Сперва малышка приняла Его за Ягму, потому что на человека незнакомец совершенно не походил: огромная вытянутая голова с выпуклыми глазами без зрачков и белков, покрытая шипами и выростами; могучее тело в тускло блестящей черной броне; серо-синие руки с темными лиловыми ногтями…
За этим существом маячили в дверном проеме две еще более кошмарные тени, но отчего-то при появлении девочка почувствовала себя спокойной и защищенной.
А потом Он снял голову, как шлем. И под этой головой оказалась еще одна. И девчушка признали в неожиданном посетителе господина Руфа, сына эльо Кайнена из крепости Каин, где она была всего два раза, но оба раза господин Руф катал ее на коне, а потом и на плчех, и на плечах у него ей понравилось значительно больше. Даже отец тогда был недоволен. Мама сказала, что просто приревновал, но что это такое, она, Лекса, не знает.
А знает, что господин Руф намного сильнее отца хотя отец – самый большой и сильный человек на свете.
Так что Руфа Кайнена Лекса запомнила. Она даже влюбилась в него по-детски и мечтала, что однажды он появится вместе с отрядом эстиантов и снова покатает ее на коне, а после на плечах. И Руф не обманул. Он пришел, когда ей было хуже всего, очень страшно и больно, и ее не испугало, что лицо у него цвета грозового неба и глаза фиолетовые, как озера в половодье.
Она подумала, что господин Руф стал каким-нибудь добрым духом или бессмертным воином Суфадонексы. Или еще кем-то. Мало ли кто хочет дружить с таким удивительным человеком…
Лекса потянулась ему навстречу и стала жаловаться на боль, на отчаяние, на страх, на внезапную болезнь старших членов семьи. Она видела в жизни слишком много и была не по годам взрослой. Она понимала, что все они здесь обречены умереть в мучениях, и единственная сумела увидеть лицо отца – застывший кошмар.
А потом, рассказывала малышка потрясенному Лилиану, господин Руф вытащил странный длинный меч, такой же темный, как и его доспехи сильно-сильно порезал себе руку. Она ахнула, а из раны хлынула не красная кровь, как у всех, а голубая. И эта кровь текла очень легко, как вода а не как густая жидкость. Это ее почему-то поразило больше всего.
Господин Руф нацедил голубой крови в чашу и приказал, чтобы Лекса немедленно ее выпила. Это должно было быть невкусно: очень горько и очень солоно. Но жидкость была холодной, а девочка горела, и она жадно проглотила питье.
Затем Руф обошел с этой чашей всех, кто был в селении, и все сквозь жар и бред помнят странный вкус на губах, словно пили очень соленую и горькую морскую воду. И отчего-то они знали, что в ней единственное спасение.
А отца он унес с собой, объяснив девочке, что того необходимо похоронить, но чтобы она не печалилась: Зебанга и в царстве Ягмы будет ее помнить, и любить, и охранять.
Лекса не видела, чтобы у господина Руфа открывался рот или шевелились губы, но она слышала все-все. Каждое его слово. Она поцеловала его – щека была холодной-холодной – и тихо заснула. Хотелось плакать по умершему отцу, но сил не было.
А утром они проснулись обессиленными, но здоровыми – ни язв, ни пятен, ни слепоты, ни жара. Очень хотелось есть, и на столе обнаружились диковинные растения, похожие на лишайник. Лекса была уверена, что их оставил господин Руф.
Мать долго боялась брать их в рот, и остальные тоже вели себя настороженно, но Лекса безоговорочно верила своему любимому другу. Кроме того, никто не был способен добыть другую еду. Пришлось попробовать.
Лишайники оказались неожиданно вкусными, похожими на рыбу, и быстро насыщали. Их хватило до вчерашнего дня. А сегодня приехал наконец Дозор из Каина.
Килиан подумал, что его боги хранили. Ведь если бы эта страшная болезнь была занесена в крепость, то никакой голубой крови не хватило бы, чтобы вылечить всех жителей. Да и не согласились бы они пить спасительное снадобье – не поверили бы.
Он с уважением взглянул на малышку.
Лекса сидела с отрешенным взглядом и улыбалась. Она не стала никому рассказывать, как носил ее ночью по двору, под звездами, Руф Кайнен, как целовал горячий лоб холодными губами, и ей казалось, что капли росы падают ей на щеки. Ей было так хорошо, как никогда в жизни. А может, так, как никогда, уже и не будет.
/ – Ты меня любишь, правда? – спрашивала она.
– Конечно, – отвечал он. – Ты вырастешь, и я приеду и заберу тебя отсюда далеко-далеко, в прекрасный город, где ни один дом не похож на другой, где на крышах растут деревья и кусты, усыпанные яркими и сочными ягодами; где во двориках вырыты небольшие озера и шумят крохотные водопадики; где цветут прекрасные цветы и порхают яркие бабочки с узорчатыми крыльями. Я подарю тебе хонедим небесно-голубого цвета из тончайшей, как паутина, материи, и на нем будут вытканы большие цветы. И я познакомлю тебя со своими новыми друзьями – добрыми, сильными и преданными. Ты только вырастай скорее и обязательно постарайся не разучиться любить и верить – вот как сейчас.
И она все-все понимала: как надо любить и надо слышать другого, как надо ждать и хранить верность.
Где-то там, на другом краю земли и времени ее ждала удивительная страна./
Она не стала рассказывать этого взрослым, потому что знала, что господина Руфа считают погибшим, хотя и договорились пока скрывать от нее это горестное известие. Лекса подслушала разговор опечаленных родителей однажды ночью, после того как закончилась осада крепости и они снова вернулись домой.
Она узнала о его смерти – и не поверила.
И теперь Лекса не хотела, чтобы мать, встревоженная упорством дочери, стала разубеждать ее, объясняя, что Руф приходить не мог, а если и приходил, то это был кто-то другой – доброе божество, дух, принявший облик близкого малышке человека. Она мудро решила хранить эту тайну, чтобы никто не мог вторгнуться с огнем и мечом в город, о котором знала только она – девочка
Лекса.
И отчего-то рядом с господином Руфом – ослепительно красивым в этих странных доспехах и шлеме – она постоянно видела двоих чудовищно прекрасных многоруких, многоглазых великанов с длинными хвостами и клыками и крошечное пушистое существо с яркими синими глазами. Существо это рассказывало о том, что мир необозрим и в нем могут мирно ужиться все, кто только захочет.
А еще Лекса откуда-то знала, что ей недолго осталось жить, но это прозрение она прятала очень глубоко, чтобы не огорчать ни господина Руф ни пушистое синеглазое существо, ни великанов воинов, ни саму себя.

