Чуть до войны
однажды не дошло: нибы потребовали, чтобы мы перенесли станцию на сто
километров. Мы упорствовали, они волновались. Барнхауз не пожелал
обострять ситуацию, и мы уступили.
- Нибам нужно было то место, какое вы заняли станцией?
- Ничего им не было нужно. Станция, видите ли, портила им пейзаж, так
они объяснили. Впрочем, все обернулось к лучшему. Спустя год неподалеку
забушевал вулкан. Сейчас место, где стояла станция, залито лавой.
Отдохнули? Полюбуйтесь пейзажем и двинемся дальше.
С полянки открывался великолепный вид. Мы стояли метрах в пятистах
над равниной. Равнину покрывали леса, кое-где в темную красень сплошного
леса - окраска растений на Ниобее красная и розоватая, только цветы дают
все вариации спектра - вкрапливались голубоватые озерца и над деревьями
высились остроконечные скалы. И на отдалении вздымались жерла вулканов -
орудия, нацеленные в небо. Из них исторгались фонтаны огня и столбы дыма и
пыли. Доносился глухой гул извержений. Почва вздрагивала. Ирина, мне
показалось, забыла о цели нашего путешествия. Она подошла к обрыву,
поворачивала голову то вправо, то влево, всюду находилось что-то,
вызывавшее у нее интерес. И она опять вся раскраснелась от восторга, с ней
так происходило всегда, когда что-либо занимало ее внимание, а вещей,
недостойных внимания, для нее не существовало. Так было на Ниобее, но,
думаю, иной она не была и на Земле.
- Как красиво! Нет, как удивительно красиво! - твердила она и
оглядывалась то на меня, то на Мальгрема, как бы приглашая нас разделить
ее ликование.
Я оставался спокоен, но на шведа, оставившего свою служебную
невозмутимость на станции, восхищение Ирины подействовало. Он, впрочем,
больше любовался ею, чем красочным пейзажем. Мальгрем приблизился к ней,
она слишком опасно подошла к обрыву, протянул предостерегающе руку, чтобы
удержать, если она поскользнется. Он был огромен и могуч рядом с ней -
эдакая колонна на двух тумбах, крупноголовый, плечистый, с руками, как с
лопатами на длинных древках. Оба светила, Гармодий и Аристогитон, красили
его золотую бороду, она поблескивала волосками, как искрами. Но Ирина не
обращала внимания на Мальгрема. Она просто стояла рядом с ним - маленькая,
тонкая, быстрая, ее голова даже не достигала его плеча. И ее глубокий
голос стал еще глубже - он шел, казалось, не из груди, а из самой души.
Может быть, это надо сказать и не столь выспренно, но Мальгрем так
вслушивался в ее голос, что любое преувеличение не противоречило
реальности.
- Надо идти, друзья, - напомнил я. Мне, хорошо помню, хотелось
прервать и ее созерцание окрестностей, и его любование ею. Ухаживания и
увлечения в экспедициях не предусмотрены. Мальгрем, хоть и молчаливо,
нарушал обычай.
Город открылся минут через десять. Сперва это были небольшие груды
камней на склонах горы, груды делались все больше по мере того, как мы
поднимались к вершине. Гора была из "столовых", ее почти плоская вершина
охватывала с квадратный километр, и всюду громоздились каменные купола.
Казалось, что мы попали на земной восточный базар, только здесь
здания-шатры были и выше и массивней. Я подошел к одному, потрогал стены,
камень плотно прилегал к камню - ровная, прочная кладка. Я с восхищением
покачал головой, Мальгрем откинулся:
- Умели строить предки этих дикарей. Вот подойдем к их дворцу, вы еще
больше удивитесь.
Мальгрем назвал дворцом исполинский каменный шатер в центре города.
Если другие купола мало отличались от правильной полусферы, то этот
походил скорее на конусообразный ненецкий чум. И он был так высок, что
приходилось задирать голову, чтобы разглядеть вершину. Я снова полюбовался
подгонкой каменных плит, сиреневых, красных, синих, желтых, черных. Каждая
плита резко разнилась цветом от соседних, все вместе создавали пестрый и
яркий ковер из самоцветов.
- Как невероятно красиво! - не переставала восторгаться Ирина,
каменные творения нибов восхитили ее еще сильней, чем роскошные пейзажи
Ниобеи.
- Как выносят эти сооружения вулканические катаклизмы? - спросил я
Мальгрема.
Оказалось, нибы нашли для них самую устойчивую форму: здания
вздымаются, как гигантские опухоли, землетрясения, или, верней,
ниобетрясения, таким постройкам опасны лишь при очень больших смещениях
почвы.
- Прочность их строений еще не чудо. Настоящее чудо увидите внутри, -
пообещал Мальгрем.
