Я немного волновался, так это было.
Управление Базы размещалось в многоэтажном здании неподалеку от
ремонтных звездолетных заводов. В приемной Барнхауза меня встретила
женщина лет под тридцать, его секретарь Агнесса Плавицкая. О ней мне на
Земле по секрету сказали: "Ведьма, каких на Брокене и на Лысой горе
поискать. В бабы-яги по возрасту пока не вышла, но к помелу
присматривается загодя". Если длинноногая, салатноглазая, быстрая
блондинка и была ведьмой, то незаурядно красивой ведьмой. И по этой одной
причине, не только по возрасту, она и не могла быть бабой-ягой, на эту
важную должность, я слышал, вербуют уродливых и безобразных - это их
профессиональное отличие. Меня прекрасная Агнесса возненавидела, вероятно,
еще до личного знакомства, а с первым взглядом ненависть укрепилась. Я
тоже не испытал симпатии к изящному секретарю Барнхауза.
- Знаю. Вы астросоциолог Василий Штилике, - установила она, не
дожидаясь, пока я назову себя, - Приехали контролировать нашу работу. Мы
вас ждали. Посидите в приемной.
- А почему? - спросил я. - Мне бы хотелось пройти сразу к Питеру
Барнхаузу. Он сейчас так занят, что не может меня принять?
- Питер-Клод Барнхауз всегда занят, - отчеканила она. - Но сейчас его
нет. Он на заводе, подготавливающем два планетолета к полету. Один из
планетолетов предназначен для вас. Питер-Клод просит прощения, что
опоздает.
Я присел. Она нахмурилась, давая понять, что я разглядываю ее слишком
бесцеремонно. Я не просто разглядывал, а изучал ее. Она была ясна, как
раскрытая страница книги. Даже на Земле в праздники не наряжались так
тщательно и умело, как эта женщина на далекой, сугубо рабочей планетке. И,
вдумываясь в ее лицо - подкрашенные сжатые губы, холодный взгляд, тихо
позвякивающие при каждом движении сережки-колокольчики, - я безошибочно
чувствовал, что эта женщина совершенно лишена даже инстинктивного
кокетства, она не завлекала нарядом и отработанной изящностью, а лишь
подчеркивала ими какую-то особую, высшую свою значительность. Кто бы ни
был Питер-Клод Барнхауз, думал я, и ему непросто общаться с такой, по
всему, непростой помощницей.
Я переоценил ее умение владеть собой. Она резко обернулась ко мне.
- Что вы так вперились в меня, Василий? Пугаю?
- Немножко есть, - честно признался я. - Но не это главное. Любуюсь.
- Не советую, - холодно отпарировала она. - Неинтересно и бесцельно.
Я слыхала, что женщины вам столь неприятны, что ни одну не допускаете в
свои экспедиции.
- Не всякому слуху верьте, Агнесса. Одну допустил, это была моя жена.
С тех пор, правда, стараюсь работать только с мужчинами - не на Земле,
естественно. А любовался я не вами, я бы на это не осмелился, а вашими
золотыми сережками. Никогда не видал таких.
Она сняла одну из сережек и протянула мне.
- Теперь можете любоваться. Подарок моего бывшего мужа Жана Матье.
Надеюсь, это имя что-то говорит вам, Василий-Альберт?
Я не знаток искусства, но имя лучшего художника нашего времени было
ведомо и мне, я не раз знакомился с его картинами на выставках и в музеях.
Правда, я не знал, что Матье не только живописец, но и ювелир. Сережка
была необычайна: два золотых колокольчика вставлены один в другой;
меньший, с крохотным язычком внутри, сам служил ударником для большего
колокольчика. Я покачал сережку. Оба колокольчика породили нежный,
мелодичный звук - чей-то приглушенный голосок печалился и тихо взывал.
- Понял, - сказал я, возвращая сережку. - Покинутый вами муж оставил
вам на память свой голос, вечно оплакивающий расставание.
- Не поняли, - возразила она, прикрепляя сережку к мочке уха. - Не я
его покинула, а он меня. И поиздевался на прощание: "Пусть голос сережки
оплакивает твою потерю, ибо никогда ты не найдешь человека, равного мне.
Не сумела оценить, теперь казнись".
- Он не страдал, по-видимому, самоуничижением?
- Все мужчины хвастливы. Гении, вроде Жана, особенно. А я ношу эти
сережки, чтобы они всегда звенели мне в ухо: "Ты свободна, ты свободна, ты
наконец восхитительно свободна!" Я слышу шаги Питера-Клода, господин
Штилике.
Я тоже услышал чьи-то шаги в коридоре. Они усиливались, приближаясь,
ноги не скользили, а тяжко били по паркету. Барнхауз не просто
передвигался, как все люди, а извещал о себе громкими, как тревожный
сигнал, шагами. Затем двери распахнулись, и возник он сам. Не появился, не
вошел, не проскользнул, а возник, замер - огромный, лохматый, длиннорукий
- в проеме двери, как в раме, давая наглядеться на свою фигуру и на
широкое, краснощекое, распахнутое в улыбке лицо. А голос был неожиданно
для мощного роста тонковат и скрипуч. Впоследствии, в минуты гнева,
охватывавшего Барнхауза, я слышал в его голосе такие режущие ноты, такие
визги, как будто он не говорил, а пилил дрова голосом, ставшим подобием
быстро вращающейся, но плохо смазанной пилы.
