«Дурень, – обругал себя Юрий Андреевич. – Мог бы раньше сообразить». Только сейчас ему стало понятно, почему он беспрепятственно миновал великое множество помещений и никого не встретил. Был праздничный день. Шла большая церковная служба, и все обитатели монастыря, от братьев-князей до последнего служки, собрались в церкви. «Поглядим, нет ли среди святой братии братьев с кинжалами и саблями». Юрий Андреевич внимательным взглядом прощупал ряды недвижных фигур. Кроме, нескольких стариков и старух, стоявших отдельно, никого из посторонних в церкви не было. Юрий Андреевич двинулся в зал.

Солнце клонилось к закату. Лучи косо падали через два ряда окон в южной стене. «Много времени потерял, плутая по ярусам и проходам, зато направление определилось». Юрий Андреевич знал, что за храмом Успения, на север, каменотёсы продолжали плести подземную сеть, долбили камень и выносили куски на поверхность. «Чуть служба кончится и начнут расходиться, уйду через северные двери». Юрий Андреевич мимо воли сделал шаг к северной стене, ближе к выходу, и вдруг замер, превратившись, как и все остальные, в подобие камня. Прямо на него недоверчиво и строго взирала Тамар. Она стояла рядом с отцом, коронованная им на царство. Оба были в венцах, оба разодетые в праздничные византийские платья с каменьями и шитьём. В руках Тамар держала уменьшенную вардзийскую церковь Успения.
Юрию Андреевичу живо вспомнился образ великого князя Ярослава Мудрого на стене преславного киевского храма Софии. Князь неспешно двигался впереди княгини-супруги, княжичей-сыновей и княжон-дочерей. Так же все были разодеты в византийское платье. Так же держал Ярослав Мудрый уменьшенное повторение храма. Хотя приходил Юрий Андреевич по отцовскому повелению в Киев с войной, а защемило по великому городу сердце. Волной накатила тоска. Редкий день родные края в измученной памяти не возникали.
Обе фигуры – Тамар и её отца – живописец поместил в северной нише. «Царь царей всего Востока Гиорги», – было выведено крупными красивыми буквами по правую сторону от царя. «Царь царей всего Востока, дочь Гиорги Тамар, да будет долгой её жизнь», – гласила другая надпись.
Солнце за окнами передвинулось, луч света упал на Тамар. Округлое лицо, схожее с луной в полнолуние, окрасилось красками жизни. Зажёгся румянец, заалел по-детски припухлый, но сжатый упрямо маленький рот. В чёрных с блеском глазах, устремлённых на бывшего мужа, вспыхнула неприязнь. Такой предстала перед Юрием Андреевичем шесть лет назад наречённая его невеста, когда приехал он из степи, где спасался от дяди. Цари, ханы и шахи сватались к прекрасной наследнице грузинских земель и все получили отказ. По совету вдовствующей Русудан и согласно решению, принятому дарбази, рука Светозарной была вручена безземельному русскому князю, единоверцу и наследнику устоев великих русских князей. Одна Тамар противилась браку. По-своему и поступила – расторгла союз.
Юрий Андреевич почувствовал, как в груди закипела злоба. Тамар и Гиорги шествовали вместе с ангелами и святыми, точно свершали лишь праведные дела и не лилась по их вине кровь, не вытаптывались посевы, не стирались с лика земли города. С ним самим Тамар обошлась, однако, великодушно. Могла казнить или заточить в башню, вместо этого с немалой казной отправила в Византию. Он три года спустя с войной объявился – и тут царица цариц повела себя благородно. Яростной вышла схватка, но велась она честно, без коварства и нарушения слова, хотя ставкой служили трон и семь грузинских земель. Он проиграл, и злобиться было нечего.
Священники кончили службу. Протяжные голоса подвели под своды последние звуки своих песнопений и замерли. Вереницы тёмных фигур потянулись к проёмам в восточной стене. «Выручайте, цари царей Востока», – усмехнулся про себя Юрий Андреевич и проскользнул в проход, помещённый в нише с изображением Гиорги и Тамар. Было похоже, что отец с дочерью также поспешают в выбранном им направлении.
Вновь пошли чередой пещеры и лестницы. Вновь заплутавшее эхо взялось повторять шорохи, всплески, позвякивание. Внезапно потянуло свежестью. За узким проходом показалась огромных размеров пещера, способная укрыть триста или четыреста человек. Сводчатый потолок уплывал в высоту и сходился к круглому отверстию. Заглушка отсутствовала. Над пещерой висело синее чистое небо. Вот она – свобода. Ради неё разрывал и распутывал он каменную паутину.
Юрий Андреевич вступил в пещеру. В тот же момент за спиной ударило глухо. Он быстро обернулся. Щели прохода, в которую только что он проник, больше не существовало. Спущенная сверху плита плотно вошла в боковые канавки, прорубленные в скале. Юрий Андреевич поспешно обшарил глазами грубо отёсанные стены. Выхода из пещеры не было.
