Теперь тебе
лучше? - спросила я, улыбаясь ему. Я люблю тебя, только это и удерживает
меня в жизни, ответил он и попросил, чтобы я на него не сердилась ни сейчас,
ни потом. Тебя, наверное, никто еще не любил? - спросила я, видя, как он
дрожит, а он ответил, что не хотел причинить мне горе, он знает, я люблю
Иисуса, а о нем, об Иуде, беспокоиться не надо, он сейчас ляжет спать, мне
тоже пора ложиться. И тут я снова взяла его за руку, склонилась к его лицу и
спросила: Иуда, тебя кто-нибудь любил в жизни? Он поднялся, вздохнул и
ответил медленно: если ты не способен умереть ради того, для чего живешь, то
жизнь вообще не имеет смысла. Не спрашивай меня ни о чем, мне и так стыдно,
что я проявил слабость, я тебя люблю и делаю свое дело, и если бы я не любил
тебя так беззаветно, то меня бы уже и в живых не было. И он пошел в угол, и
лег на расстеленный коврик, и сжал лицо свое в ладонях, спасибо тебе за то,
что ты есть, сказал он, и забудь все, что я тут наговорил, забудь о том, что
смыслом жизни моей стала одна только ты, ибо я люблю тебя, как мог бы любить
только жизнь. Я погасила лампаду, легла рядом, стала гладить руки ему, чтобы
отнять их от лица, и ласкала его, и шептала: не плачь, милый мой, я тут, с
тобой рядом. И сама не заметила, как заплакала вместе с ним, но слезы мои
обернулись радостью, и он дрожал, и я тоже дрожала, и мы обнимали друг друга
так, что было больно обоим. Потом он задремал, а я смотрела, как лицо его в
свете наступающего утра становилось мягким, умиротворенным, как у ребенка.
Утром я молчала, и он молчал, и в глазах его я видела любовь и
благодарность. И скоро пришел Иисус, которого я так долго ждала, по которому
так тосковала. Меня терзало раскаяние; я склонилась к его ногам. Марфа
готовила еду, Лазарь растроганно топтался поблизости. Иисус разговаривал со
всеми, а я сидела у его ног, иногда опускала голову на колени ему, а он,
словно это было в порядке вещей, гладил меня по голове. Какая ты красивая,
Мария Магдалина, сказал он, когда мы остались одни, я так рад тебе. Почему я
не могу быть твоей? - спросила я; и снова спросила, ударив себя в грудь
кулаком: почему я не могу быть твоей? Он улыбался, лицо его было бледным,
измученным. У тебя славный дом, сказал он, мне здесь хорошо, и я счастлив,
что ты остаешься верной себе. Я не поняла, что он хочет этим сказать, но
надеялась, что он останется и простит меня и мы наконец будем спать вместе,
и у нас будут дети. Я люблю тебя, поэтому доставляю тебе боль, сказала я,
прижимаясь к нему, и он обнял меня. Это была случайность, что я как раз
оказался там и что ты обязана мне жизнью, сказал он, однако значение это
имеет такое же, как любая случайность в жизни. Одна случайность
переворачивает судьбу, другая проходит незамеченной. Он перебирал пальцами
мои волосы. Не печалься из-за меня, сказал он. Теперь я совсем уже ничего не
могла понять и срывающимся голосом воскликнула: скажи, ты меня любишь? Он
поцеловал меня в лоб, в глаза; я сказал тебе, что покину тебя, и ты покинешь
меня, и что я все же тебя не покину, и что ты останешься одна, говорил он.
