Я пришел не затем, чтобы еще раз высказать тебе
свои претензии, но - чтобы договориться.
Иуда. Чего же ты от меня хочешь?
Каиафа. Пять лет ты проявлял недюжинное терпение. Исключая тот случай, когда
бросился в пролет. Я предлагаю тебе сделку.
Иуда. Я даже тридцать сребреников ваши вернул.
Каиафа. До сих пор я не предлагал тебе ничего. Я надеялся, ты скажешь
правду.
Иуда. То есть до сих пор ты мне доверял. Почему же не доверяешь теперь?
Каиафа. Ответ прост. Терпеливо чего-то ждать дальше - бессмысленно. И дело
тут не в тебе. Успокойся: мы тебя не убьем... если уж столь дорогой ценой
вернули тебя к жизни, в восторге ты от этого или нет. Мы отпустим тебя, но
ты должен, пусть задним числом, доказать: все, что ты говорил, правда.
Иуда. Ни о воскресении Иисуса, ни о тайной его могиле мне ничего не
известно.
Каиафа. Вот об этом речь у нас и пойдет. Я не спрашиваю, что тебя побудило
выдать нам своего лучшего друга. Не спрашиваю, почему ты вернул нам тридцать
сребреников. Это твое личное дело. Очевидно, у тебя были серьезные причины
для этого. У всего есть свои причины... Или, скажем точнее, ничего без
причины не происходит. Знаю, деньги для тебя не главное... Конечно, тут я
мог бы спросить, что стало с деньгами, которые были тебе доверены. Что-то из
них ты отдал дежурному стражнику, и мы знаем: это было не слишком много, но
и не слишком мало. Я не спрашиваю, куда они делись, куда ты их спрятал за те
три дня. Не касаюсь я и того, почему одежда твоя была испачкана глиной,
когда ты устроил спектакль, повесившись так, чтобы тебя тут же спасли.
Принимаю твое объяснение, что ты где-то прятался и не следил за тем, чтобы
одежда твоя оставалась опрятной... Все это пусть навеки останется скрытым
завесой тьмы.
Иуда. Чего ты хочешь от меня, Каиафа?
Каиафа. Если ты отдал нам в руки своего лучшего друга, Иисуса, неважно
почему, по какой причине, и неважно, воскрес он или лежит в безымянной
могиле... тогда, в виде компенсации за свободу и чтобы можно было верить
тебе и дальше, я вправе тебя попросить: выдай нам людей, которые для тебя
важны. Никто не узнает, что это твоих рук дело, клянусь честью.
Иуда. Грош цена твоей чести, если ты жаждешь жизни других.
Каиафа. Цена - та же, что и у твоей чести. У меня есть цель.
Иуда. Эта цель мне известна. Ее имя - шантаж.
Каиафа. Если все, что ты до сих пор говорил, правда, то ни о каком шантаже
нет и речи. Я сказал тебе: хотя наше терпение кончилось, ты не умрешь. Мы
твои принципы уважаем и не предлагаем взамен ни сребреника. И не вспоминаем
про смерть Иисуса, хотя кровь его лежит на тебе, пусть и не ты убил его.
Кладбищенский сторож тоже останется твоей тайной. Говорю тебе: сейчас все
это - не главное. Давай сделаем вид, будто этих пяти лет не было.
Иуда. Если мы в самом деле сделаем вид, будто их не было, то ситуация резко
меняется. Тогда, чтобы сделка была настоящей сделкой, назови свою ставку
против моей.
Каиафа. Я назвал: ты получаешь свободу.
Иуда. Вы и до сих пор держали меня незаконно, приговор мне никто не вынес,
даже жизнь вы мне спасли против моей воли. Так что свобода была и осталась
моим первейшим человеческим правом. Ты знаешь это лучше, чем кто-либо, ты на
этом строил свою игру. Будь у тебя доказательства, ты давно бы передал мое
дело в суд. А вместо этого беседуешь со мной с глазу на глаз, как с равным.
