– Кто это?
– Я, – ответил Пашка.
– Павел?…
Женщина медлила.
– Ты к свету еще не мог явиться?
– Спорить будем, да?
Громко звякнул железный засов… Дверь приоткрылась, Пашка сунулся было в сени, но его тотчас крепко толканули оттуда.
– Пьяный?… Иди к черту! – засов коротко громыхнул. – Я тебе говорила, чтоб ты пьяный сюда не являлся. Говорила? Говорила.
– Нинка!
Избяная дверь захлопнулась. Свет в избе погас.
– Поджечь их, что ли? – подумал вслух Пашка.
– Докатились Любавины, – остервенело сказал Иван.
Пашка изо всей силы пнул в дверь.
Тотчас в сени из избы вышли, и уже другой женский голос – постарше – сердито предупредил:
– Пашка, если ты будешь фулиганить тут!…
– Открой, Муся.
– Зачем напился?
– Не откроешь?
– Нет. Не надо было пить.
Иван пошел от крыльца.
Пашка еще что-то говорил с Мусей, а Иван шел по улице и зло думал: «Докатились… Какие-то… и те гонят».
Пашка догнал его.
– Пойдем еще в одно место…
– Ну их к черту! Пойдем к Ивлеву?
– К Ивлеву?
– Ага. Он хворает – попроведаем.
– Нет, к Ивлеву ты один иди. А я пойду еще в одно место.
– Счастливо.
Разошлись в разные стороны.
«Что– то не так… не то, -думал Иван. – Надо как-то менять житуху».
Навстречу ему, из центра, стали попадаться люди. И чем дальше он шел, тем больше было людей. Шли группами, громко разговаривали о совхозных делах. Иван понял – с собрания идут. Остановился, подслушал разговор двух парней. Те спорили.
– Да знаю, знаю я это! – бубнил один. – Что ты мне на мозги капаешь, знаю я все эти штуки!…
– Пошел ты к… – заматерился другой. – Задолдонил: знаю, знаю.
– Знаю!
– Тебе бы наторкать полную кладовую хлеба и лежать на печке – это ты знаешь. А я плевать хотел на такое богатство! Понял? Я хочу телевизор купить. Понял?
«Может, мне тоже телевизор купить? – подумал Иван. – Что бы такое сделать?»
К Ивлеву он не пошел. Дошел до ворот его дома, постоял, повернулся и пошел домой.
«Что бы такое сделать?», – думал он.
Петр Ивлев поправился скоро. И не только поправился, а обрел какую-то особенную, редкостную энергию в работе. Казалось, этот невысокий, крепкого покроя человек хочет прожить пять жизней за одну, хочет доказать, что сердцу человеческому нет износа.
Закладывали две новые фермы, строили новый клуб, строили общественную баню, завозили стройматериалы для строительства маслозавода и пенькозавода. Организовывали в Баклани школу механизаторов, начинал действовать штаб культуры, готовились к районной комсомольской конференции… Каким-то чудом Ивлев поспевал всюду.
…На очередном заседании бюро райкома партии обсуждали работу райкома комсомола. Первый секретарь райкома комсомола, долговязый парень, прилизанный и точный, нудно перечислял мероприятия райкома комсомола за отчетный период, значительно паузил, хмурился, когда говорил о недостатках, важничал… И не догадывался по простоте душевной, как смешон он в роли молодежного вожака, организатора, запевалы в горячих делах.
Ивлев морщился, не глядел на комсомольского «лидера». Скулы воротило от скукоты, от безысходной, вялой казенщины.
«Гнать в шею, гнать. Но прежде измордовать публично, на конференции».
Секретарь кончил наконец жевать мочало мероприятий и цифр, сел, вытер лоб платком.
Встал Ивлев.
– Не знаю, как вам, товарищи, но мне этот доклад в одно ухо влетел, в другое вылетел. Что был он, что не было. А вид-то какой у секретаря – дело сделал! Панихида это, а не доклад!… Молодой парень, комсомольский секретарь, час двадцать минут подсчитывал мероприятия, как старуха на базаре гроши считает – трясется. Как не стыдно?!
У секретаря райкома комсомола полезли глаза на лоб.
– Не так я понимаю комсомольскую работу, – продолжал Ивлев жестко. – Ну что это?… Тридцать семь приводов в милицию дружинниками – сосчитал. И баста. А там хоть трава не расти. Тридцать семь раз отметил карандашом – привели! Кого привели? Почему? Не его дело.
– Приводили хулиганов!
– В селе тридцать семь хулиганов живут?! Да ты что? Откуда? Кто они? Ведь эти хулиганы, о которых ты говоришь, это же обыкновенные золотые ребята, они когда надо, по пятнадцать – восемнадцать часов из кабин не вылезают…
– Я не заношу их всех в хулиганы, – оправдывался секретарь, – но иногда эти «золотые ребята» выпивают и…
– Выпивают, потому что больше делать нечего. Потому что секретарем в райкоме комсомола сидит бесхребетное существо…
– Ивлев!…
– Я, что ли, им дело буду находить? – спросил секретарь.
