Иногда только прерывался, иногда там что-то стреляло… А иногда несколько тракторов ползало около самого села, и тогда рев их железных утроб становился ощутимее, в крайних домах дребезжали окна.
Медленно блуждали по пашне одинокие огоньки. Там и здесь горели костры.
Родионов бывал теперь в Баклани наездами. Зеленая райкомовская «Победа» носилась по району, буксовала на дорогах…
… В тот день поднялись чуть свет. Побывали в Краюшкине, в Лебяжьем, в Верх-Катунске… Часам к трем поехали в Баклань.
Кузьма Николаевич сидел рядом с Иваном, курил, думал о чем-то.
На подъеме, перед Бакланью, машина забуксовала. Иван долго раскачивал ее, пытался с ходу выскочить из вязкой ловушки – безуспешно. Он вылез и пошел рубить кустарник. Родионов тоже вышел.
– Выезжай, я вон там тебя подожду, – сказал он, показывая вперед.
Иван нарубил веток, накидал под колеса, выехал. Подъехал к Родионову.
Родионов стоял и смотрел на Баклань; все село отсюда было как на ладони. Иван открыл дверцу.
– Поедем?
– Иди сюда, – сказал Кузьма Николаевич.
Иван подошел к нему.
– Ничего? – Родионов кивнул на село.
– Что? – спросил Иван.
– Вот сюда я угрохал всю жизнь, – с непонятным удовольствием сказал Родионов, продолжая разглядывать село.
– Говорят, разрослось оно здорово, – поддакнул Иван.
– Не в этом дело…
Иван посмотрел на Родионова; тот стоял, заложив руки за спину, с веселым любопытством, с каким-то даже изумлением смотрел на село.
– Да-а… много всякого было, – сказал он. Долго после этого молчал. Потом решительно сказал: – Едем.
В машине Родионов опять курил и опять думал о чем-то.
– Сколько тебе сейчас? – спросил он вдруг.
– Годков-то? Тридцать третий.
Кузьма Николаевич посмотрел на Ивана… Усмехнулся. Ничего не сказал больше. Молчали до самого райкома.
Когда подъехали к райкому, Кузьма Николаевич посмотрел на часы, пощелкал в раздумье по стеклышку циферблата.
– Никуда не уходи… Дождемся Ивлева – он должен быть сейчас, – поедем в Усятск. Заправь машину.
– Есть.
Родионов ушел в райком.
Иван съездил в РТС, залил полный бак, сменил масло и опять приехал к райкому. И пошел в приемную Родионова – потрепаться с хорошенькой секретаршей Зоей.
Когда в приемкой никого не было, Зоя с удовольствием беседовала с Иваном, то и дело хихикала негромко и всякий раз при этом поднимала кверху пухлый пальчик и смотрела на кабинет Родионова.
В приемной было пусто. Даже Зои не было.
Иван уселся на мягкий диван, закурил.
Зоя пришла через несколько минут, просияла, увидев Ивана, сделала рукой жест – «сейчас», вошла с бумагами в кабинет.
Родионов уже вовсю работал. Когда открылась дверь, Иван услышал его недовольный густой басок – он говорил с кем-то по телефону.
Зоя вышла из кабинета, села за свой столик. Улыбнулась Ивану.
– Как съездили?
– Хорошо.
– А у нас тут новость.
– Какая?
Под столом коротко звякнул звонок. Зоя встала, сделала Ивану тот же знак – «сейчас», вошла к Родионову. Тут же вышла и стала созваниваться с Усятском. Созвонилась, стала по всему Усятску разыскивать тамошнего председателя колхоза. Председателя нигде не было.
– А заместитель?
Из колхозной конторы ответили, что за ним побежали. Через несколько минут заместитель пришел.
– С вами будет говорить товарищ Родионов, – сказала Зоя строго и нажала пальчиком кнопку на столе. Сказала в трубку: – Пожалуйста, Кузьма Николаевич, это заместитель, председатель в поле, – положила трубку и опять улыбнулась. – К нам карлики приехали.
– Какие карлики?