Каиафа. С глазу на глаз, но вовсе не бескорыстно. Я и о своей шкуре пекусь.
Больше не скажу тебе ничего. То, что ты высказал, принимаю. Твоя свобода в
самом деле не может быть ставкой.
Иуда. Если мы договоримся с тобой, каковы будут гарантии?
Каиафа. Мое слово, если тебе достаточно этого. Если нет, письменное
обязательство. А что ставишь ты?
Иуда. Два имени.
Каиафа. Это твои друзья?
Иуда. Полагаю, в такой сделке это уж вовсе тебя не касается.
Каиафа. Они ведь умрут.
Иуда. Все мы умрем... рано или поздно.
Каиафа. Ты не будешь против, если мы установим за тобой слежку, пока ты не
выполнишь свою миссию?
Иуда. Напротив.
Каиафа. Не думал услышать такой ответ.
Иуда. Я люблю играть честно. И по возможности - не проигрывать.
Каиафа. Ты и до сих пор играл?
Иуда. Для меня игра вещь очень серьезная. Смертельно серьезная. Больше
ничего не скажу. Ты хочешь услышать имена?
Каиафа. Да. Важные имена.
Иуда. Цену я запрошу большую. Торговаться так торговаться.
Каиафа. Больше, чем тридцать сребреников?
Иуда. Жадным я никогда не был, хоть и вырос в бедности. Тариф на взятки я
знаю.
Каиафа. Что ты хочешь за имена, кроме свободы?
Иуда. Моя свобода - это данность. Даже если ты держишь меня за решеткой.
Каиафа. Хорошо, хорошо, ты прав. Это мы уже выяснили.
Иуда. То есть здесь совершают сделку на равных условиях два свободных
человека.
Каиафа. Если ты согласен, то да.
Иуда. Если ты даешь свое слово как гарантию, я скажу, что требую за имена.
Каиафа. Но ты должен понять: гарантия требуется здесь от тебя. Это следует
из твоего положения.
Иуда. Тебе достаточно заявления, что я рассматриваю себя как особого
уполномоченного Синедриона? Если нужно, я дам его, это заявление, в
письменном виде.
Каиафа. Что ты имеешь в виду под особыми полномочиями?
Иуда. Все. Я ведь ученик Гамалиила. Особые полномочия - это карт-бланш. А
поверят ли мне, примут ли - дело мое.
Каиафа. Если ты в самом деле перейдешь к нам, мы будем этому только рады.
Иуда. Сейчас, если я правильно понимаю, речь не о чувствах. Речь о сделке,
которую ты предлагаешь за имена.
Каиафа. Говори, что ты хочешь.
Иуда. Твое слово и письменное обязательство.
Каиафа. Ты их получишь.
Иуда. Я хочу уйти отсюда как Анания, сын Квириния. Куда и надолго ли, пока
сам не знаю. Но я должен уйти - чтобы потом вернуться. И тогда буду к
услугам Синедриона. Это, думаю, можно не объяснять.
Каиафа. Устроить можно. Кое-какие документы уничтожить, кое-какие, недавние,
датировать как давнишние...
Иуда. Среди документов должен быть и такой, в котором я значился бы не
только жителем Иерусалима, но и владельцем недвижимости. Только это даст мне
право участвовать в работе Синедриона.
Каиафа. Что ты имеешь в виду?
Иуда. Скажем, какой-нибудь участок земли. Пусть хоть тот, на Земле
Горшечника, где я был по твоему приказу схвачен. По нынешним ценам он стоит
не больше тридцати сребреников, которые я вам вернул. Предположим, за эту
сумму я и купил себе землю.
Каиафа. Можно устроить.
Иуда. Когда я вернусь, владение землей позволит мне участвовать в
общественной жизни Иерусалима.
Каиафа. Ясно. Я же сказал: сделаем.
Иуда. Вот и все мои требования. Но все это в письменном виде. И на имя
Анании, сына Квириния.
Каиафа. Сделаем в лучшем виде, немедленно. А сейчас - имена.
Иуда. Стефан и Иаков.