Внутрь каменных шатров вело отверстие на уровне почвы, но с небольшим
уклоном вниз. Мальгрему пришлось в три погибели согнуться, чтобы пролезть
в дыру, Ирина не доставала головой до свода, я, лишь немного выше ее,
касался макушкой холодного камня. Мальгрем освещал ручным фонариком путь в
туннеле, Ирина, шла за ним, я замыкал. Мы спускались в причудливом
переплясе фонарных бликов, отражавшихся от стен, как от зеркал, затем
Мальгрем погасил фонарь и куда-то исчез. Ирина остановилась, я подтолкнул
ее, она сделала шаг и тоже исчезла. Я последовал за ней. Мы вошли в
освещенный зал.
Внутренность дворца была внутренностью купола: это был как бы
исполинский колокол метров в сорок высотой, по его сужающимся вверх стенам
простирались шесть этажей - поясами по периметру. Каждый этаж нависал над
залом кольцевой верандой с балюстрадой. И все внутреннее пространство было
лишь шестью поясами таких сужающихся веранд, только на самом верху светило
гладкое белое пятно - крохотный потолок огромного помещения.
- Великолепно, правда?
И как в настоящем колоколе, громкий голос Мальгрема загудел,
отразился от нижних этажей на верхние и, несколько раз повторился эхом,
постепенно меняя силу и тон. "Великолепно, правда?" - грохнуло внизу,
"...лепно ...авда..." - мелодично прозвучало выше, "...лепно ...да..." -
тоненьким звуком донеслось сверху. Мальгрем захохотал и с минуту
наслаждался гармонией новых эхо. Ирина тоже смеялась, но ее слабый голос
не смог породить столько эхо. Мальгрем потом, уже на станции, признался,
что и раньше многократно испытывал акустику дворца на разной мощи голоса.
И для ублажения Ирины - ей все больше нравилась мелодия колокольных эхо -
Мальгрем то кричал, то пел, то шептал, но каждый раз на полном дыхании,
без этого эхо звучало не так выразительно. "Э-ге-ге!" - гремел Мальгрем,
"Ух-ух-ух!" - выкрикивал он, "А-ха-ха!" - шептал и пел он, и купол
десятикратно возвращал ему и "Эге-ге", и "Ух-ух", и "А-а!".
Что до меня, то освещение купола поразило меня сильней его
многогласных эхо. Каждая балюстрада, все перила, потолки этажей,
нависающих над залом, - все излучало свое особое свечение. На первом этаже
преобладало темно-вишневое сияние, прорезанное золотыми полосами, выше оно
было оранжевым, потом зеленоватожелтым, а наверху - тонко-голубым. И все
краски смешивались с сиянием золота, золото преобладало, отчеркивало собой
и угрюмую красноватость низа, и зелень средних поясов, и возвышенную
голубизну свода. Даже воздух, сухой и чистый, без примеси серы, столь
отчетливой снаружи, как бы сам светился слабой фиолетовозолотой дымкой.
- Любуетесь освещением? - обратился ко мне Мальгрем, когда ему
надоело вызывать разноголосицу эха,Стоит! Я послал предложение внедрить на
Земле такую же систему освещения. Не думаю, впрочем, что согласятся.
Красиво, но опасно. Это ведь радиоактивные краски. Нибы смешивали
истолченные цветные минералы с радиоактивными веществами, и в каждом
возбуждалось свое свечение. Вы сейчас увидите их картины, они тоже писаны
радиоактивными красками. Наши земные художники до такого не додумались.
Он вел нас по всем шести верандам, образующим своими кругами
внутренность зала. Собственно, это были не круги, а витки спирали, но
такого большого радиуса, что отличие от окружностей почти не
воспринималось. Да и сам пол был так искусно изогнут, что в любом месте
все шесть этажей протягивались над ним без наклона, - пол Повторял
кривизну этажных витков.
На первом этаже мы попали на широкую галерею, и я увидел то, о чем
прочел в отчетах Виккерса: внутренность дворца была музеем творений резца
и кисти. Но надо было собственными глазами увидеть это чудо искусства,
чтобы почувствовать его совершенство. Весь нижний этаж заполняли статуи -
лес каменных фигур в два и три человеческих роста: зеленые полированные
змеи, вздымавшие винтами свои остроголовые туловища, диковинные зубастые
птицы, широко распахнувшие голубые крылья в хищном полете, готовящиеся к
прыжку красные зверьки, те же зверьки, в испуге распластавшиеся на почве,
множество обезьяноподобных существ, рыжих, ушастых, хвостатых,
длинноногих, длинноруких, длинношерстных с умильно добрыми и унылыми
мордочками. Но всего больше было самих нибов: рослых и крохотных,
прямошагающих и ползущих, старчески согнутых и по-молодому стройных.
