Фекла стоит в кухне, оперлась могучей грудью на ухват. На ее и без того красном лице играет красный свет пламени из печки. На полу, на лавке, на столе – всюду крынки, миски, туески.
«Что за хреновина?», – удивился Елизар.
За столом сидят Кондрат и Емельян Спиридоныч. Кондрат сидит ближе к окну, загородил своей широкой спинищей все, что есть на столе. Но, судя по всему, а главное – по выражению лица Емельяна Спиридоныча, пьют. Пьют и о чем-то беседуют. Фекла прислушивается к ним, время от времени улыбается.
Елизар долго смотрел на эту немую странную картину, но так ничего и не понял.
«Не то масло топят, не то сало», – решил он. Ему показалось уютно в избе, тепло, чистенько. А главное – на столе прозрачная, как ручеек, водочка. Булькает она, милая, из горлышка – буль-буль-буль… От одного вида под сердцем теплеет. Сидят за столом два умных мужика, с которыми можно про жизнь поговорить, пожаловаться можно, можно нахмурить лоб и сказать, между прочим:
«Я еще про это не слыхал. Узнаю».
Или:
«Вчерась указание прислали…».
И два умных мужика будут слушать. А это ведь не просто – когда тебя слушают.
Елизар так размечтался, что забыл даже, зачем пришел сюда, а когда вспомнил, то обрадовался. И пошел от окна. И тут ему на спину прыгнул кто-то живой и тяжелый… Елизар заорал раньше, чем сообразил, что это собака.
– Мельян! Кондрат!… – дурным голосом закричал он, закрывая от собаки лицо.
Кобель норовил вцепиться в горло. Елизар пинал его ногами и орал:
– Мельян! Кондрат!
Из избы выбежали, оттащили пса. Емельян Спиридоныч держал его, а Кондрат взял Елизара за грудки. Негромко, нисколько не угрожая, спросил:
– Ты что тут, сука, подсматриваешь?
– Кондрат, я это! – взмолился Елизар. – Елизар. Не подсматривал я… С важными вестями к вам… хотел в окно постучать, а он налетел, гад полосатый. Пусти ты меня!
Кондрат отпустил Елизара.
– С какими вестями? – спросил встревоженный Емельян.
– С такими… Наплодили зверей каких-то. Еще немного – и я бы его стукнул здесь, – Елизару было совестно за свой заполошный крик.
– Я б тебя тогда самого на цепь посадил заместо кобеля, – сказал Кондрат. – И лаять заставил.
– Посадишь… Бабку мою Василису посади, она еще резвая. Герой мне, понимаешь…
– Посторонись, Кондрат, я на него Верного спущу, – серьезно сказал Емельян Спиридоныч.
– Э-э! – вскрикнул Елизар. – Пошли, в избе новость скажу.
– Здесь рассказывай.
– Здесь не буду. Нельзя.
– Подожди тут, – Емельян Спиридоныч повел собаку, а Кондрат один зашел в избу.
Когда в избу вошли Елизар с Емельяном Спиридонычем, крынок и туесков на лавках уже не было. Устье печи прикрыто заслонкой.
Фекла встретила незваного гостя настороженным, злым взглядом; удивительно быстро она сделалась Любавиной.
– Раздевайся, проходи, – как ни в чем не бывало пригласил Кондрат Елизара.
Елизар быстренько скинул полушубишко, потер ладони, крякнул.
– Ночи холодные стоят!
– Садись погрейся.
– О-о! Да у вас тут… так сказать…
– Сапоги-то вытри, – сказала Фекла.
Елизар обшмыгнул сапоги о мешковину и устремился к столу.
Емельян Спиридоныч налил ему:
– Держи.
– А себе-то чего же?
Емельян Спиридоныч мельком глянул на сына, налил себе и ему по половинке стакана.
Елизар повеселел, оглянулся на Феклу.
– А я думал, ты блины печешь. Чего, думаю, так поздно?
Фекла подарила его таким взглядом, что Елизар быстро отвернулся и больше не оглядывался.
Выпили.
– Ух-ха! – Елизар для приличия закрутил головой. – Не пошла, окаянная.