…Солнце покатилось по небу, словно с горы, когда воины стали покидать монастырский город. Михейке хорошо было видно, как выходили они по одному или по нескольку человек сразу и присоединялись к тем, кто охранял наружные лестницы и площадки. «Всё, – тоскливо подумал Михейка, – если бы Юрий Андреевич успел проскочить, они вокруг скал и наверх бы бросились, а тут вниз без спешки спускаются».
Воины смеялись и окликали друг друга. Монастырская тишина их не смущала.
– Прыткий, полдня поводил за собой.
– Ещё спасибо сказать, что по догадке бежал. Рясу надел, а расположение пещер знать не знает.
– Вверху, что ли, в новых пещерах схватили?
– Считай, что под облаками сидит. Наружу выход имеется, да без крыльев не улетишь.
Помимо воли Михейке представилась пластина, на которой он выбил чудище-птицу, уносящую в небо отважного полководца.

Глава XVII
СВАТОВСТВО ЛИПАРИТА
Недаром сложили присловье: «Ищи удачу на празднике». Ещё говорили: «Нашёл удачу – вот праздник». Так поверни или этак, радости не было конца, когда Михейка узнал, что Евся выйдет на волю. Оказалось, Юрий Андреевич и Шота одну и ту же хотели себе награду. Оба бились за Евсю. Шота ловкостью ума победу добыл. Оружием Юрия Андреевича не одолеть: самая твёрдая у государя рука, самый верный глаз. Только теперь всё равно, кто кого одолел. Главное, что выйдет Евся на волю. Вдвоём они скалы на куски разнесут, Юрия Андреевича вызволят. Михейка с нетерпением ждал, когда закончатся состязания стихотворцев, свернётся и угаснет праздник.
Раньше Михейка думал, что можно мериться силой и ловкостью, умением управлять конём. Выходило, что слово также способно превратиться в оружие. Стихотворцы ратоборствовали с помощью слов.
Ограду из верёвок убрали. Народ забил поле, теснясь к полукругу, открытому со стороны помоста. Ребятишки повисли на ветках. Верховые остались в седле – с коня лучше видно и слышно. В полукруг по одному вступали поэты, читали стихи. Голоса то раскатывались, подобно грому, то журчали нежнее ручьёв. Михейка слушал вполуха, хотя стояли они с Липаритом совсем близко, за спиной у Шота. Мысли Михейки заняты были другим.
Вот вышел толстяк в пёстром шёлковом ахалухе с широченными разрезными рукавами. Он грозно сдвинул нависшие брови и во всю мочь завопил о белом, в цвет молока, лице своей избранницы, о румянце, похожем на раннюю вишню, о губках, сладких, как мёд, и о чёрных виноградинках глаз.
– Вах, несчастная, болезнь её на меня. Где были её глаза, когда полюбила обжору? – весело крикнул кто-то. В толпе рассмеялись. Толстяк обиделся и ушёл. Не лучшая участь постигла другого стихотворца. Этот был, словно нарочно, длинный и тощий, наподобие жерди. Сладким голосом он принялся растягивать нескладные строки, спотыкавшиеся, как охромевший конь. Каждый стих заканчивался поклоном. Стихотворец кланялся светозарной царице и супругу её благородному, кланялся памяти всех царей, кланялся добродетельной Русудан.
– Смотри, болезнь твоя на меня, переломишься от поклонов.
На этот раз в толпу врезалась стража. Да попробуй, найди, кто крикнул.
Третий поэт рассыпал в стихах тучи стрел в погоне за фазанами и зайцами. Он также не получил одобрения.
– Скажи, Шота, – попросили с помоста.
Не входя в круг, Шота произнёс:
Небольшой стишок – творенье стихотворца небольшого,
Не захватывает сердце незначительное слово.
Это жалкий лук в ручонках у стрелочка молодого,
Крупных он зверей боится, бьёт зверушек бестолково.
Мелкий стих подчас пригоден для пиров, увеселений,
Для любезностей весёлых, милых шуток, развлечений,
Если он составлен бойко, он достоин одобрений.
Но певец лишь тот, кто создан для значительных творений.
Шота обернулся в сторону Чахрухадзе, поэта прославленного в семи землях, и, отвечая на этот безмолвный призыв, Чахрухадзе вошёл в полукруг. Зазвучали стихи короткие, звонкие. Строки воспевали Тамар, но за каждым словом слышалась слава родине. Мудрость Тамар оборачивалась мудростью государственной политики, чары заключались в высоком призвании вдохновлять на борьбу и подвиг.
Всем князьям велела ты: «Мужайтесь,
На врага должны вы ополчиться!»
Храбрецов ты вдохновила: жаждут
Пасть за веру, с турками сразиться!
Стихи казались историей нынешних лет, переложенной в горделивую песнь.
Ты словила всех, разбив строптивых
И презрев покорных причитанья.
Ни иранцев рать, ни злые звёзды
Не хотят с тобою состязанья.
Шла война; в ту пору некто, муж твой,
Был наказан карою изгнанья.