Себе она оставила только воспоминания и надежду,
И еще подарок Руфа, пушистый коврик, на котором был выткан синеглазый пушистый малыш, прижимающий к себе охапку ярких цветов.

Это было настолько неправдоподобно, что могло быть только правдой.
/Давно умерший человек приходит, чтобы спасти жизни людей в забытом богами и людьми селении.
Чудовища, порожденные чернотой ночного неба, охраняют его и других, а не нападают на беспомощных и больных, как должны были бы, если верить нашим легендам.
О боги! Что мы делаем? Возможно ли, чтобы мы ошибались? Неужели нам не нужно защищаться, не нужно готовиться к сражению за право жить под этим небом? Что если мы все заблуждаемся?/ .
Но Килиан посчитал эти мысли минутной слабостью.
Чем больше металась и разрывалась его душа между любовью и ненавистью, чем сильнее были сомнения, тем оказывалось проще не думать ни о чем, а лишь исполнять то, что он считал своим долгом.

2

Он стоял посреди площади, прямо напротив храма Ягмы.
Ветер как-то особенно нежно перебирал его длинные белые волосы, а солнце заглядывало в глаза, словно любящий пес, который пытается угадать на строение своего хозяина. И птицы в тот страшный день пели самые звонкие и прелестные песни.
За стенами города строилось войско, равного которому не знал Рамор, по улицам постоянно ходили вооруженные люди, и от этого еще больше бросались в глаза пустые узорчатые ножны, прицепленные к его поясу.
Старик держал в руках охапку невероятных цветов, и они выглядели такими свежими, словно их корни все еще пребывали в теплых и надежных объятиях земли.
Жрецы Ягмы, похожие на зловещих воронов в своих черных развевающихся одеяниях, отчего-то сразу окружили его, пытаясь затолкать в глубину храма, и эта потасовка привлекла внимание горожан. Они стали собираться на площади, еще толком не понимая, что происходит, но уже любопытствуя…
И хотя люди не смели открыто выступить против жрецов всемогущего бога, но кроткий старик с цветами, стоящий в столбе солнечного света, весь в золотых брызгах, не представлялся им настолько опасным, чтобы применять к нему силу.
Когда толпа выросла, старик внезапно и легко освободился из рук служителей Ягмы и заговорил. Голос его оказался на удивление мощным, будто принадлежал совсем другому /существу/ человеку.
– Люди! – вскричал он. – Опомнитесь! Что вы делаете?! В угоду кровожадным богам вы начинаете войну, которая уничтожит вас самих. Вы собираете огромную армию, чтобы противостоять своим страхам. Вы хотите убить страхи, а ведь они почетны и возникают только из невозможности любить.
Что он городит ? – изумился какой-то толстяк в ярко-розовой накидке, которая смотрелась на нем нелепо и смешно. – Пусть замолчит. Он хулит наших богов!
– Человек боится только того, что не сумел или не захотел полюбить! – загрохотал голос старика.
Солнечный луч запутался в его седых волосах, и лицо осветилось неземной улыбкой.
– Люди! Самое страшное чудовище в мире живет внутри вас! Ничего более опасного, злобного и жестокого нет. Если вы уничтожите эту тварь, вам больше никто и никогда не посмеет угрожать. Вы прозреете, если ослепите свою ненависть! Нельзя смотреть на других ее глазами!
– Уберите его! – закричала какая-то женщина. Ее лицо исказилось гримасой злобы. Той злобы, о которой, кажется, и говорил старик без меча.
Странно, но жрецы Ягмы и подоспевшие от соседнего храма служители Суфадонексы в алых мантиях не торопились прерывать старца. Напротив, они окружили его стеной, но больше не препятствовали ему. Создавалось впечатление, что они чего-то ждут.
Так обычно ждут своего часа падальщики на поле битвы. Они знают, что рано или поздно им Достанется вожделенная добыча…
Старик подбросил свои цветы вверх, и они взлетели как-то чересчур высоко, будто неощутимый порыв ветра подхватил их и отнес к самым облакам откуда они начали падать душистым дождем и было их неизмеримо больше, нежели в той охапке. Они падали, падали, падали…