– Ты. А кто же?
– Я не нянька.
– Нянька тут не нужна, тут нужен свойский парень, и не бюрократ. Тут голова нужна. Если не так, то зачем ты вообще нужен? Я побывал, товарищи, на многих отчетных собраниях в первичных комсомольских организациях, везде одна и та же картина: скука зеленая! Дышать нечем. Это называется работой? Вы по двадцать пять человек огулом в комсомол принимаете – это работа? Чем же вы, райком, еще-то занимаетесь, если вам некогда побеседовать с каждым вступающим в комсомол? Что же есть еще главнее этого в вашей работе, если это не самое главное? В общем, на районной конференции я буду выступать против такой работы, против таких комсомольских организаторов. Все. Предлагаю признать работу райкома комсомола за отчетный период неудовлетворительной.
Ивлеву не хватало времени. Он приходил домой поздно вечером. Рассказывал что-нибудь жене (не знал, чем еще развлечь ее, скучающую), старался вспомнить смешные или нелепые случаи. А иногда говорил серьезно, с горячим натиском о делах, волновавших его… Мария внимательно и терпеливо слушала. У Ивлева от ее подчеркнутого внимания пропадала всякая охота говорить серьезно, и вообще говорить ни о чем не хотелось. Ужинали, ложились спать.
«Что же делать?… Как с ней быть? – мучился Ивлев, обнимая спокойную жену. – Критикую комсомольского секретаря, а у самого жена от скуки с ума сходит».
Утром вставали, и Ивлева снова подхватывал суетной вихрь срочных, неотложных, обязательных дел. Он забывал о жене.
Однажды, впрочем, попробовал заговорить с ней так:
– Думаем организовать выступление самодеятельности по радио. Спой чего-нибудь…
Мария посмотрела на мужа, горько усмехнулась.
– Ты это серьезно?
– А что? Хорошо ведь поешь.
Мария ничего больше не сказала. Ивлев тоже прикусил язык. В другой раз он предложил ей принять участие в работе штаба культуры…
– «Штаб культуры» – слова-то какие, – сказала она. – Там где «штаб», там не может быть культуры, и наоборот. Не делом вы занимаетесь, товарищ секретарь. Простительно отцу моему – он человек старых навыков, а вы-то молодые!
Ивлев решил серьезно понять ее.
– А как ты считаешь, надо насаждать культуру в селе? – как можно спокойнее спросил он.
– Все дело в том, что ее не надо насаждать. Это не кукуруза.
– А что надо делать?
– Ничего. Все придет само собой в свое время.
– Неправда. К нам с тобой ничего не пришло само собой, нас учили люди, нам рассказывали…
– Нас учили грамоте. А культура – это совсем другое. Ты считаешь себя культурным человеком?
– Во всяком случае, разберусь, где черное, а где белое, где настоящее, а где суррогат, наигрыш, кривляние…
– Меня, что ли, имеешь в виду?
– По-твоему, культурно – стать в позу и фыркать на все? Чем пропадать от безделья, подготовила бы хорошую лекцию о литературе, например, прочитала бы молодежи. Разве это плохо? А может, послушает какой-нибудь толковый парень и задумается… Или о живописи, о музыке… Ведь нужно все это! Ты посмотри, как тебя будут слушать, если будешь говорить интересно. Нет, вы от скуки чахнете. Бессовестные люди…
Мария опять усмехнулась. И замолчала.
Прошла районная комсомольская конференция. В райком избрали других людей. Членом бюро комитета избрали, между прочим, и Майю Семеновну, литсотрудника районной газеты «Боевой клич».
По этому поводу у нее состоялся короткий разговор с Юрием Александровичем.
– Поздравляю, – сказал он, снисходительно улыбаясь.
– Спасибо. А почему ты с таким ехидством поздравляешь?
– Никакого ехидства. Я горжусь тобой. Ты здесь далеко пойдешь.
– Перестань, Юрка!
– Я серьезно. А выступила ты неважно. В институте лучше выступала.
– Ну… как могла.
Новым секретарем райкома комсомола стал Воронцов Степан, сын того Воронцова, который когда-то помогал Кузьме Родионову наводить в Баклани советские порядки. До этого Степан работал механиком в Бакланской МТС. Кузьма Николаевич с радостью поддержал кандидатуру Воронцова.
В субботу выехали на двух машинах в Краюшкино – Родионов, Ивлев, Воронцов, три инженера (двое молодых), ревизор из сельхозотдела, Майя Семеновна – проверять положение дел в краюшкинском колхозе. После того, как Кибякова избрали секретарем парторганизации колхоза, оттуда опять посыпались благополучные сводки. Родионов настоял на немедленной проверке (вместе с благополучными сводками он получил из Краюшкина несколько писем, о содержании которых пока никому не сказал).
Инженеры ехали экзаменовать новоиспеченных краюшкинских механизаторов. Майя Семеновна – от газеты, секретарь и ревизор – для общего знакомства с делами колхоза.
Кибяков не ждал такую страшную комиссию, растерялся, заегозил. Особенно старался перед Ивлевым – знал, что молодой секретарь пользуется у Родионова большим доверием и уважением. Ивлев сразу невзлюбил парторга.