– Ну, карлики!… С цирком. Цирк приехал, и с ним карлики. Я двоих видела давеча. Интересно до чего!… Один пожилой уже, серьезный…
В этот момент в приемную вошел огромный детина со свирепым выражением на красном лице. Брезентовый плащ его, задубевший от степных ветров, от дождей и от солнца, сердито громыхал.
– Здесь? – спросил он, не останавливаясь.
– Одну минуточку! – вскинулась Зоя, но детина уже распахнул дверь.
– Вот что, – угрожающе загудел он с порога, – мне эти шутки, Кузьма Николаевич, сильно не по нутру!
– Какие шутки? – спросил Родионов.
– Людей взяли?
– Взял.
Детина сорвался на крик:
– Так с кем же я сеять-то буду? Вы что тут!… Совсем уж?!
Родионов прищурил усталые глаза.
– Во-первых, не ори, во-вторых, выслушай…
– Я не ору! – грохотнул детина. – А сеять отказываюсь. Все!
Секретарь крепко припечатал к столу широкую ладонь.
– Ты можешь не кричать, бурелом?! На кого ты кричишь?
– Отдайте людей.
– Ни одного человека. Люди твои наводят мост, ты знаешь об этом. Ты знаешь, что без моста нам всем хана. Чего же ты кричишь? Сеять он не будет!… Турусишь чего попало.
– Кузьма Николаевич, – взмолился детина, – отдай людей. Мне без них хоть живьем в могилу лезь и закапывайся. Пусть лебяжинцы сами наводят, раз они не позаботились загодя. Что я им, стройбат, что ли? Или Николай-угодник?
Секретарь смотрел на детину темными немигающими глазами.
– Я думаю у тебя еще десять человек взять, – сказал он серьезно. – У тебя положение лучше, чем у других, не прибедняйся. Как думаешь?
Детина сразу обмяк, грузно опустился на диван и стал вытирать фуражкой могучий загривок.
– Без ножа режут… Только начнешь малость подниматься, тебя опять – раз! – колуном по башке. А план давай!
– До завтра еще десять человек надо… Они хотят ночью работать с кострами.
– Только наладишься, понимаешь, только начнешь шевелиться – раз, палку в колеса. Тц… – детина горестно покачал головой. – Ну, ладно… пойду. Буду выкручиваться как-нибудь. – Он встал и пошел к двери.
– А как насчет этих десяти? – спросил Родионов.
– А?
– Десять человек, говорю, еще надо.
Детина сделал вид, что оценил «шутку» секретаря, криво усмехнулся на прощание и выскользнул из кабинета.
Зоя встала и прикрыла за ним дверь кабинета.
– Никакой культуры у людей!… Прет, как в лесу.
А Ивану сделалось вдруг стыдно. Стыдно стало за то, что сидит он на мягком диванчике, покуривает «Беломорканал», болтает с девкой и ни о чем не заботится, не волнуется, не переживает… Последнее время его что-то частенько стала покалывать совесть.
Трепаться с Зоей расхотелось. Он встал и хотел идти к машине, но в этот момент в приемную почти вбежала Майя Семеновна. Заплаканная… Мельком, отсутствующим взглядом посмотрела на Ивана, на Зою и прямо прошла в кабинет.
Зоя значительно посмотрела на Ивана.
– Чего это она? – спросил Иван.
Зоя так же значительно промолчала.
– А?
– Семейная драма, – не выдержала Зоя. – Ее муж, учитель, спутался с Марией Кузьминичной. А Майя Семеновна – в положении. Да и вообще это дико, хоть бы она и не была в положении. Верно ведь?
Иван не знал, верить Зое или нет. То есть он ей верил, но настолько это было чудовищно, так неожиданно, что сразу не укладывалось в голове.
Майя вошла в кабинет, села на диван и заплакала, склонившись к коленям.
Родионов растерянно смотрел на нее.
– Вот вы, Кузьма Николаевич… – заговорила Майя, пытаясь унять слезы. – Вы говорили, чтобы мы приходили к вам, если что… Вот я и пришла, – она опять склонилась к коленям, закрыла ладонями лицо, затряслась.