Слепо вытянув перед собой тонкие руки и, по площади шел юноша, пытаясь дойти до старика и встать рядом с ним, но площадь оказалась огромной, словно пустое поле. И он брел по нему, спотыкаясь, и губы его шевелились: он умолял подождать его, не покидать, он обещал помощь и поддержку. А поле все не заканчивалось, и старик без меча стоял где-то там, у самого горизонта, которого юноша не мог видеть…

– В этом сражении умрут ваши сыновья, отцы братья. Неужели вы хотите этого? Неужели вы рассчитываете на помощь богов? Глупцы! Ведь если Тетареоф и Улькабал, Ажданиока и Ягма помогут вам, то их помощь обернется страшной смертью! В кипящей крови вулканов гибнет все живое, бурные океанские волны поглощают все, что встречают на своем пути. Пламя пожирает любую плоть, кроме собственной.
Что сделали вам чудовища?! Не родились похожими на вас? Но разве это преступление?!
– Не слушайте его!
– Предатель!
В воздухе свистнул первый .камень. Он только зацепил руку старика, и на его светлых одеждах цвета теплого молока проявились несколько пятнышек крови. Эта кровь подействовала на толпу, как на стаю голодных эрлаксимов.
Хищно улыбнулся верховный жрец Суфадонексы. Его улыбка приоткрыла острые желтоватые зубы, и показалось, что это злобный божок нетерпеливо ожидает свою жертву.
Убить его! Убить!
/Однажды появятся те, кто попытаются докричаться до человеческих душ…
– Смертники.
– Избранники.
– Нет, смертники…/
Толпа взбесилась.
Особенно страшно было людям оттого, что дождь цветов и невероятно ярких солнечных лучей, истекающих медовым золотом, продолжал идти. А этого не могло быть.
Не должно было быть…
Откуда у толпы берутся камни?
/ – Вы боитесь того, чего не хотите или не умеете любить! /
Они не хотели и не умели любить дожди из цветов и солнца, невооруженных людей, над которыми вились бабочки и поющие птицы, – это было непонятно и уже потому опасно. Да и требовал он невыполнимого.
А еще – он не порывался бежать, и толпу это обозлило.
Он не боялся разъяренных людей. Он что, хотел сказать, что он любит их, готовых разорвать его в клочки?!
Птицы, проклятые птицы изводили их своими безумными трелями. И кто-то, не выдержав, выпустил стрелу. Она пронзила маленькое яркое тельце, и птаха упала на плиты, трепыхаясь из последних сил. Ее черные глазки-бусинки испуганно и недоуменно глядели на убийцу. Во всяком случае, человеку с луком в руках именно так и показалось, хотя откуда птахе знать, кто ее подстрелил? Да и как он мог разобрать, куда она смотрит с такого-то расстояния?
– Вы убиваете тех, кто слабее, тех, кто мудрее, тех, кто лучше. Вы убиваете за не одинаковость, за красоту, за силу, за слабость… За что вы не убивает люди?
Камень попал ему в живот, и старик согнулся Тут же второй булыжник угодил в голову.
Он выпрямился, пошатываясь. Кровь стекала на светлые одежды и бороду, но он не обращал на это внимания.
– Вы убиваете за слова и за молчание, за инакомыслие и за отсутствие мысли. Вы уничтожаете все, что вам не покоряется, и охотно истребляете покорившихся. Вы приносите своим богам кровавые жертвы! Люди – а есть ли смысл в вашей жизни? Имеете ли вы право по-прежнему владеть Рамором? Может, чудовища, которых вы так ненавидите, потому что боитесь полюбить, – достойнее вас?!
Толпа взвыла.
Птицы, цветы, солнце. Бабочки.
– Сжечь его! – крикнул истеричный женский голос, и нестройный хор подхватил:
– Сжечь! Сжечь!
Никто даже не задумался, почему именно костер…
Они соорудили его необычайно быстро – этот первый в истории Газарры костер, на котором должны были сжечь живого человека.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44