Ты не ответил, посмотрела я в глаза ему, и тогда он сказал: точнее ответить
не могу. Я смутилась, и постаралась угодить ему, и вымыла ему волосы, и
смазала их, и, пока мыла, пела ему... Я еще спала, когда он ушел, остался
только Иуда; я тут приберу немного, сказал Иуда, после всей этой суеты
помочь в уборке - дело естественное; потом грустно добавил: слишком много
масла ты потратила, для Иисуса это уже значения не имеет. Иисусу это было
приятно, сказала я, и Иуда сказал: я тебя очень люблю. Я чувствовала себя
ужасно, я знала, Иуда говорит правду, и уклончиво ответила: то, что я
сделала, имело значение для меня, мне было важно умастить маслами ноги
Иисуса и волосы его. Иуда занимался уборкой, не глядя на меня, а я стояла,
не в силах вынести его молчания. Что ж, разве это вина моя, что я люблю
Иисуса? - спросила я и увидела, что Иуда побледнел и дрожит; я чуть не
сказала, мол, прости меня, тебя я тоже люблю, все, что было позавчера, было
правдой; но не в силах я была это сказать, потому что видела его лицо. Из
глаз у него вдруг хлынули слезы, потекли в бороду, он попятился к двери,
сказал тихо: я тебя очень люблю, Мария Магдалина, и ушел.
В скором времени Лазарь, брат мой, заболел; лежал, метался в жару, бредил,
терял сознание. Мы с Марфой целыми днями за ним ухаживали, укутывали его
пылающее тело в мокрые простыни, молились, ждали, чтобы пришел Иисус - он-то
наверняка поможет. Слышали мы, он недалеко, в какой-то деревне, учит людей
праведной жизни. Один из соседей наших, услужливый человек, пошел туда,
попросил его срочно прийти. Сознание к Лазарю не возвращалось, дышал он все
тяжелее, даже и не дышал уже, а хрипел и лежал без движения, как покойник;
мы уж только желали ему скорой смерти, чтобы не страдал он так. Дом был
полон сочувствующих, люди и на улице стояли, добрые люди, которые любили его
и теперь оплакивали. Тяжелое дыхание, хрип стали вдруг едва слышными, рот у
Лазаря открылся, грудь лишь иногда еле заметно вздымалась. Мы сидели возле
него, молились, Марфа плакала раскачиваясь. Иисус пришел утром; впервые я
обратилась к нему с упреком, а он лишь улыбался загадочно, почти вызывающе,
и я не знала, к чему относится эта улыбка: не к любви ли моей? Он сказал,
чтобы я успокоилась, вошел в дом, сел рядом с Лазарем на край постели.
Сказал, чтобы ему принесли лимон, уксус и чистое полотенце. Из лимона выжал
сок на краешек полотенца, смочил им сухие губы и покрытый налетом язык
Лазаря, потом взял уксус, окунул в него другой краешек полотенца, поднес его
к носу Лазаря и прошептал: очнись, друг мой, ты должен очнуться. Немного
погодя веки Лазаря дрогнули, Иисус стал разминать ему грудь, и Лазарь начал
шумно дышать, и глаза его открылись. Марфа зарыдала, уже от радости,
выбежала на улицу, закричала: он жив, жив, и люди, стоящие там, растерянно
возносили хвалу небесам. Иисус долго еще сидел возле Лазаря, потом
наклонился к его неподвижным глазам: ты узнаешь меня, друг мой? И не
дожидаясь ответа, сказал: ты одолел смерть, теперь ты выздоровеешь. И потом
встал, пошел к двери, на ходу обернулся ко мне со словами: убери с него
мокрую простыню и накрой его одеялом, чтобы не простудился. Я сделала все,
как он сказал, и тоже вышла на улицу. Многие из учеников его были с ним,
только Иуду я не видела. Юноша Иоанн подошел к двери, заглянул внутрь, лицо
его сияло гордостью, он шепнул мне: поблагодари Иисуса. И я тогда тоже
невольно улыбнулась, хотя очень устала, и подумала: полно, что ты знаешь о
нас, что ты знаешь о жизни? Тогда мне и в голову не могло прийти, что целые
годы мы будем жить вместе. У него были густые черные волосы, лицо его
светилось целомудрием, а я лишь улыбалась снисходительно и смотрела на
Иисуса, как он идет вдоль по пыльной улице.