- Похож! - возгласил он на пороге. - Нет, до чего похож! Коллега
Штилике, хочу, но не умею выразить, как рад вас видеть!
Я пожал его руку - он надавил с нарочитой силой - и поинтересовался:
- На кого я похож, Барнхауз?
- Как на кого? На себя, разумеется. На свои собственные портреты,
Штилике. Вон в моем кабинете два ваших стереообраза, войдите и
полюбуйтесь.
Все стены обширного кабинета Барнхауза были увешаны стереографиями,
картинами и схемами. Среди этой бездны изображений я не скоро нашел бы
себя, но Барнхауз показал, где искать. Вряд ли я теперь походил на те
давние изображения. Барнхауз предложил мне сесть на диван и уселся в
кресло, придвинув его к дивану.
- Рад, очень рад вашему прилету, Штилике! - повторил он. - Меня
предупреждали о вас - огромные полномочия и прочее. Уверен, что теперь
программа промышленного освоения Ниобеи получит новое ускорение. Люди
вашего ранга прибывают не для лицезрения и прогулок, а для поворотов и
переворотов, это мы понимаем.
- Для начала ограничусь лицезрением и прогулками, - ответил я, - Хочу
поближе познакомиться с Ниобеей и ее обитателями.
Барнхауз нарочито высоко приподнял лохматые брови.
- С геологами и горняками? Люди как люди, ничего выдающегося. Или вас
интересуют местные людоеды?
- Нибоеды, Барнхауз, - вежливо поправил я. - Именно они. Сколько
слышал на Земле, нибы людей не едят.
Он пренебрежительно фыркнул.
- Много знают на Земле о наших делах. Даже мои краткие отчеты не
прочитываются, а просматриваются. Только требования на материалы
досконально изучаются, чтобы обнаружить предлог ужать или отказать в
запросах. Нет, дорогой Штилике, нибы не едят людей не от отсутствия
аппетита. Просто никто из нас не ходит там без оружия и в одиночку. Наше
строжайшее правило: не отражать нападение, а не допускать самой
возможности напасть на нас. Действует безотказно.
- Неплохое правило! Не хотите ли ознакомиться с моими служебными
документами?
Барнхауз хорошо владел собой, но по одному тому, что каждую строчку
моего командировочного предписания он перечитывал дважды и трижды, я
понимал, как он поражен, если не сказать - ошарашен.
- Сильные бумаги, - сказал он, возвращая документы. - Правда, не
совсем то, на что я надеялся... И скорей, даже совсем не то...
Я имел опыт общения с людьми типа Питера-Клода Барнхауза. Они
встречались мне не только на Ниобее.
- Будете возражать, Барнхауз? В случае несогласия соблаговолите
начертать мотивированный отказ. Вы правитель этого уголка мира, и без
вашего разрешения я тут не сумею ступить и шага.
Барнхауз все же был не из тех, кого берут голыми руками. Он
ухмыльнулся мне прямо в лицо. И ухмылялся, и смеялся он очень по-своему -
не такой уж большой рот внезапно расширялся, распахивался, разбегался по
щекам до ушей, и разверзалась краснонебая пропасть. Детей даже дружелюбные
его улыбки должны были пугать.
- Не рисуйте меня дурачком, Штилике. Я правитель, пока прав. В смысле
- пока мои действия признаются правильными. Я не поклонник табели о
рангах, но понимаю: вы - это вы, я - это я. Шагайте без разрешения, куда
поведут вас ноги. И передайте Объединенному правительству Земли, что
мятежника во мне никогда не увидят.
- Я понимаю вас в том смысле...
- Именно в том, вы не ошиблись... Я отправлю вас на Ниобею с первым
же планетолетом. Кстати, он уже подготовлен. Я снабжу вас всеми данными об
этой планетке. Информация будет исчерпывающей, можете мне поверить. Сейчас
я познакомлю вас с нашим космоэкспертом Джозефом-Генри Виккерсом, он
недавно вернулся с Ниобеи.
