К тому же это чуть ли не самое важное. Один перепуганный насмерть воин способен поднять такую панику, что Суфадонексе станет жарко в его небесном краю). – Так вот, мне страшно до одури. Мне кажется, что этого просто не должно происходить со мной. Я бы убежал отсюда куда глаза глядят, но нельзя, понимаешь, – жалко других, стыдно. Да и некуда отсюда бежать: здесь все наши близкие, друзья и враг преграждает дорогу. Все, что остается, – это сражаться и победить. Или умереть. Это уж как получится. О втором я лично стараюсь просто не думать.
– Как?! – жадно спросил юноша.
– А вроде того, что я бессмертен, пока идет это сражение, – ответил Кайнен. – Попробуй. Это не так сложно, как кажется.
– Попробую, – неуверенно пообещал молодой человек.
Но Аддон уже заметил, как порозовели его щеки, как заблестели глаза: выйдет толк.
– Как тебя зовут? – спросил командир, повинуясь внезапному порыву (лишняя тяжесть и горечь – знать по именам всех воинов в своей крепости и потом провожать в последний путь уже почти родных, потому что знаешь, как их зовут…)
– Нилтон, – едва слышно произнес тот.
– Пусть Суфадонекса хранит тебя, Нилтон, – торжественно молвил Аддон Кайнен.
/Пять текселей. Почти пять жизней, если мерить по меркам войны. А мальчика, возможно, подстрелят через каких-нибудь пол-литала. Я потратил на него непозволительно много времени. С другой стороны – здесь больше нет никого, кто бы обратил на него внимание. Останется ли он жив или погибнет, но будет уже не один. В этой крепости у него теперь есть близкий человек…/
Кайнен по собственному опыту знал, что любой стоящий рядом во время сражения, заговоривший с тобой в разгар битвы, становится родным. Именно поэтому столь высоко ценится военное братство.

6

Лица мехолнов были раскрашены красной и желтой глиной. Искаженные же судорогами боли, напряжения и натуги, они казались принадлежащими не людям, а духам войны – сыновьям кровожадного бога Даданху, который однажды, испытывая жажду, высосал кровь у своих детей. Они не умерли, потому что тоже были богами, но с тех пор испытывали невыносимую, мучительную, изнуряющую жажду крови. Демоны войны и смерти носились над полем боя и высасывали кровь из убитых и смертельно раненных воинов. Так гласили палчелорские легенды.
Демонов, согласно преданию, было всего трое:
Рафан, Кублан и Селвандахи. У первого была человеческая голова, у второго – нулагана-кровососа, свирепого степного зверя, а у последнего, соответственно, падальщика. Это именно он пожирал души павших в битве врагов, чтобы те не могли отправиться в заоблачный край, где царствовал Суфадонекса – вечный враг Даданху.
Теперь же чудилось, что не трое, а сотни и сотни этих могущественных мифических существ нападают на Каин, и мощные стены уже не казались надежной защитой. И пусть каждый воин в крепости наверняка знал, что это всего лишь мехолны – те самые, которых они неоднократно обращали в бегство, – воображение угодливо и подло подсовывало совсем другие картины.
Варвары, обряженные в меха и кожи, бежали тяжело и неуклюже.
/Как же им должно быть жарко. Вот тот мехолнский вождь путается в длинном мохнатом плаще, – он что, собирается лезть на стену, не сняв его? Безумцы. Настоящие безумцы. Тем и опасны./
При этом они вопили, размахивали грубым своим оружием, подбадривали себя воинственными кличами. А за их спинами вовсю выкладывались барабанщики. По десять человек с огромными билами стояли вокруг несоразмерных по величине барабанов, погруженных на тяжелые приземистые повозки.
Барабанщики были по пояс обнажены, и Аддон не просто отчетливо представлял, а ясно видел, как ходят под бронзовой, загорелой кожей могучие мышцы, как пот струйками стекает по спинам, как взлетают и мерно опускаются на туго натянутую кожу била, которыми при желании можно и убить.