Лука потянулся за кувшином, поднес его ко рту.
- Я не ослышался: ты много лет жила с Иоанном?
- Много лет, господин. После того как Христа распяли, Иоанн прятался у нас.
Он был очень напуган. Когда моего брата убили, он несколько недель из
горницы не высовывался, даже по нужде ходил в ведро, а я выносила. Потом уж
набрался смелости, людям мы говорили, что это наш дальний родственник, семью
его разбойники перебили, а он к нам пришел и потому спасся. Случаев таких
было много, люди нам верили и лишних вопросов не задавали, у каждого было
что прятать и что держать в тайне, народ в страхе жил, говорили, война скоро
будет. И я жила с Иоанном до тех пор, пока он не ушел от нас. А ушел он,
когда первосвященником стал Анания; Анания за ним и прислал.
Лука пригубил молоко с медом, потом медленными глотками выпил всю кружку.
- Продолжай, Мария Магдалина.
- Иисуса я снова увидела незадолго до его смерти. Слухи пошли, что его
собираются судить. Священники народ против него настраивали, говорили, что
он смуту сеет, что опасен для всех. Я же его только кротким видела; ведь
тот, кого любишь, всегда кажется кротким. Пришел он неожиданно; с ним были
Иуда и Иоанн. Мы обрадовались, Марфа еду готовила, ворчала, почему не я,
Лазарь еще выздоравливал. Я достала припрятанную благовонную мазь,
изготовленную из настоящего нарда: сын учителя мне ее подарил за то, что я
провела с ним ночь. Мазь эта была свидетельством греха моего, но грешной я
себя не чувствовала. Мазью из нарда умастила я ноги Иисуса, и в этом была
моя последняя надежда, что он все-таки вернется ко мне. Аромат нарда
наполнил комнату. Иоанн изумленно следил за тем, что я делаю, Иуда же
склонил голову и, сдерживая слезы, произнес тихо: это же страшно дорогая
мазь, Мария Магдалина, цена ей по крайней мере триста динариев, если ее
продать, сколько хлеба дали бы мы голодным. С трудом он вымолвил эти слова,
упрек звучал в них, чувствовала я, как ему больно, что его я люблю не так,
как Иисуса, а ведь я его тоже любила, как любят ребенка-сироту. Вот какая
странная штука: я отчаянно пыталась добиться любви Иисуса и знала, что
бесполезно это, а Иуда унижался ради меня. Стало тихо; Иисус смотрел на
меня, а отвечал в задумчивости Иуде: не в трехстах динариях дело, брат мой.
Считай, что Мария Магдалина сейчас прощается со мной. Она еще думает, что
любит только меня, в душе же ее кипят другие чувства. Я собралась было
возразить, но Иисус с улыбкой махнул рукой: я же сказал, что покину тебя и
ты покинешь меня, напомнил он. Прошу тебя, Мария Магдалина, умасти этой
дорогой мазью ноги и Иуде с Иоанном. Тут мне стало так стыдно, что я готова
была провалиться на месте, и надежда на радость исчезла, и весь вечер я
ощущала себя голой. Поужинали мы молча. Утром, перед тем как уйти, Иисус
спросил: а вы не придете в Иерусалим на праздник? Лазарь отказался: ему
трудно пока пускаться в такой долгий путь; Марфа же обрадовалась и пообещала
пойти. Иисус посмотрел на меня; я какое-то время выдерживала его
проницательный взгляд, в котором одновременно были и грустный зов, и запрет,
потом ответила: не знаю. Иисус кивнул и сказал: позаботься об Иоанне. Иуда в
это время уже двинулся в путь, не оглядываясь назад. Иоанн стоял с
недоуменным видом, в глазах у него был вопрос: с чего это о нем надо
заботиться, но Иисус обнял его за плечи и сказал: пойдем, а то не догоним
Иуду. Это было прощанье, и я стояла в воротах, пока они не скрылись из виду.