– А что случилось-то?
– Мне не к кому больше, поэтому я к вам… Не жаловаться, а просто… Так трудно сейчас, так трудно…
– Дома что-нибудь? С мужем?
– Да… Он связался с дочерью вашей. Я никогда не думала, что он такой. Я думала, он любит меня. Боже, до чего трудно!… – Майя посмотрела мокрыми, по-детски растерянными глазами на Родионова. У Родионова от жалости, от горя и от стыда вступила в сердце резкая боль. Он встал, потом сел, расслабил тело, чтобы унять боль. Она не унималась. Было такое ощущение, будто сердце какой-то своей нежной частью зацепилось за ребро… Он незаметно пошевелил левым плечом, положил левую руку на стол – боль не унималась.
– Давно они?…
– Говорят, давно.
– Он сам сказал?
– Нет… Он трус, он, оказывается, совсем-совсем не такой. Он стал кричать на меня…
– А чего ты плачешь?
– Мне просто стыдно… Я просто растерялась. Я сейчас не знаю, что делать…
– Ничего не надо делать. Тут ничего не сделаешь, – Родионов глубоко вздохнул – боль не проходила. – Не показывай никому, что у тебя горе. Ему особенно. Ничего страшного нет, – он встал, начал небыстро ходить по мягкому ковру. – Это даже к лучшему, что он сейчас раскрылся.
– У меня ребенок будет.
Родионов долго молчал. Ходил.
– Тем более тебе надо спокойней быть. А то родишь какого-нибудь психопата… Все в жизни бывает. Трудно бывает, – Родионов опять незаметно вздохнул и сел на место. – Так трудно бывает, что глаза на лоб лезут. Но убиваться, показывать слабость свою – это последнее дело. Плюнь на все, держись, другого выхода все равно нету.
Майя справилась наконец со слезами, сидела, безвольно опустив на колени руки, смотрела на белый платочек, который держала в руках, шмыгала носом, слушала.
– У тебя жизнь только начинается, – говорил негромко Родионов. – Много будет всякой всячины – и хорошего и плохого… – говорил, успокаивал, и непонятно, кого успокаивал: женщину или себя. Он чудовищно устал за эти десять-пятнадцать минут, даже постарел. – Плохого иногда больше бывает. Но на то мы и люди, чтобы не сдаваться… Так что не плачь.
Вошел Ивлев, внес в кабинет запах талой земли, унавоженных дорог и бензина – он гонял по району на мотоцикле. Грязный. Веселый.
– Здравствуйте!
– Здорово.
– Здравствуйте, – Майя посмотрела на Ивлева и опять склонилась к платочку, опять затряслась.
Родионов встал.
– Вечером я приду к вам. Успокойся. Вечером обо всем поговорим.
– Хорошо, – Майя наспех вытерла слезы и вышла из кабинета, не посмотрев на секретарей.
– Что с ней? – спросил Ивлев.
Родионов отошел к окну, заложил руки за спину и стал смотреть вниз, во двор райкома. Ивлев стоял сзади и требовал ответа. Всю жизнь, с молодых лет, люди так или иначе требуют у него ответа.
– Ты ее мужа знаешь? – спросил он, не оборачиваясь.
– Учитель? Знаю. Говорят, хороший учитель, хвалят его.
– А насчет быта?
– Не знаю, не слышал ничего. Семейный разлад?!
– Разлад, – Родионов прошел к столу, сел на свое место, потрогал ладонями виски. Сказал, не глядя на Ивлева: – В Усятск один поедешь. Я, кажется, заболел.
Ивлев стоял посреди кабинета – руки в карманах, грудь вперед; поза вызывающе спокойная, а в глазах смятение, и левое нижнее веко заметно дергается – о чем-то стал догадываться.
– А что за разлад у них?
– Не знаю… Муж с кем-то связался, с другой.
– С кем?
– Не знаю. Вечером пойду к ним… узнаю, – Родионов упорно не смотрел на второго секретаря. Смотрел на телефон – ждал, что кто-нибудь позвонит, спасет. Было очень тяжело. Жалко было Ивлева, жалко Майю, больно и стыдно за дочь… Невмоготу было. И никто не звонил. – Поедешь, я говорю, в Усятск без меня.
