– Какую радость я могу доставить поэту в обмен на удовольствие, что доставил он нам?
– Поэт, которого слышит его народ, имеет семь царств, – с поклоном ответил Шота.
– Не много можно добавить к такому богатству, и всё же царь царей попытается. Вчера, Шота, ты просил за другого. Сегодня пусть будет твой день.
– Надеюсь, что не вызову гнева царя царей. Но вот стоит мой земляк, – Шота обернулся, махнул рукой. Рядом тотчас оказался Липарит, ожидавший условного знака.
– Мы оба родом из Месхети, – продолжал Шота. – Оба отдали сердца на служение вечному, с той только разницей, что я облекаю горе и радость в слова, как кинжал в ножны, а Липарит Ошкнели свои чувства переливает в металл. Отсветом ясных звёзд он заставляет светиться камни. Пусть царь царей удостоит златоваятеля чести и посмотрит, что он сделал ради величия и воинской славы царя царей Тамар.
Липарит опустился на колени и протянул чашу на литых шариках-ножках, схожую с усечённым яблоком. Шота бережно принял серебряный плод и передал Тамар.

Поистине, мало кому приходилось видеть работу столь совершенную. Достаточно было повернуть чашу в руках, чтобы заплясали под сводами арок танцоры, запели певцы. На смену одной забаве явилась другая: понеслись всадники, помчались, спасаясь от дротиков, звери. Витязь, могучий, как Тариэл, встретился в схватке с тигром. Вот поле чаши стало свободным. Чистотой бескрайнего неба замерцало гладкое серебро. По тулову вверх полетела лев-птица паскунджи. Взмах крыльев был величав и тяжёл. Немалый груз поднимала в небо чудесная птица – Искандер примостился между крылами. Но птица летела, летела.
– Под видом Искандера прославлена Солнце Тамар, вдохновительница всех наших побед, – с одобрением проговорил Закарэ.

– Шота прав, – сказала Тамар. – Великое чувство оживило фигуры, привело в движение крылья паскунджи.
– Это так! – воскликнул Липарит. – Всем сердцем я полюбил мерцхали Нино, и любовь водила моим чеканом, когда он превращал немое серебро в чашу, звучащую голосами.
– В звуках твоего голоса слышится просьба. Я угадала, мастер? – с улыбкой спросила Тамар.
– Царь царей видит истину, ему открыто моё сердце. – Липарит словно мчался с горы. Он боялся, что стоит остановиться, как из-за робости он растеряет слова. – Отец Нино азнаур, и жениха для дочери он выбрал также из азнауров. Ему нипочём, что жених вдов и стар, лишь бы звание при нём находилось.
Разглашать, что Нино приёмная дочь, Липарит счёл делом неблагородным.
– Разделяет ли избранница твои чувства, мастер?
Липарит смутился.
– Краска на его щеках красноречивей ответа, – сказал Давид Сослани. – Помогать влюблённым одно из правил, которым нас учат стихи. Как имя отца Нино?
– Реваз Мтбевари. Он начальник крепости Верхняя.
– Второй день дороги ведут в эту крепость, – удивлённо проговорила Тамар. – Амирспасалар докладывал, что Реваз гость нашего праздника?
– Память Светозарной твёрже скалы, несокрушимее крепостных стен, – подтвердил Закарэ.
– Пусть подойдёт к нашему креслу.
Воля царя царей тотчас была исполнена. Перед помостом предстал сухой, широкий в кости человек, с неулыбчивым жёстким лицом, пересечённым шрамом. Он отвёл в сторону несгибавшуюся в колене ногу и поклонился.
– Я рада видеть отважного воина, раны которого свидетельствуют перед всеми о мужестве, проявленном в битвах. Достаточную ли награду получил ты из нашей казны за верную службу?
– Должность начальника крепости и звание азнаура послужили наградой, которой я вряд ли стою.
– Поймаю тебя на слове и попрошу вернуть половину. Отдай мне взамен твою дочь, чтобы я вручила её славному мастеру, искусному ваятелю по металлу и шлифовальщику драгоценных камней. Я одарю Нино богатым приданым и сама завяжу покрывало под её подбородком, в знак того, что девушка стала женой.
Сумрачное лицо старого воина потемнело ещё больше.
– Царь царей вправе взять мою жизнь, но над дочерью – воля отца. Я азнаур. Звание мне принесли раны. Я хочу, чтобы мои внуки были, как я, азнаурами.
– Что скажешь, поэт? – обратилась Тамар к Шота.
Все, кто был на помосте, придвинулись ближе. Чем закончится спор царя царей с простым воином?
– Если тысячу стоит происхождение, в десять тысяч оценим личное достоинство. Если негож жених, не поможет богатство и знатность, – ответил Шота.
– Мои внуки будут азнаурами, – ни на кого не глядя, проговорил Реваз.
– Нам жалко лишиться такого златоваятеля, как Липарит, – сказала Тамар. – Однако упрямца к добру не склонить. Как видно, другого Липариту не остаётся, как бросить своё ремесло и вступить в ряды нашей личной гвардии. Я уверена, что очень скоро он отличится, и мы получим возможность порадовать его званием азнаура.