Фекла фыркнула в кути:
– У тебя не пойдет!
Кондрат и Емельян Спиридоныч выпили молчком.
Долго все трое хрустели огурцами, рвали зубами холодную розоватую ветчину, блаженно сопели.
– Какая новость? – не выдержал Емельян Спиридоныч.
Елизар смело потянулся к бутылке – хотел налить себе, но Кондрат отодвинул бутылку локтем и уставился на Елизара неподвижным, требовательным взглядом. Елизар сказал резковато:
– Фекла, выдь!
– Куда это? – Фекла строго посмотрела на Елизара, потом вопросительно – на мужа.
– Ну, выйди, – нехотя сказал Кондрат. – Нам поговорить надо.
Фекла послушно накинула шубейку, взяла ведра и вышла из избы.
– Какая новость?
– Новость-то… – Елизар не торопился. – Табачишко есть у кого-нибудь?
Емельян Спиридоныч налил ему полстакана водки, сунул в руку.
– Пей и рассказывай. Выкобенивается сидит тут…
Елизар выпил, громко крякнул, вытащил свой кисет и стал закуривать.
Емельян Спиридоныч как-то обиженно прищурился и подвинулся к Елизару.
– Значит, так, – торопливо заговорил тот, – жена Егорки вашего, Манька, спуталась с этим, с длинноногим, с Кузьмой. Он седня приехал – прямо к ней.
У отца и сына Любавиных вытянулись лица. Смотрели на Елизара, ждали. А ждать нечего – все сказано. Только всегда в таких случаях чего-то еще ждут, каких-то еще совсем незначительных, совсем ничтожных подробностей, от которых картина становится полной. Елизар продолжал:
– Я, значит, по одному делу забежал к нему домой, к Кузьме-то, а мне Клашка наша и говорит: «А он, – говорит, – у Маньки сидит». – «Как у Маньки?» – «А так», – сама в слезы. Я – к Маньке: как-никак она мне племянницей доводится, Клашка-то. Жалко. Плачет… Захожу к Маньке – он там. Выпивают сидят. Я и говорю ему. «У тебя совесть-то есть, Кузьма, или ты ее всю загнал по дешевке?». Он на меня с наганом… Там было дело.
– Давно это? – осевшим голосом спросил Кондрат.
– Ну, как давно? Нет, только стемнело.
– А сейчас он там? – спросил Емельян.
– Там, наверно.
– Кондрат, сходи. Ничего пока не делай, только узнай, – Емельян Спиридоныч встал, снова сел, запустил лапы в лохматую волосню и страшно выругался.
Кондрат в две секунды оделся, вышел, ничего не сказав.
Емельян Спиридоныч сидел, опустив голову на руки, молчал.
Елизар осторожненько протянул руку к бутылке, стараясь не булькать, налил полный стакан…
Емельян Спиридоныч поднял голову. Елизар вздрогнул.
– Налей мне тоже, – сказал Емельян.
Выпили. Закурили.
– Он кем теперь? Опять в сельсовете, а тебя куда?
– Да нет, он милиционером.
– Во-он што!… – Емельян Спиридоныч качнул головой. – Са-абаки! Не мытьем – так катаньем…
Елизар сочувственно вздохнул. Помолчали.
– А ведь говорил Егорке, подлецу: «Не бери вшивоту Попову не бери», – нет, взял. Ну во-от… Он ей подарил чего-нибудь, она и ослабла, сука.
– Без подарков не обошлось, конечно, – поддакнул Елизар. То состояние, о котором он думал и которого хотел себе, заглядывая в окно, наступило. – А я даже так думаю: сын-то у нее от Егора?
Емельян Спиридоныч, застигнутый врасплох этим вопросом, некоторое время тупо смотрел в стол, потом шаркнул ладонью по лицу, отвернулся и громко сказал:
– Откуда я знаю? Что я ее, за ноги держал, гадину? – это было горе, которого Емельян Спиридоныч сроду не чаял. – Растишь их… кхэ! – Емельян Спиридоныч остервенело высморкался, вытер глаза. – Думаешь – толк будет. Вырастил! Одного хряпнули, как борова, другому… мм! За что?!