Рокот барабанов и вой стрел, которыми палчелорские лучники поддерживали наступление своих союзников, делали это зрелище запредельным, неправдоподобным и бредовым.
Килиан очнулся только тогда, когда один из мехолнов, пронзенный его дилорном, тяжело повис на древке, содрогаясь всем телом, но не желая отдавать оружие убившему его врагу.
Килиан давно заметил, что пронзить человека мечом или копьем относительно легко и это сумеет всякий, даже ребенок. А вот выдернуть оружие назад гораздо труднее, словно тело убитого навсегда хочет оставить себе предмет, который лишил его жизни. Словно это его законная добыча, оплаченная пролитой кровью.
Молодому человеку пришлось упереться ногой в неповоротливое тело варвара, чтобы спихнуть его с дилорна. Руки оказались испачканы красным и липким, а вытирать их было уже некогда: рядом вырос еще один бородатый варвар. Его глаза сверкали веселым безумием. В зубах он держал не то короткий меч, не то длинный нож; за спиной его торчал крепко привязанный топор. От него терпко и тошнотворно пахло зверем, кровью, солнцем и чем-то кислым, похожим на вино.
Килиан едва уклонился от длинного выпада
/Это не руки, это какие-то плети. Так и до солнца можно дотянуться… Куд-да это ты направился?!/ И пронзил мехолна мечом. Он держал клинок в левой руке, и противник даже не понял, как это произошло. Удивленно покрутил головой, издав от неожиданности и боли странный скрипящий звук, но Килиан столкнул его вниз и услышал, как содрогнулся деревянный настил, когда на него тяжело свалилось истекающее кровью тело.
Затем по доскам затопотали ноги, и молодой человек передернул плечами. Он не завидовал варвару, если тот остался жив.
Где-то справа – у него не было времени, чтобы оглядеться как следует, – раздался истошный, душераздирающий вопль. Это опрокинули на головы наступающим огромный медный котел с кипящей водой.
Обваренные воины Омагры переспелыми плодами шлепались на землю и катались по ней, дергая ногами и закрывая руками лица, с которых клочьями слезала кожа.
Килиан не жалел врагов, но ему было не по себе, когда он представлял, каково это – попасть под обжигающий водопад и моментально лишиться всего – собственного лица, зрения, а может, и рассудка.
Визжащих, стонущих, корчащихся во влажной грязи несчастных затоптали свои же, приставляющие к стенам Каина новые лестницы.
Но вот захрипел один из лучников-тезасиу, скрюченными пальцами вцепившись во что-то длинное и темное у себя над ключицей. Он шатался на узком выступе, а затем рухнул вниз с тем грохотом, какой обычно издает тело, которое душа успела покинуть уже во время этого стремительного полета.
Словно в подтверждение этих грустных мыслей, снизу донесся короткий сдавленный вскрик. И тут же прервался.
Это потом жители Каина станут оплакивать своих погибших, а пока их дело – помогать живым. Помогать хотя бы своей выдержкой и хладнокровием.
Если теперь же спуститься вниз, под навесы, и заглянуть в суровые и сосредоточенные лица женщин, которые кипятят воду, перевязывают раненых, подают наверх холодное питье для защитников и укладывают в колчаны стрелы, невозможно будет догадаться, чьего сына или возлюбленного похитил коварный Ягма. Все они одинаково решительны, спокойны и отрешены. Они словно не здесь.
Это уже после они будут с криками бросаться на тела убитых, осыпать бесконечно дорогие лица мелкими бессчетными поцелуями, – растрепанные, заплаканные, в разодранных одеждах, с постаревшими и некрасивыми лицами. Потому что потом они будут вдовами.
А сейчас эти женщины такие же солдаты Аддона Кайнена, как и те, что стоят на стенах. И они не имеют права на такую роскошь, как тоска по погибшему.