«Это про Юрия Андреевича. – Пальцы Михейки невольно сжались в кулак. – Был бы он здесь, показал бы важному стихотворцу, как вселюдно государя честить». Михейка с тоской вдруг подумал, что высвободить Юрия Андреевича совсем нелегко, хотя бы и с Евсей. Попросту сказать, невозможно. Амирспасалар догадался, кто скрыт под сеткой кольчуги, приказал небось охранять изо всех сил. Евсю по той же причине в крепости держат, если и выпустят, то снова могут схватить. Евсе заказано здесь появляться.
Трудные мысли пошли перекатываться камнями, колоть и резать зазубринами рваных краёв. Михейка обтачивал неподатливую поверхность, скалывал и затуплял углы. Работа шла долгая, как у Липарита на шлифовальной плите. Перед глазами всё время стояла пластина с чудищем-птицей, летящей ввысь. Мимо слуха прошли последние стихи Чахрухадзе. Хвалебные крики, какими поздравило поле поэта, не вывели из задумчивости. Михейка очнулся, услышав голос Шота. К этому времени в голове как раз созрел план, в котором пластина с паскунджи занимала не последнее место, и, если бы Михейка мог посмотреть на себя со стороны, он бы увидел, что лицо его просветлело, словно сдвинулась тень от тучи, а в глазах проступила синь. Знал теперь Михейка, знал, что должен он сделать. В короткий час предстояло свершить невозможное, поступить выше собственных сил. И разве не о том же трубили и пели строки стихов?
Шота читал главу, в которой говорилось, как Автандил во второй раз нашёл своего побратима.
Раз на холм поднялся витязь, изнемогший от молений,
И взглянул он на долину, где играли свет и тени,
И средь зарослей заметил вороного в отдаленьи.
«Это он! – воскликнул витязь. – В том не может быть сомнений!»
Впервые внимали люди стихам, похожим на разговорную речь. Звучали слова, какие произносят в обычной жизни. Но непростыми были эти слова. Всё будничное и малозначительное исчезло. Взамен явилось высокое чувство. Строки напряглись внутренней силой, зазвучали, как песня, покоряя и завораживая.
И увидев Тариэла, отшатнулся он назад:
Полумёртвый лик скитальца был отчаяньем объят.
Ворот был его разорван, по щекам катился град.
Покидая мир мгновенный, не смотрел на брата брат.
Справа возле Тариэла лев лежал и меч чеканный.
Слева – рухнувший на землю тигр виднелся бездыханный.
По лицу из глаз страдальца ток струился непрестанный.
Лютым пламенем пылало сердце в скорби несказанной.
– Только и есть в том разница, что у меня мелкий зверь, а в его стихах крупный, – прервал напряжённое повествование незадачливый стихотворец-стрелок.
Слушатели ахнули, возмущённые.
– Ты ошибся, брат, – без всякого недовольства ответил Шота. – Я воспел не охоту. Через борьбу с могучим львом и тигром я раскрыл силу чувств. Мои герои борются насмерть и смертно страдают. Они пробиваются через горы зла, чтобы найти друг друга, потому что правда в единстве. Едины земля и небо, солнце и звёзды. Люди, звери, деревья, всякая малая травинка и всякая малая тварь слиты с землёй и друг без друга не существуют. Разве не помощь друг другу, не братство месхов, картлийцев, грузин, апхазов, армян помогли нашим землям выстоять в вековой борьбе?
– Правда это! Истинные слова! – единодушным криком отозвался народ на поле.
– Слово поэта – огонь на ветру! – произнёс низкий раскатистый голос. Сказано было негромко, но так значительно, что Шота расслышал, несмотря на крики и шум. Он обернулся. В стороне стоял Иванэ Шавтели, поэт и философ, удалившийся от суетных мирских дел в пещеры Вардзийского монастыря. Историограф о нём написал: «Муж весьма прославленный и дивный в своих подвигах, который получил дар предвидения». Как Шота раньше не разглядел высокую дородную фигуру и белую бороду, веером падавшую на рясу, слишком узкую для этих могучих плеч?
Шота прижал руки к сердцу, низко поклонился.
– Я отвечу на великую похвалу, какой только может удостоиться поэт, тем, что наполню каждое слово своих стихов любовью к братству и мужеству, – сказал Шота, и над притихшим полем понёсся исторгнутый из сердца поэта призыв. Шота вложил его в уста Автандила, когда благородный витязь, до последней капли крови преданный дружбе, увещевал обезумевшего от горя Тариэла.
Коль ты мудр, то знай, что мудрость так вещает нам с тобою:
Муж не должен убиваться в столкновении с судьбой.
Муж в беде стоять обязан неприступною стеною.
Коль заходит ум за разум, всё кончается бедою!
Шота возвысил голос и смолк. Наступила тишина, какая бывает перед грозой. И как разорвавшийся гром, последовал взрыв восторженных криков. Шота покинул полукруг и подошёл к помосту, а люди на иоле продолжали славить поэта.
– Твои стихи величавы и прекрасны, перед ними распахиваются все сердца, – сказала Тамар.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20