Каиафа. Иаков, брат Иоанна?
Иуда. Да. Но Стефан важнее.
Каиафа. Его я не знаю.
Иуда. Я даже Иисуса вам выдал, не обманул.
Каиафа. Ты считаешь, они самые опасные?
Иуда. Ты дал слово, а я сказал, что играю честно, даже если речь идет о
жизни и смерти.
Каиафа. А если я не отпущу тебя, и если имя твое не будет Анания, и если в
Иерусалиме у тебя не появится участок земли?
Иуда. Тогда... умрет Стефан и умрет Иаков. Я буду сидеть за решеткой. Ты
отдашь приказ, чтобы меня убили, но проклятье мое будет висеть на тебе до
гроба. Все остальное - твое дело.
Каиафа. Знаешь, что меня поражает? Что ты так легко относишься к крови,
которая прольется по твоей вине.
Иуда. Ты относишься еще легче. Так что нечему тут поражаться.
Каиафа. Итак, Стефан и Иаков.
Иуда. И документ, что Анания, сын Квириния, является владельцем участка
земли в Иерусалиме, на Поле Горшечника.
Каиафа. У тебя есть какие-то цели?
Иуда. Цели возникли. Как остались и у тебя.
Каиафа. Не скажешь, где покоится Иисус?
Иуда. Этого вопроса не существует, ты сам закрыл его навсегда.
Каиафа. Надеешься сделать карьеру?
Иуда. Ситуация для этого неблагоприятная. Да и я не мечтал никогда о
карьере.
Каиафа. Почему я должен верить тебе?
Иуда. Ты и до сих пор верил. Но я держу свое слово, таков уж я есть.
Каиафа. Документы мы сделаем. После этого ты свободен.
Иуда. Хотел бы отправиться в путь сегодня же ночью.
Протокол III
Извлечения
На очередном заседании Синедриона первосвященник Иешуа из рода Дамная в
паузе между двумя пунктами повестки дня сообщает: бывший первосвященник
Анания неожиданно, без приглашения, явился в здание Синедриона и просит
выслушать его, обещая сообщить какие-то важные факты. Принимая во внимание
прежний пост, возраст и состояние здоровья Анании, Иешуа из рода Дамная
предлагает после короткого перерыва выслушать Ананию. Иешуа из рода
Гамалиила, попросив слово, говорит, что Анания, насколько ему известно,
тяжело болен, страдает помутнением рассудка, какой-то заслуживающей внимания
информации от него ждать не приходится, так что предоставлять ему слово нет
смысла, повестка дня и без того перегружена вопросами исключительной
важности, Синедрион выйдет из графика; кроме того, выступление Анании может
оказать влияние на решения, особенно те, которые должны открыть двери
предстоящим радикальным переменам. Иешуа из рода Дамная выражает несогласие
с предыдущим оратором: он считает, что как раз в сложившейся ситуации и
необходимо выслушать Ананию. В то же время он вторично подчеркивает, что
узнал о намерении Анании только сейчас: несколько минут назад ему сообщили,
что экс-первосвященник появился в здании Синедриона и ждет, когда его
позовут. О подорванном состоянии духа Анании он тоже слышал, однако всем
известно, как Анания умеет владеть собой, и можно надеяться, он
действительно сообщит важную информацию. Со своей стороны, он, Иешуа из рода
Дамная, за то, чтобы дать Анании выступить, и ставит вопрос на голосование.
При одном голосе против и одном воздержавшемся Синедрион принимает решение:
после перерыва, сверх повестки дня, заслушать Ананию.
Анания. Должен извиниться перед Синедрионом, перед каждым его членом за то,
что своим появлением нарушаю ритм работы, невольно мешаю обсуждению важных
проблем. Но меня многие просили, даже, можно сказать, требовали, ссылаясь на
мой огромный опыт, чтобы я выступил и рассказал, что можно сделать в этой
критической ситуации, какие действия предпринять для ее разрешения.