– Ладно. А что с тобой?
– Черт его знает… голова что-то.
– Ладно… Я поехал тогда, – Ивлев пошел к двери, остановился, взявшись за ручку. – А поедешь… к этим-то?
– Схожу.
– Надо сходить, – согласился Ивлев.
– Заверни по дороге в Лебяжье. Там мост наводят, побудь с людьми. – Родионов посмотрел на Ивлева; Ивлев все еще держался за ручку двери, смотрел на него. Родионов опустил глаза.
– Ладно, – сказал Ивлев.
Иван все еще сидел в приемной. Зоя, ужасно смущаясь, рассказывала, как школьная уборщица нечаянно застала учителя с Марией Кузьминичной… Позор, такой позор – педагоги!…
«Что с ней происходит?», – думал Иван. Он, не понимая в данном случае Марию, не верил в ее любовь к этому учителю.
Из кабинета вышел Ивлев, бросил на ходу Ивану:
– Поедем.
…Ивлев сел сзади. Иван видел в зеркальце его лицо – серое, с горестными, злыми глазами. Губы плотно сжаты. «Знает», – подумал Иван.
– Куда?
– В Усятск.
Поехали. Иван еще раз поймал в зеркальце лицо Ивлева; Ивлев смотрел прямо перед собой.
«Сволочь, – подумал Иван о Марии. – Самая обыкновенная сволочь». До щемления в сердце стало жалко Ивлева. Он бы помог ему сейчас, если б мог помочь.
Выехали за село.
– Останови здесь, – сказал Ивлев.
Иван остановился.
– Я выйду… А ты вернись назад. Только в райком не езди. Поставь машину в гараж и иди домой. Мне нездоровится малость… Я побуду здесь пока, – Ивлев вылез из машины и пошел через кустарничек к реке.
Иван развернулся и погнал обратно в Баклань.
«Сволочь. Если уж так требуется кусать кого-нибудь, так кусала бы себя. Как змея».
Пашка был дома, копался в моторе старенькой своей полуторки.
– Чего ты? – спросил Иван.
– Да вон!… – обиженно воскликнул Пашка и кивнул на кабину. – Номера начала выкидывать.
– Пора уж… Ей, наверно, в субботу сто лет будет.
Пашка опять полез было в мотор.
– Слышь… муж-то Майи с дочерью секретарской снюхался, – Иван сказал это с каким-то нехорошим, неприятным злорадством – так, будто собственная его жена «снюхалась» с известным хлюстом и подонком. Сказал и вопросительно смотрел на Пашку, точно ждал, что тот объяснит ему, как это могло случиться.
Пашка повернул к нему голову, долго молчал.
– Да?
– Да.
Дальше Пашка повел себя странно: он как будто знал заранее, что этим все кончится, как будто никогда в том и не сомневался – в непрочности любви учителя к Майе…
– Ну вот, пожалуйста! – сказал он. Положил ключи на капот, спрыгнул на землю. – Я всю жизнь говорил: не присылайте вы к нам этих обормотов! Для чего они здесь нужны? Ответь мне на один вопрос: для чего они здесь нужны? – разглагольствуя, Пашка по привычке стал ходить взад-вперед. – Для чего? Интеллигентов не хватает? У нас своих девать некуда… А учителя этого я давно понял. Он же тихушник. Алкоголик. Это же страшный народ. Я уверен, что он неспроста сюда приехал: он кого-нибудь искалечил там по пьянке, его по глазам видно…
– Будет тебе, – недовольно заметил Иван. – Понес.
– Зараза!… Тихушник, – Пашка вытер ветошью руки, бросил ветошь на крыло, пошел в дом.
Иван сел на дровосеку, закурил. Легче нисколько не стало оттого, что он рассказал Пашке. Тоскливее стало.
Пашка вышел из дома в хромовых сапогах, в диагоналевых галифе, в бостоновом своем пиджаке, в синей шелковой рубахе… Он умывался наспех – за ушами и на шее осталась грязь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67