но многие верят, что воплотилась. И таких людей все больше. Я тоже верю в
это, и Фома учит этому, и Павел с Варнавой, и все остальные.
- Я говорю не о вере - о жизни.
- Ни единого твоего слова не хочу принимать! Анания лгал тебе! Ведь Иисус
воскрес, он явился другим, и Фома, твой брат, тоже тому свидетель!
Дидим положил руку Луке на плечо, крепко сжал пальцы.
- Ты ведь врач, Лука. И знаешь: сколько ни лечи больного, смерть в конце
концов одолеет его, как и меня, и тебя, и любого. Я не врач, я не саддукей и
не фарисей. Анания, однако, сказал, о какой из заросших бурьяном могил на
Земле Горшечника идет речь. Вот об этом я не писал в своем отчете. Анания
сам об этом меня попросил.
Лука упрямо тряс головой:
- Неправда!.. Не может быть!
- Все может быть, Лука... Кстати, Ананию положили в склепе того самого
Иосифа Аримафейского, который в свое время просил у Пилата тело Иисуса...
Пойдем, а то темнеет.
Долгое время они шли, слыша лишь звук своих шагов. На небосводе одна за
другой загорались звезды.
- Прости меня, если сможешь. С кем-то надо было мне разделить этот груз.
И... прокляни, если хочешь, но я очень ждал вести о смерти Павла. Анания
взял с меня слово, что лишь после того...
Лука снова остановился и устало сел, почти упал в придорожный бурьян. Дидим
сел рядом с ним на обочину.
- Знаю, тебе нелегко сейчас.
- Только не надо меня утешать... Ты-то можешь вздохнуть свободно:
послезавтра будешь в Кесарии, потом вернешься в Иерусалим, получишь свое
жалованье...
- Не было у меня другой возможности: кому-то я должен был довериться... -
Дидим встал и двинулся по дороге.
Лука подождал, пока тот отойдет подальше, потом тяжело поднялся с земли и,
опустив голову, пошел следом.
Совсем стемнело.
Недалеко от окраинных домиков Вифании черной тенью в призрачном свете звезд
стоял, прислонившись к дереву, Дидим.
- Я подумал... надо бы попрощаться.
Лука шагнул к нему.
- Может, пойдем дальше вместе?
- Нет, Лука. Давай попрощаемся.
- Мир тебе.
- И тебе тоже.
Они неторопливо брели по пыльной улице. В селении залаяли собаки. Кое-где
кричали петухи. Приземистые тени домов медленно проплывали мимо и тонули во
тьме.
Записки Гамалиила
Прокуратор Иудеи Тиберий Александр и первосвященник Иосиф из рода Ками,
каждый сам по себе, но не скрывая тождественности намерений своих, намедни
прислали ко мне гонцов, кои с приличествующим возрасту моему и заслугам
почтением вручили мне письма, содержащие просьбу поделиться с ними мнением
относительно ситуации, сложившейся в наших краях после кончины царя Агриппы
и вызвавшей волнения черни, и высказать соображения относительно способа
разрешения кризиса, особо учитывая острую необходимость добиться примирения
и справиться с голодом, который даже щедрые дары, присылаемые Еленой,
царицей Адиабены, способны разве что смягчить. (В скобках замечу:
великодушие Елены и ее сострадание к нам во все времена и во всяком сердце
достойны вызвать лишь признательность и благодарность.)
В обоих письмах говорится, что более чем уместно было бы произвести сейчас
кадровые перестановки, и называется - для размышления - несколько имен.
Прокуратор Тиберий Александр дает понять, что ждет для себя нового, важного
назначения; насколько ему известно, в Риме уже назначен его преемник: можно
предположить, это некто Куман, имя которого мне до сих пор слышать не
доводилось. Ввиду чего у меня и мнения на сей счет быть не может, хотя
доверие прокуратора, оказанное мне, скромному жителю дальней провинции, не
может не радовать. Я расцениваю это как дружеский жест и горячо желал бы
видеть в нем знак уважения империи к моему многострадальному народу, знак
того, что скоро и в этих краях убийства, междоусобицы, смуты сменятся
плодотворным сотрудничеством и миром.
Первосвященник же Иосиф, ссылаясь при этом и на Ирода, царя Халкиды, брата
царя Агриппы, просит у меня рекомендации и подробных сведений относительно
будущего первосвященника. И прямо называет того, кого имеет в виду, -
некоего Ананию.
Считаю необходимым предварить свои рассуждения напоминанием о том, что от
политики я - как это, вне сомнений, в Иерусалиме известно - всегда старался
держаться на расстоянии, посвятив свою жизнь толкованию и преподаванию
Писания. Избегал я и общественных постов: поприще священника меня, по складу
характера моего, не влекло, чиновничья же карьера всегда была глубоко чужда
натуре моей. Все это, разумеется, не мешало мне иметь, в связи с теми или
иными событиями и обстоятельствами, собственное мнение, которое я в
нескольких случаях обсудил со своими учениками, прося их высказываться
откровенно и нелицеприятно, поскольку я тоже могу ошибаться. Вообще, я и в
преподавании был верен принципу заведомо отвергать всяческую лесть, ибо она
- питательная почва для духовных и душевных аномалий, жертвами которых
становятся и те, кто льстит, и те, кому льстят. По тем же соображениям
всегда предпочитал я не связывать себя с партиями, ибо партийность
воздвигает заслоны для мысли, я же целью жизни и деятельности своей сделал
понимание, ибо оно, по-моему, есть нечто большее, чем знание, и даже
большее, чем воплощение этих знаний в жизнь, поскольку предполагает чуткость
к другим, способность видеть, слышать и делать выводы.
Завершая сей предварительный экскурс, считал бы важным сделать еще два
замечания. Проводя часы в раздумьях над столь лестными для меня письмами,
пришел я к выводу, что причиной этих конфиденциальных обращений могло стать
лишь мое единственное, имевшее место совершенно случайно, хотя в той
ситуации и принесшее успех, публичное выступление - возможно, вкупе с моим
скромным авторитетом, завоеванным на ниве учительства. Как известно,
несколько лет тому назад, в разгар начавшейся уже давно братоубийственной
смуты, саддукеи схватили и представили на суд высокого Синедриона нескольких
человек, вожаком которых был Симон, из рода то ли Ионы, то ли Иоанна, но
именовавший себя Петром, и которые называли себя последователями пророка по
имени Иисус.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20