Елизар сочувственно молчал.
– За что, спрашиваю?! – Емельян Спиридоныч грохнул кулаком по столу.
– Жись… – трусливо вздохнул Елизар.
– «Жи-ись»! – передразнил его Емельян. – Что она, жись-то?…
Вошел Кондрат.
– Не открыли. Стучал-стучал – чуть дверь не выломал… – он скинул полушубок, сел к столу.
– Так. О!… – Емельян Спиридоныч посмотрел на Елизара. – А ты тут про жись толкуешь!
У Елизара отлегло от сердца: он боялся, что Кондрат придет и скажет: «Никакого там Кузьмы нету».
– Выпьем? – предложил он.
Ему никто не ответил. Отец и сын Любавины сидели понурые, убитые позорным горем.
Вошла Фекла. Долго раздевалась, приглядывалась ко всем троим – хотела понять, что произошло.
– Лизар, поздно уж, иди спать, – бесцеремонно сказала она, заметив, что ни муж, ни свекор не обращают на Елизара никакого внимания.
Елизар поднялся, нашел свой полушубок, вышел из избы при полном молчании хозяев. И тотчас вернулся.
– Там собака-то…
– Привязана! – заорал Емельян Спиридоныч.
Елизар поспешно вышел.
– Спать! – скомандовал Кондрат. – Завтра видно будет.

– 13 -

Егор поднялся в то утро чуть свет. Напоил коней, закусил на скорую руку и принялся за пни. Выкорчевал один, взялся за другой… И увидел на дороге всадника. Кто-то торопился, и похоже – к нему. Егор приложил ладонь ко лбу, долго всматривался. Всадник пропал в лощинке и появился снова – на взгорке. Егор узнал сперва коня, потом уж брата.
– Корчуешь? – спросил Кондрат.
– Ты чего? – у Егора похолодело в груди от недоброго предчувствия.
– Жену-то там… – Кондрат прибавил словцо, от которого удивленные глаза Егора сделались глупыми, как у телка.
– Ты тронулся, что ли? – он попробовал улыбнуться – растерялся.
– С Кузьмой ночевала эту ночь. Опять объявился, гад. Милиционером теперь, – лошадь под Кондратом забеспокоилась, засучила ногами. – Той! – сказал Кондрат и дал ей кулаком по шее.
Егор все стоял и смотрел на брата. Долго стоял так… Потом сел на пенек и охрипшим голосом упрямо трижды повторил:
– Я не верю. Не верю. Не верю тебе.
– Апостол! – Кондрат плюнул и стал заворачивать коня. – Нарожает она тебе длинных – заживешь тогда! На крестины только не зови, пошел ты… Не верит он, когда я сам ходил к ним и достучаться не мог. Не пустили.
Егор схватил топор и пошел к Кондрату, – он ошалел от горя, не понимал, что делает. Кондрат саданул в бока коню, тот прыгнул с места.
– Врешь, – сказал Егор, останавливаясь.
– Не сходи с ума-то, черт! – Кондрат резко натянул поводья. – Если я вру, так Елизар Колокольников не врет – от их сам видел. Распустил слюни, с бабой управиться не мог. Опозорила, сволочь, на всю деревню!
– Врешь! – Егор опять пошел к нему.
Кондрат понужнул коня. Обернулся, крикнул издали:
– У нас в роду этого еще не было! Ты – первый!
Крикнул и пропал в лощинке, потом появился снова – на взгорке, оглянулся… Егор стоял с топором в руках. Дождался, когда брата не стало видно за поворотом, вернулся к лошадям, отстегнул одну, пал ей на спину и полетел прямиком, без дороги. Он знал еще один путь в Баклань – короче. Перед самой деревней надо было перебраться через студеный ручей. По весне ручей широко разливался – целая речка. Мерин с маху влетел в него, ухнул по грудь, испугался и заупрямился.