– Не могу, – сказал Липарит и опустил голову. – Потерять Нино для меня всё равно, что остаться без света. Но я должен лепить металл и зажигать искры в камне. Без этого мне не жить.
– Мои внуки будут азнаурами, – в третий раз повторил старый воин.
Тамар бросила растерянный взгляд на супруга.
– Желание воина, не щадившего жизни в битвах за родину, следует уважать, – твёрдо произнёс Давид Сослани. – Посему царь царей Незакатное Солнце Тамар повелевает так.
Давид возвысил голос. Сквозь толпу, теснившуюся за его креслом, пробился писец личного ведомства с листом пергамента и чернильницей наготове.
– Я, царь царей самодержица Тамар, повелеваю, – принялся говорить Давид слова указа. – Всех детей, рождённых от брака Липарита Ошкнели, златоваятеля, и Нино, дочери Реваза Мтбевари, как мальчиков, так и девочек, считать потомственными азнаурами, внуками азнаура, начальника крепости. Твёрдо сие и нерушимо, и никто не изменит нашего повеления.
Писец закончил писать, с низким поклоном передал перо царю царей. Тамар поставила свою подпись.
– От счастья такого в груди разорвётся сердце! – вскричал Липарит.
– За невестой до вечера повремени приезжать. Вперёд сам отправлюсь. Разбойника, выпущенного на свободу, заодно заберёшь, – зло проговорил старый воин. Хромая, ушёл без поклона.
– Грозный у мастера будет тесть, – рассмеялся Давид.
Стоявшие близко увидели, что лик Тамар просветлел, и принялись вторить весёлому смеху.
Народ долго не покидал поле. Длили люди последний праздничный день. Завтра руки возьмутся за плуг, кирку и зубило, а сегодня пусть дудят музыканты в стародавние дудки, пусть выплясывают на канатах под небом бесстрашные канатоходцы-плясуны. Даже вельможи и девушки свиты не покинули пёстрые от ковров ступени помоста.
Михейка разыскал Шота. Но тот разговаривал с седобородым монахом, ростом и дородностью напоминавшим Евсю. Нарушать чужую беседу не полагалось, и Михейка остановился поодаль. Главное, что времени было в обрез.
– Незакатное Солнце царица Тамар три замка за лето и осень меняет, – говорил Шота. – На рассвете Тмогви покинем, отправимся дальше на юг. Я с неразлучными своими спутниками расстаюсь только на ночь. – Шота указал на пенал и чернильницу у него на поясе. – Придворный поэт мало чем отличается от бродячего стихотворца, также кочует с места на место. В суете живём.
– Мелкая суета подчас забирается даже в монастырские кельи, – ответил монах и вдруг в голос расхохотался. – Представь, дорогой Шота, не далее, как сегодня утром, похитили мою рясу. С чужого плеча пришлось на себя надеть. Диковинный вор забрался, однако, в келью: бесценные книги и светильники из серебра оставил без внимания, а на старую рясу позарился.
– Да ведь это Юрий Андреевич! – неожиданно для себя воскликнул Михейка.
Шота обернулся, с неодобрением посмотрел.
– Прости, господин Шота, что разговор перебил, по нечаянности вышло. Только дело у меня важное.
– Если дело, то слушаю, Микаэл. Господин Иванэ Шавтели, должно быть, нам разрешит.
– Помнишь, ты хотел, чтобы русские письмена переложили для тебя на грузинскую речь?
– Помню, и моё желание со временем не уменьшилось.
– Такой человек нашёлся.
– Где он? Веди нас скорее.
– Он заточён в новых пещерах Вардзии. Его охраняет стража.
– Кто же этот человек? – в изумлении спросил Шота.
– Князь и государь Гиорги Русский.
Наступило длительное молчание.
– Речь идёт о великой воинской поэме. Чахрухадзе познакомили с ней на Руси, – проговорил наконец Шота, обернувшись к своему собеседнику.
– И поэт Шота Руставели очень хочет увидеть человека, который мог бы ему рассказать об искусстве стихосложения другого народа? – живо спросил монах.
– Превыше всего на свете.
– Если узник в самом деле в монастыре, я помогу устроить с ним встречу.
– Великодушный порыв свидетельствует о дружественном расположении великого Шавтели к безвестному Шота. Но разве я осмелюсь отправиться к тому, кто попал в заточение, с праздным намерением побеседовать о стихах?
– Господин Шота, всё равно, о чём говорить, только пойди, передай государю вот это, – Михейка выхватил из-за пояса бронзовую пластину. Руки дрожали от нетерпения.
«Мальчонка – русский. Как я раньше не догадался, когда услышал, что он поёт песню про русского витязя. Должно быть, он ищет способ помочь своему государю. Могу ли я вступить с ним в союз?» Тыльной стороной ладони Шота провёл от виска к подбородку и после недолгого замешательства произнёс про себя твёрдо: «Рыцарь приходит на помощь рыцарю, умирающему от жажды и ран, даже если тот оказывается из стана врага. Неволя на чужбине хуже, чем смерть от жажды и ран. И не поступили бы Автандил, Тариэл и Фридон по-другому».