Потом меня охватила безмерная, горькая усталость, и я с такой же ясностью,
как пыль, лежащую на дороге, увидела, поняла, что Иисус никогда не любил
меня так, как я его, потому что он любил всех, хотел любить всех, такой
человек не способен сделать исключение для кого бы то ни было, разве что для
матери своей. Я же всегда умела любить по-настоящему, как женщина, только
одного человека... Я сяду, Лука, утомляют меня воспоминания.
Лука смотрел на Марию Магдалину. Под ее темно-карими глубокими глазами
темнели круги, морщины казались нитками, которые скрепляли распадающееся
лицо. Ни былого сияния, ни следа лучезарной, как солнце, улыбки.
- Давай принесу еще молока с медом: я все выпил, что было, - сказал он
вставая.
- Буду благодарна, - ответила Мария Магдалина. - Кувшин там, за дверью,
стоит на земле, накрытый платком, в нем молоко, а мед - на полке слева, в
большой кружке. Нацеди его на два пальца, потом молока налей, потом
размешай, ложку там же найдешь.
В кухне тоже царили чистота и порядок, на полке рядком лежали мешочки с
приправами, перед очагом грудились наколотые дрова. Лука нацедил в кружку
меду, налил молока, размешал, принес в горницу.
- Выпей, - сказал он Марии Магдалине, давая ей в руки кружку. Стоя с ней
рядом, он с удивлением обнаружил, какая она, оказывается, хрупкая: тело ее
терялось в просторной одежде. - Выпей, Мария Магдалина, - повторил он,
коснувшись ее плеча, потом накидки на голове, и сел на прежнее место.
- На другой день Марфа ушла в Иерусалим. А вечером вернулась с вестью, что
Иисуса схватили, предали суду, как какого-нибудь супостата, и суд вынес
приговор: смерть. Рассказывала она об этом сквозь рыдания, мы с Лазарем с
трудом понимали, о чем идет речь, стояли будто окаменев... Сразу после
вынесения приговора Иисуса повели на гору, что называется Череп-горой, и
распяли на кресте. Когда Марфа, рыдая, произнесла это, Лазарь зашатался, я
подхватила его, отвела к постели, сказала: лежи, нам всем сейчас тяжко.
Марфа выла, словно безумная, я ее тоже уложила, долго успокаивала; наконец
заснула она, но и во сне все вздрагивала и всхлипывала. Странное дело... -
Мария Магдалина, держа в руке нетронутую кружку с молоком, повернулась к
Луке. - Я никакого потрясения не чувствовала, только безграничную,
безысходную печаль. Хорошо было бы поплакать, но плакать я не могла. Собрала
я все, что в таких случаях полагается: елей, мази, полотно; был канун
субботы, я знала, нужно выждать какое-то время. Стояла я в саду за домом и
без слез оплакивала Иисуса, которого любила настоящей любовью, и которому
никогда не принадлежала, и который с улыбкой сказал, что покинет меня, и
добавил, что я тоже его покину. Вышла в путь я перед рассветом. Марфа мне
объяснила, где я его найду - в склепе, который предоставил один милосердный
богач. Когда я пришла туда, начинало светать. - Она отпила немного молока,
поставила кружку на стол, сцепила пальцы рук. - Я уже издали заметила и
удивилась, что камень, закрывающий вход в склеп, отодвинут в сторону. Вошла
я туда. На ложе не было ничего, только пелены погребальные да наголовный
плат, сложенный аккуратно. Таким неожиданным, таким невероятным показалось
мне это зрелище, что я разрыдалась и принялась искать тело Иисуса, подняла
пелены, повертела их в руках и все повторяла: где ты, где ты? Очень я
испугалась, похоже, даже не в себе немного была, выбежала из склепа, стала
метаться по кладбищу, думала, может, перепутала могилу, но потом поняла, что
ошибки нет, склеп тот самый, про который Марфа сказала. Корзинку свою я
оставила там, побежала в город, в дом, где братья жили, сообщить, что тело
Иисуса исчезло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20