Егор долго мордовал его, толкал вглубь, потом вывел на берег и начал бить. Мерин пятился, поднимался на дыбы, ржал. Егор, обезумев от ярости, хлестал его по морде. Мерин тоже взбесился – начал изворачивать и бить задом. Егор намотал повод на руку и, увертываясь от копыт, стал доставать пинками в брюхо. Долго кружились так по вязкому берегу. Егор негромко матерился, мерин храпел и рвался из узды. Один раз Егор достал его особенно больно. Мерин оскалился и кинулся грудью на человека. Сшиб с ног, проволок по земле на поводу, развернулся, накинул пару раз задними ногами… Егор выпустил повод. Мерин отбежал недалеко и остановился. Егор лежал без памяти. Удар одним копытом вскользь пришелся по голове – он-то и выхлестнул его из сознания.
Было еще рано.
Солнце только оторвалось от гор и заливало долину веселым желтым золотом.
Земля исходила паром – дышала всей грудью. Потревоженные утки снова начали подавать голоса. Из-за кустов тальника на середину ручья выплыла небольшая серая уточка. Почистила перышки, огляделась и крякнула громко и требовательно. И тотчас на воду с ясного неба упали два красавца селезня и поплыли рядом. Потом еще один крупный селезень низким косым летом шаркнул вдоль кустов и шлепнулся на воду, подрулил к двум своим товарищам. Трое самоуверенных, гордых, хвастливо выпятив груди, преследовали одну – и ничего, не проламывали друг другу хрупкие черепа крепкими тупыми клювами. У людей так не бывает.
Егор долго лежал неподвижно. Уже солнце стало припекать основательно, несколько раз ржал тревожно мерин. Катились с тихим плеском, играли на солнце маленькие бойкие волны ручья, разговаривали утки…
Наконец Егор пошевелился, приподнял голову… И показалось ему, что лежит он на той самой полянке, где стоит избушка Михеюшки, где праздновали его свадьбу, где угробил он Закревского. Он даже как будто услышал неподалеку голос Макара – Макар смеялся.
«Выпил, что ли?», – подумал о себе Егор. Потом стал приглядываться, увидел ручей, коня своего, тальник… и вспомнил, и лег опять. Полежал, с трудом поднялся, намочил в ручье голову, медленно пошел к коню. Конь вскинул голову, всхрапнул и отошел от него. Егор сел на сырую землю. Закурил. Курнул несколько раз, бросил папироску. Хотелось заплакать от слабости, пожаловаться кому-нибудь на жизнь и на коня. О Марье не думал. Марьи живой для него не было. В мутном сознании своем Егор перешагнул какую-то грань и не злился больше – только тяжело было. Муторно было. И жалко кого-то. И себя тоже жалко.
Но жизнь еще не кончилась.
К обеду Егору стало легче. Боль в голове поутихла. Только шумело в ушах и в глазах – нет-нет да сдвигалась куда-то в сторону большая гора перед Бакланью. Она ужасно мешала, эта гора.
Конь, когда Егор подошел к нему, задрожал, но остался стоять. Егор долго ласкал его, гладил по голове, потом сел и поехал вокруг, через мостик.
Марья сидела посреди избы на разостланной дерюге – выбирала из решета в ведро клюкву. Ванька играл рядом с ней.
Егор вошел спокойный, усталый… Остановился на пороге, прислонившись плечом к дверному косяку.
– Ягодки выбираешь? – спросил негромко.
Марья побледнела, смотрела на мужа испуганными глазами.
– Приехал?
Егор подошел к ней, грохнул сапогом по ведру с клюквой.
Марья потянулась к Ваньке – хотела взять его на руки.
– Не трожь, сука!
Второй удар прозвучал мягко и тупо. Марья опрокинулась на спину, не вскрикнула, не охнула… Схватилась за грудь. Из открытого рта ее на пол протянулся клейкий ручеек крови.
Егор с минуту ошалело смотрел на этот ручеек… Ванька, сидевший рядом с матерью, молчком поднялся и, ковыляя, пошел к отцу. Егор попятился от него к двери, давил сапогами клюкву, она лопалась. Споткнулся о ведро, чуть не упал… В сенях сшиб с лавки еще одно ведро, оно оглушительно загремело.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67