И никто не мог видеть, как седой старик, на чьем поясе висели пустые узорчатые ножны, никогда не знавшие меча, закрыл лицо руками. Он не хотел знать, что происходит на поле боя у крепости Каин, но не мог не знать этого.
Красноглазый великан корчился от хохота, размахивая палицей.
И странные тени подкрадывались к нему сзади, постепенно окружая его стеной, преодолеть которую не мог ни смертный, ни вечно живущий…

7

– Я не совсем понимаю отца и совершенно отказываюсь понимать царя Баадера, – сообщила Уна, перевязывая незнакомому воину руку. – Вот, – обратилась она уже к раненому, – до следующих праздников наверняка заживет.
Ей приходилось напрягать голос, потому что крики атакующих и торжествующие вопли воинов Кайнена, свист и гудение стрел, глухие удары топоров, стук дротиков, вонзающихся в плетеные щиты, – все это создавало мощнейший звуковой фон, на котором обычная речь просто терялась.
Кто-то стонал за ее спиной; кто-то заходился криком от жгучей боли. Крик был тонкий и тянулся на одной ноте, терзая и слух, и сознание. Отчего-то было противно.
– Я никогда не видел такой красивой девушки, как ты, – невпопад отвечал паренек, краснея. – И никогда не целовал такую девушку. И любую другую девушку тоже. Я бы не говорил об этом…
– Но идет сражение, и просто грех не воспользоваться привилегией того, кому уходить в бой? – уточнила У на. – Не смущайся. Тут пополам правды и какой-то нечестности. Это все знают. Это твое первое сражение?
– Да, – отвечал паренек, краснея еще больше.
Там, наверху, перекрыв шум битвы, раздался голос Килиана Кайнена. Он командовал своим воинам что-то очень толковое, командовал внятно и кратко, но… Лучше уж не слышать, что именно он кричал.
Если потом слово в слово повторить Килиану его речь, он умрет со стыда где-то на середине, не дослушав до самого интересного места. А если не умрет сразу, то после будет отрицать, что произносил такую гадость.
Либина даже ухом не повела. Ее сын был очень хорошим мальчиком, пожалуй даже слишком хорошим. Конечно, горяч, но куда ему до отца.
На мгновение все утонуло в реве разъяренного панон-тераваля: вот и Аддон Кайнен напомнил о себе своим подчиненным.
Там, на стенах, было очень жарко. . Палчелоры установили наконец биратор и принялись обстреливать Каин каменными снарядами. Несколько из них проломили деревянные настилы и ранили двух женщин, хотя и не слишком серьезно. Пострадавшими занялся Каббад.
А вот один из камней попал в надвратную башню и убил двух лучников. Либина даже не хотела знать кого. Потом. После. Главное, что на стенах в два голоса вопят самые близкие и родные ей мужчины. Голоса Руфа она не слышала, но будто чувствовала его всей поверхностью кожи.
– Тетиву натянуть! – раздалось чуть ли не над самой головой. – Стоять! Стрелять только по моему приказу!.. Вот, теперь давай!
Свистнули десятки стрел, и отозвались из-за стены разъяренным воем палчелоры.
– Руф убил инженеров! Руф подбил инженеров! – прокатилось по стенам.
Хвала Суфадонексе – на какое-то время биратор выведен из строя.
– Можешь поцеловать меня, пока командир Килиан не видит, – сказала девушка после паузы.
– Это твой жених? – спросил паренек, и Уна с изумлением услышала в его голосе ревнивые нотки.
– А ну марш на стену, – приказала она грозным голосом. – Никакого сладу нет: маленькая царапина, а ведет себя как смертельно раненный. Знаешь, – придержала она обиженного солдата за руку, – ни один поцелуй в мире не стоит жизни.
Это я тебе точно говорю.
/А вот командир Руф может сколько угодно видеть, как ты целуешь меня и как любой другой целует меня, но это не вызовет в нем ни гнева, ни ревности, ни… Ничего не вызовет. Он будет просто смотреть на меня своими нечеловеческими глазами – интересно, какого цвета они окажутся в тот миг, – и думать о чем-то своем. Потом выяснится, что о бабочках… или о том, чем варвары сшивают шкуры – жилами зверей или растительными волокнами. Или еще о чем-то таком же безумном…/
Юноша серьезно кивнул и стал взбираться наверх, в строй товарищей, которые с трудом сдерживали натиск мехолнов у северной башни.
– И чем же тебе отец не угодил? – спросила Либина, которая все это время молча возилась с тяжелораненым топорником. Дубинка мехолна разбила ему лоб и повредила правый глаз, которого теперь не было видно за большой сизой опухолью.
До тех пор пока в Каине будет хватать защитников, это ранение считается тяжелым, Но если (храни нас Суфадонекса от этого дня) варвары станут крепко наседать, то одноглазому придется идти на стены, махать своим милдедином.
– Не столько отец, сколько царь, – жестко сказала У на. – У него мощное войско, у него – принято считать во всяком случае – много союзников. Он номинально правит Ирруаном, его теперешняя жена – царевна Ардалы. Неужели нельзя собрать мощную армию и пойти в степи, чтобы раз и навсегда извести варварское племя?
Выбив фонтанчик белой пыли из пористой поверхности камня, в стену здания ударились сразу несколько стрел. Одна сломалась, а несколько отскочили и упали на плиты. Мальчишка – племянник старого Микхи – кинулся их подбирать и укладывать в корзину. Локти и колени у него были ободраны до крови, но он не обращал на это внимания.
– Меня пугает то, что ты говоришь, – прошептала Либина.
– Отчего же, мама? – Девушка искренне недоумевала. – Я бы уничтожила их всех до единого. Отчего ни Баадер, ни отец, ни любой другой правитель Рамора не захотел уничтожить Омагру, стереть его в пыль? А теперь мы снова переживаем нашествие этих полу зверей.
– Я понимаю, что ты чувствуешь, доченька, – осторожно заговорила мать, – но то, что ты говоришь, – это страшно. Они тоже люди. Жестокие, кровожадные, неразумные, но – люди. Не забывай об этом. А ты предлагаешь взять и…
– Истребить! – звонко сказала Уна. Как отрубила. – Ты, мама, вообще слишком мягкосердечная. Под стать Каббаду. Вы с ним отговариваете отца от славных походов, потому что не понимаете, как это восхитительно – когда враг не просто убит, но семя его уничтожено, дом сожжен, а поля вытоптаны. Тогда, и только тогда можно спать спокойно!
– Уна! – пролепетала бедная женщина. – Что ты говоришь?
– Мне иногда кажется, что ты мне вовсе не родная, – сердито молвила девушка. – Ты не хочешь слушать меня. Ты никого не хочешь слушать. Ты и твой любимчик Руф – вы из одного теста: равнодушные, холодные, спокойные – как статуи. А люди, они что-то чувствуют и думают, им больно и страшно, и они не умеют жалеть тех, кто убивает их близких.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44