Он встал и подошел к столу. На рабочем пульте светили два десятка
разноцветных кнопок. Барнхауз нажал одну из них, и спустя минуту в
кабинете появился космоэксперт. Поглядев на Джозефа-Генри Виккерса, я
почувствовал, что в моей жизни произошло важное событие. Теодор Раздорин
слишком мало успел сказать мне о нем. Я и понятия не имел, чем для меня
обернется знакомство с Джозефом, но сразу и безошибочно понял, что наши
жизненные пути, мой и этого человека, драматически пересеклись. И пусть
мне не говорят, что такое понимание возникло позже, - дескать, я
экстраполирую на прошлое то, что осозналось лишь впоследствии. Я не знал
своего будущего, не догадывался, какое страшное будущее - с моей помощью -
уготовано Джозефу Виккерсу, но меня охватило смятение, едва он вошел, и
это свое чувство я помню. Я залюбовался Виккерсом. Он был незаурядно
красив. Он был из тех, кто покоряет одной своей внешностью. Высокий,
статный, темноволосый, темноглазый, образец гармоничности роста и веса,
ума и красоты - таким он предстал мне. И если в нем что-то и отвращало, то
лишь временами вспыхивающие иронией глаза и кривоватая улыбка, в ней
чудилось высокомерие, этой улыбкой он не соединялся с собеседником, как то
обычно у людей, ибо нормальная улыбка равновелика дружескому слову или
рукопожатию, нет, он отстранялся, улыбаясь, он указывал улыбкой дистанцию
между собой и другими. Позже я узнал, что у него имеются и другие способы
отстранения, вплоть до открытого пренебрежения, всегда нарочитого и потому
особо оскорбительного.
- Джо, мой мальчик, - прорезал воздух острым голоском Питер Барнхауз.
- Уполномоченный с Земли, знаменитый астросоциолог Штилике, решил
осчастливить нашу планету очередным благотворительным декретом
правительства. В общем, требуют срочно перемонтировать чертей в ангелов.
Нужна ваша помощь, Джо.
Джозеф Виккерс поклонился мне, но руки не подал, и я вовремя удержал
свою. Он глядел на меня с любопытством, как на диковинное животное. Он
засмеялся - достаточно вежливо, чтобы не обидеть, и достаточно иронично,
чтобы заранее показать свое отношение ко всем видам благотворительности.
Так я его понял тогда, так это и было реально.
- Мне кажется, я мало гожусь для психомонтажных работ, - сказал он. И
голос его покорял - мелодичный, медленный баритон звучал ясно и
полновесно.
- Джо, мой мальчик, вы не способны смонтировать душу ангела в теле
черта, вполне с вами согласен, - острым голосом резал свое Барнхауз. - Но
вы же крупнейший знаток Ниобеи. Так вот, докажите, что переконструкция
ниба в человека неосуществима. Сообщите об исследованиях в своей
лаборатории. Пусть говорят за себя сами, вы меня поняли, дорогой Джо?
- Ознакомить доктора Штилике с результатами наших работ я могу, -
сказал Виккерс сухо и наклонил голову. - Сегодня вечером, если не
возражаете.
Я не возражал. Барнхауз встал, показывая, что деловые разговоры
закончены. Для человека, утверждавшего, что ставит меня гораздо выше себя,
он мог бы держаться и не столь начальственно. Ошибки подобного рода он
впоследствии делал часто, Раздорин все же переоценил его дипломатическую
изворотливость. Впрочем, Барнхауз сразу понял, что со мной надо
обороняться, а не переводить меня в свою веру. Не поднимаясь с дивана, я
обратился к Виккерсу:
- Знаете ли, что наш с вами учитель Теодор Раздорин скончался? За
день до смерти мы с ним говорили о Ниобее, и он вспоминал вас, Джозеф.
В нарочито спокойном лице Виккерса что-то изменилось. Мне показалось,
что он смутился. И он не сразу ответил.
- О смерти Раздорина мы знаем, - сказал он, - Большая потеря для
науки, а для Ниобеи особенно. Он так много сделал для нее.
- Он говорил о вас перед смертью, - повторил я.
Виккерс понял, на что я намекаю, и принял вызов.
- Естественно, раз разговор ваш шел о Ниобее, а я тут. И конечно,
осуждал меня. Он уверовал, что я отступаю от его учения. Однажды он
крикнул мне: "Вы предатель нашей школы!" Надеюсь, он говорил вам что-то в
этом же духе?
- Почему - надеетесь? - ответил я вопросом на вопрос. - Надежда на
то, что вас будут осуждать, - не слишком ли вычурно сказано?
- Зато точно и правдиво, доктор Штилике. В жизни каждого из учеников
Раздорина его личность сыграла поистине огромную роль. Он воспламенял наши
души, был великим катализатором наших талантов. Уверен, что такую оценку
не сочтете ни преувеличенной, ни чрезмерно вычурной. Но видите ли, доктор
Штилике, мы его ученики, ушли от него по разным дорогам. Одни продолжают
его путь, спрямляют и заливают асфальтом проложенные им кривые тропки,
другие свернули с них, чтобы найти свой проход в чащобах неизученного.
Первых Раздорин восхвалял, вторых осуждал как предателей.
- Можете гордиться: вас он осуждал, Виккерс. Меня восхвалял: я шагаю
по его дороге. Вполне по вашей росписи. Я радуюсь его хвале, вы - его
порицанию.
Я поднялся с дивана. Во время нашего разговора с Виккерсом мы с ним
сидели, а Барнхауз стоял, переводя взгляд с одного на другого и как бы
молчаливо призывая нас закругляться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17