Мы пробрались сквозь чащу статуй к стенам. На них были радиоактивные
картины. Я вдруг потерял ощущение места. Я знал, что передо мной только
стена, но стены я не видел. Впереди раскрылась цветущая полянка, усеянная
голубоватыми валунами, справа поблескивало темное озерцо, слева высились
густолистые деревья, а вдали, над озером и лесом, поднималась
конусообразная голова вулкана, она была багрова, из нее исторгалось пламя
и выбрасывался дым, дым свивался в клубы, его тянуло ветром к нам, я
потянул носом воздух и ощутил гарь и серу. Невольно я сделал шаг вперед, к
озерку, и ударился головой о стену, и только тогда пропало ощущение
реальной дали и запаха дыма и серы.
Мальгрем гулко захохотал. Ирина смеялась. Сконфуженный, я потер
ушибленный лоб.
- Какая стереоскопичность! - воскликнула Ирина. - Даже великие
живописцы Земли не воспроизводили так глубину далей.
Меня все же сильней, чем стереоскопичность пейзажа, поражало
разнообразие цвета. Я просто не знал, что физически возможна такая палитра
ярчайших красок, горящих не от внешнего освещения, а собственным
свечением. Я спросил:
- Не опасна ли интенсивность света? Вероятно, нибы использовали очень
активные вещества.
- Нет, радиоактивность невысока, - ответил Мальгрем, - в зале
ионизация лишь немного выше, чем снаружи, - И добавил: - Долгое пребывание
внутри дворца людям все же не рекомендуется.
Мы двигались по галерее, переходили со спирали на спираль, а на пути
непрерывно тянулась все та же чащоба статуй, а по стенам - все такие же
яркие, самосветящиеся, разнокрасочные картины. И вскоре стало ясно, что от
этажа к этажу тематика статуй и картин меняется. Внизу древние художники и
скульпторы только вглядывались в мир, они как бы говорили картинами и
изваяниями: "Вот это простор перед домом, а вот это - страшный вулкан,
хорошо бы от него подальше. А вот звери, рыскающие в лесу, и птицы,
несущиеся над лесом. А это уже мы сами, а рядом обезьяны - у, какие
образины!" Но уже на втором этаже появились жанровые сценки: кучка нибов
бежала за зверем, другая кучка тащила убитых птиц. Сценок охоты
становилось все больше, на третьем этаже, кроме них, ничего и не было, но
здесь к охоте на птиц и зверей добавились картины расправ с обезьянами. На
колоссальном, в пол-этажа, панно с жутким совершенством воспроизводилось,
как нибы хватают отчаянно отбивающуюся обезьяну, - я почти физически
слышал надрывный визг жертвы; как метрах в двух подале, на другой ярко
светящейся картине, тащат разделанную тушу на костер, и еще дальше - как
ее поедают и каким удовольствием, почти блаженством, светятся нибы -
густым сиянием излучалась на нас картина пиршества.
- Отвратительно! - прошептала побледневшая Ирина.
- Выше еще отвратительней! - мрачно предрек Мальгрем.
Выше уже не было ни зверей, ни птиц, ни змей. Вообще статуй стало
поменьше, уже не лес самосветящихся изваяний, только отдельные фигурки.
Зато живопись становилась искусней и ярче, вместо красочных пейзажей
лесов, озер и вулканов - сцены сборищ. Мальгрем на четвертом этаже молча
подвел к ужасной картине: нибы поедали ниба. Это был, несомненно, ниб, а
не обезьянка, и ели его хмуро, без обжорного блаженства, запечатленного
этажом ниже. Неведомые художники изобразили не пиршества, а скорбную
трапезу - такой мне увиделась картина. Я долго всматривался в группу,
понурившуюся у костра, где жарился их собрат. На нижних этажах нибы
изображались рослыми, краснощекими, их почти безносые лица с вытянутым
вперед - по-звериному - ртом, были по-своему привлекательны, запавшие
глаза под покатым лбом смотрели весело и разумно. Ничего из внешней
привлекательности теперь и в помине не было. Унылые фигуры, бесстрастные
лица, тусклые глаза, висящие как плети длинные руки...
- Впечатление, что к каннибализму нибов принудила голодуха, - оценил
я картину, - И они не радуются, что нашли такой страшный выход из
безвыходной нужды.
- На том этапе их истории, лет тысячи две назад по земному счету,
возможно, это было и так, - возразил Мальгрем. - Но потом они возвели
нужду в добродетель. Нибоедение превратилось в ритуальный обряд. На пятом
и шестом этажах вы увидите сами, какое пышное оформление получил
каннибализм.
На пятом этаже обезьян уже не было ни среди статуй, ни на картинах.
Очевидно, к этому времени их больше не существовало. Не существовало и
птиц и зверей, или, быть может, они стали так редки, что нибы перестали
воспроизводить их в рисунках и изваяниях. Теперь скульпторы и живописцы
сосредоточились на изображении своих сородичей. Нибы как бы погрузились в
самопознание - и картины и изваяния передавали их настроения и мысли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17