Работать начали в тот же день.
В клубе за столом сидели инженеры. На столе на газетах лежали детали тракторных и автомобильных моторов, на стене висели схемы двигателей внутреннего сгорания, какие нашлись в райцентре. К столу по одному подходили молодые трактористы, шоферы… Им задавали вопросы, они отвечали, как могли.
Тут же, в клубе, в актерской комнате, Степан Воронцов знакомился с комсомольским активом колхоза.
Родионов, ревизор, председатель колхоза и бухгалтер сидели в конторе колхоза, считали, пересчитывали, сверяли сводки, складскую документацию, разные накладные. Ивлев изучал протоколы общеколхозных и партийных собраний, беседовал с коммунистами в отдельном кабинете.
Председатель колхоза, Цапов Федор Федорович, сидел рядом с Родионовым и хмуро смотрел, как тот въедается в бумаги. (Делами в колхозе ворочал Кибяков, председатель зачастую был ширмой).
Кибяков сидел дома. Ждал.
Через три дня комиссия закончила работу.
– Нет худа без добра, – сказал Родионов Ивлеву. – Будь сейчас здесь другой секретарь, мы бы, может быть, и не собрались сюда еще два года. Ну, га-ад!
Кибяков развернулся здорово.
Было, например, в краюшкинском колхозе четыре пасеки. По документам везде проходило четыре. Но количество ульев в каждой было занижено. Фактически существовала пятая пасека, которая в документах нигде не числилась. Мед с четырех пасек продавали государству, часть раздавали колхозникам на трудодни. Мед с «пятой» шел «налево» – на базар. Нужно было додуматься, как продавать колхозный мед. Так просто не вывезешь и не продашь: накроют. И тогда председатель, наученный Кибяковым, предложил колхозникам: «Давайте так – чем ездить в город продавать мед в одиночку (почти все колхозники продавали мед, потому что получали его много), мы здесь будем его собирать у всех, сливать в бочки и отвозить на машине в город. И продавать. А вы будете получать чистые денежки в зависимости от того, кто сколько сдавал. Цены базарные всем известны». Так и делали: собирали со всех дворов мед и отвозили в город. Кибяков даже хвастался, что они таким образом убивают сразу двух зайцев: помогают и колхозникам, и колхозу. Колхозу – потому что колхозники не «базарничают», а работают на общественных работах. Все было так, только убивали не двух зайцев, а трех: мед с «пятой» пасеки спокойненько сплавлялся на базар. Продавал мед свой человек, и никто не знал, сколько его там продано. С колхозниками честно расплачивались, а выручку от «пятой» пасеки делили между собой Кибяков, председатель колхоза, четыре пасечника и еще два-три человека, причастных к махинации.
Были и еще дела, более или менее пакостные и темные. Завели, например, у себя в колхозе небольшое хозяйство для выведения черно-бурых лисиц. Сколько-то выводили этих самых лисиц, а в основном ловили их в государственном заповеднике, который был под боком. Подкупили для этой цели несколько человек из охраны заповедника. И «законным» образом отвозили драгоценные шкурки в «Заготпушнину».
Кибяков понял, что погорел, выпутаться невозможно. Два дня, пока комиссия работала, сидел дома, на третий не выдержал – сбежал. Потом на общеколхозном собрании выяснилось, что на его счету были и другие дела, не строго «коммерческого» характера: он, пользуясь властью в колхозе, склонял молодых женщин и девушек к сожительству.
Ивлев ехал из Краюшкина в подавленном состоянии. Ехал он один (оставался проводить партийное собрание).
– Вот дела какие! Слышал? – спросил он Ивана.
– Слышал, – откликнулся тот. – Главный-то сбежал?
– Найдется, дело не в этом… Когда они выведутся, эти паразиты? Все настроение убивают, сволочи.
– Когда выведутся? Никогда.
– Как так?
– Очень просто: кто же от денег откажется, какой дурак? Можно украсть – воруют.
– Ну, это ты, брат, сгущаешь краски. Ты воруешь?
– Мне негде.
– А воровал бы, если б было где?
Иван промолчал.
– Если так думать, лучше завязывать глаза и бежать куда-нибудь. Просто бдительность нужна. Давить надо гадов, уничтожать в каждом углу, где обнаружатся.
– Как здоровье-то? – спросил Иван.
– Все в порядке. Мое, что ли? Нормально. Нет, меня вот что удивляет: в колхозе полторы тыщи человек; пять-шесть человек воруют почем зря, ворохами, возами, и полторы тыщи человек ничего не замечают – этого я не понимаю, – рассуждал Ивлев. – Какая-то куриная слепота напала на всех.
– Кому какое дело.
Ивлеву вспомнилась Мария со своим божественным равнодушием; она, наверно, сказала бы точно также: «Кому какое дело».
– Пошли вы к черту с такими взглядами! – рассердился он. – Тоже мне откопали философию.
Долго молчали.
– Построил дом-то? – спросил вдруг Ивлев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67