– Хорошо, Микаэл, передам, – сказал Шота вслух.
Михейка обернул пластину лоскутом красного шёлка.
– Спасибо тебе, господин Шота.
Второй разговор у Михейки произошёл с Липаритом.
– Как выпустят Евсю, вели, чтобы сразу отправился в тайности к тётушке Этери и безвыходно меня дожидался. К ночи коня для него приведу, – торопливо сказал Михейка.
– Разве ты не поедешь со мной? – удивился Липарит.
– Дело важное предстоит выполнить.
Липарит поднял глаза. Встретился с долгим ответным взглядом.
– Что задумал ты, Микаэл?
– Передай господину Бека, что ушёл я. Ещё скажи, что вовек буду помнить его доброту и мудрые наставления. В знак того, что правду сказал, клятву кровью даю.
Михейка вырвал из ножен клинок, полоснул левую руку.
– Как падает кровь на землю, так обещаю откинуть воинское оружие, когда выйдет тому возможность. Кинжал и стрелы сменю на молоток и чеканы.
Липарит хотел закричать: «Что ты делаешь?», хотел сказать: «Останься, без нас пропадёшь». Но ничего этого он не сказал, только крепко обнял мальчонку.
– Прощай, Микаэл. Если беда случится, помни – в Тбилиси второй твой дом.
– Когда возьму орудия в руки, первое, что выбью на металле или, случится, на камне, как поднимался на небо полководец Александр Великий. «Кто тебя научил?» – спросят люди. «Мой старший брат», – отвечу им я.
Михейка ушёл, но, не сделав и трёх шагов, воротился.
– Для Нино бронзу с рисунком припас, да пришлось с подарком расстаться, – сказал он смущённо. – Передай, чтобы помнила. Через тебя она мне сестрой доводится.
– Будь счастлив, мой мальчик, на твоей далёкой лесной родине.
«Давно Липарит и господин Бека про меня догадались. Молчали из благородства и доброты», – подумал Михейка. Он поклонился по-русски, поясным низким поклоном, коснувшись рукой земли, и скрылся в толпе.

Глава XVIII
ТРИ ВСАДНИКА НА РАССВЕТЕ
Юрий Андреевич сидел на ковре, склонив голову и обхватив руками поднятые колени. Ковёр вместе с постелью и подносом с едой принёс вчера юркий монашек. По тому, как кланялся, как постель расстилал, да ещё по серебряному кувшину и блюду с узорами, было ясно, что знают, какой птице связали крылья. На вопрос, отчего осмелились святое место в узилище превратить, монашек ничего не ответил, приложил тощие пальцы к ушам и губам и покачал головой: не слышу, мол, и не говорю. Юрий Андреевич хлопнул в ладони у него за спиной, монашек не вздрогнул, не обернулся. Пока монашек находился в пещере, плита висела до половины приподнятой, и было видно, что весь проход забит воинами. Крепко взялись его стеречь.
С рассвета сверху понёсся стук. Где-то поблизости работали каменотёсы, решетили скалу новыми переходами.
Кольчугу Юрий Андреевич снял. Сидел расслабясь. Каждый мускул находился в покое. Одна голова работала без остановок. Мысли вертелись, как жернова, крушили и перемалывали одно и то же: на волю, на волю, на волю. Но сколько Юрий Андреевич ни прикидывал, выхода из пещеры не находил. Надо было перестать тревожить себя бесполезными мыслями – не останавливались жернова. Вновь искал Юрий Андреевич путь к побегу, чтобы вновь убедиться, что все пути перекрыты. Плиту не поднять. Падая, она плотно вошла в желоба, выдолбленные в скале. К отверстию в потолке не подступиться. Стены ещё вчера он испытал на прочность. Кинжал отскочил от камня, словно от стали. Проба в другом, третьем месте оставила едва приметные глазу рубцы. Снаружи крюк без труда впивался в жёлто-розовую отвесную стену. Здесь же камень имел окраску тёмно-коричневую, под стать рясам, и был непроницаем, как глухота приставленного для услуг монашка. Юрий Андреевич ударил напоследок и спрятал кинжал. Недолго было и загубить единственное оружие.
Круг в сводчатом потолке заливал пещеру потоками света и чистых воздушных струй. Пронизанная солнцем синева обманчиво манила близкой свободой: нырни в прозрачный поток, отдайся живительным струям. Но не снабжён человек крылами, не подняться ему, не взлететь, а от пола пещеры до отверстия с синевой неба не меньше, чем двадцать локтей.
Юрий Андреевич мог обходиться без пищи, спать, где застанет ночь, по три дня оставаться в седле. Перемогать тугу и лишения стало делом привычным. И лишь одного недоставало силы терпеть – неволи. Узилища и путы страшили сильнее смерти. Тяжёлые мысли прервал раздавшийся скрежет. Поползла вверх входная плита. Кто нынче пожалует и для чего? Судьбу его, верно, уже решили.
Не меняя положения, взглядом исподлобья Юрий Андреевич увидел, что в пещеру вступил молодой спасалар по имени Шота.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20