Некоторые даже высказывают намеки, что причина нынешних наших бед коренится
в прошлом, в тех временах, когда я был первосвященником. Поминают какие-то
темные сделки, какие-то тайны; я знаю, кое-кто у меня за спиной не
стесняется даже называть меня предателем. И это они говорят, прекрасно зная,
что я двенадцать лет, опираясь на всенародное доверие, был первосвященником,
и многие до сих пор вспоминают те годы как период, когда народ жил в
относительном покое и безопасности. Здоровье мое все ухудшается, вы сами
видите, что, несмотря на строгий врачебный режим, я быстро худею и пальцы на
правой руке не действуют, вот, я всем показываю, большой палец, указательный
и средний, можете убедиться сами, сочинять я не имею привычки, меня,
конечно, лечат, каждый день заставляют делать упражнения, но от этого только
еще хуже, одновременно боль страшная и потеря чувствительности, рука, до
самого локтя, болит ужасно, а пальцев вовсе не чувствую. Пришел же я сюда,
чтобы рассказать то, что хотят от меня услышать многие, потому что думают,
что я, участник решающих событий, могу открыть членам Синедриона глаза на
важные моменты из прошлой нашей политической жизни. Не хочу обелять себя, не
хочу и оправдываться. Чувствую, на мне лежит тяжкий груз. Должен заметить,
об этом я давно и много раздумывал, могу сказать даже: с того самого
времени, как меня сняли, я только над этим и размышляю, только этим и терзаю
себя, даже, думаю, и худею-то я из-за этого, хотя и так никогда не был
толстым, это все могут подтвердить, кто давно меня знает... А причина,
видно, в том, что мозг мой постоянно, без остановки перемалывает и
перемалывает прошлое, и всплывают во мне все переживания, все события, ни
минуты покоя нет, все думаю, что я сделал хорошо и что плохо. Врач иной раз
даст чего-нибудь успокаивающего, тогда ненадолго забываюсь, а потом
начинается все сначала. Потому и хочу сейчас рассказать Синедриону все, хочу
положить конец подозрениям, пусть меня увидят таким, каков я есть, а потом
судят по совести. Я не хочу говорить долго, хотя со мной много такого
произошло в жизни, о чем надо было бы отчитаться; все это взаимосвязано, в
жизни вообще все взаимосвязано, и на мою долю выпало много всего,
приходилось скрываться, нужду терпеть... В трудные времена, в сложных
условиях взвалил я на себя заботы первосвященника, хотя вовсе не собирался
быть первосвященником... Нелегко это изложить в трех словах. Дайте стакан
воды, а то во рту пересохло, это тоже из-за болезни, во рту сохнет, из-за
лекарств, думаю, которые врачи дают, они тоже говорят, что нужно потреблять
много жидкости, дело в том, что, кроме жидкости, я больше и потреблять-то
ничего не могу, зубы расшатались, десны прямо пронзает болью, когда жуешь,
так что питаюсь одними протертыми кашами. Меня попрекали, что я дал
возможность сбежать одному человеку, который нам враг; не совсем такими
словами, правда, попрекали, но суть в этом, и что я сделал это намеренно и
что наверняка знал его еще с прежних времен. Я знал, спорить бесполезно, но
тогда я уже ничего не мог сделать, они уже все равно решили меня снять, и я
смирился, потому что всегда подчинялся решениям Синедриона, это решение тоже
принял, хоть оно и было для меня унизительным. Я только с одним никак не
могу смириться - что пальцы мне парализовало, вот смотрите: хочу пошевелить,
а не могу, большой, указательный и средний, без них невозможно писать, а я
всегда все писал сам, не диктовал, диктовать - к этому я привыкнуть не мог,
я сам записывал, а потом отдавал переписчикам. Многие мне говорят, запиши,
говорят, как все происходило, пока ты был у власти, и что было перед тем,
потому что они считают, что Синедрион меня пять лет держал за решеткой, и
еще - что я обсуждал с прокуратором Куманом и царем Агриппой, и было ли
какое-то тайное соглашение, но не могу я писать этими парализованными
пальцами, даже держать ими ничего не могу, все падает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20