Все в порядке, можно не торопиться.
Штилике все тем же торопливым шагом вошел в свою комнату, захлопнул
дверь, перевел дух. Взволноваться оттого, что назвал себя! Как будто в
названии не обозначение, кто ты, как будто в нем признание в каком-то
важном поступке... нет, в проступке, а не в поступке. Нет, и не это - в
чрезвычайном событии, вот в чем он сегодня признался этим прекрасным
молодым людям, этим своим последователям, может быть, даже своим ученикам.
Зачем он это сделал? Что принудило открыто объявить то, что известно лишь
немногим, что за давностью лет стало почти тайной? И, признавшись, убежал!
Василий Штилике трусливо бежит! И от чего бежит? От кого? От себя, так
получилось! Он, никогда не отступавший перед опасностями, а сколько их
было за его долгую, за его трудную жизнь! Таким его всюду знали -
бесстрашным, упрямым, непоколебимым, таким все называли - кто с
неприязнью, кто с уважением, - он и сам уверовал, что такой. А от кучки
юнцов вдруг побежал, устрашившись их вопросов. Почему? Он должен точно
ответить себе - почему? Он стал себе непонятен. Он должен себя понять!
Штилике сел на диван, рассеянно осмотрелся. Все было на месте в
маленькой комнате. Большое окно открывалось в сад, несильный ветер
раскачивал вершины сосен, они напевали протяжным, глухим шепотком, а
подальше, на холмике, плясали две елочки - отсюда, из комнаты, чудилось,
что они не только покачиваются, но и грациозно перемещаются по холмику,
стараясь не то догнать друг дружку, не то приветно обхватиться лохматыми
ветвями. А на стене против окна сияли красочными переплетами старинные
книги; любимое занятие - ворошить и перелистывать печатные шедевры
двадцать первого века. На другой стене - фото и стереографии, пейзажи,
схемы, портреты. Штилике вдруг удивился. Все в этой комнате было так
навечно узнано, что и не ощущалось, просто было, как у каждого есть руки,
глаза, ноги - ничего необычного, не от чего поразиться. Штилике осматривал
тысячу раз виденную, почти уже не воспринимаемую комнату - нет, до чего же
все словно бы впервые увидено!
Он смотрел на книги и удивлялся, как много не успел прочитать в этом
хорошо подобранном собрании. А ведь собирал, чтобы прочесть, но так и не
выбрал свободного времени на неторопливое чтение, а что прочитал, то,
наверно, так позабылось, что осталось лишь представление о сюжете - читал
бы снова и воспринимал бы, как почти неизвестное. Вдруг вспомнилось
горькое признание Теодора Раздорина, наставника и друга, он тогда медленно
умирал, великий звездопроходец, суровый командир, глубокий мыслитель. И он
сказал: "Василий, я не жалею, что прожил так, а не по-другому, жизнь была
хороша, но одно мне грустно, Василий, - столько прекрасных, столько
великих книг в моей библиотеке, а я ухожу в небытие, так и не прочитав их
все!"
"Я тоже скоро уйду в небытие, - подумал Штилике, - и тоже не прочитав
всего, что собрано в этой комнате, а ведь в ней много меньше книг, чем
было у моего учителя, и читал я много меньше, чем он. Сколько же сильней
его мне горевать, а я не горюю, только с сокрушением говорю себе: много,
много высоких радостей мог доставить себе, а не доставил!"
Штилике подошел к развешанным на стене портретам: три женщины в
центре, двое мужчин по краям. Он всматривался в них, как если бы впервые
увидел. Все пятеро давно умерли, все пятеро вечны в его мыслях - к чему
рассматривать как бы со стороны то, что душевно нетленно? Он шевелил
губами, беззвучно твердил себе слова, какие уже тысячу раз повторял и
какие при каждом повторении звучали все так же больно и сильно.
"Я так любил тебя, Анна, - говорил он той, что была в центре,
темноволосой, веселоглазой, высоколобой, - я жил тобой, моя единственная,
и когда ты угасла от неведомой болезни, бича проклятой самой природой
планетки со страшным названием Эринния, я твердил себе: не переживу, пусть
и меня сразит та же тяжкая хворь, что сражает сейчас мою жену. Но ты
умерла, а я жив, и долгих десять лет, проклятых лет, благословенных лет,
сражался со зловещей планеткой и победил ее - уже никому она не грозит
страданием и смертью!"
"И тебя я любил, - говорил он женщине, что улыбалась, красивая и
радостная, справа от жены. - Любил, но не спас, когда погибала, сам обрек
тебя на гибель, так кинул мне в лицо человек, который был тебе гораздо
ближе, чем я, - вот он еще правей на стене, рядом с тобой".
"А тебя не любил, - говорил он третьей женщине, той, что была слева
от Анны. - И ты меня ненавидела, и я порой гордился твоей ненавистью. Но
видишь ли - хотя ты этого при жизни не хотела видеть, а сейчас уже не
увидишь, - я жалел тебя и сочувствовал, твоя ненависть ко мне была лишь
особым выражением твоей преданной, твоей жертвенной привязанности к
другому человеку, моему противнику, тому, чей портрет касается слева твоей
рамки, - как было не понять тебя!"
"Вот все вы здесь, все пятеро, друзья и недруги, вас никого уже нет в
живых, все вы во мне и со мной, ибо вы, быть может, самое яркое в том, что
я называю "моя жизнь".
Штилике вернулся к дивану, откинул голову на мягкую спинку. Итак, эти
чудесные парни и девушки страшно взволновались, узнав, что перед ними
знаменитый Штилике, столько ведь приходилось читать и слышать об освоении
Эриннии, о делах на Ниобее, наверно, и курсовые экзамены сдавали,
непрерывно поминая эту фамилию - Штилике, Штилике, Штилике... И портреты
твои развешаны в учебных аудиториях, наизусть все вытвержено: невысокий,
широкоплечий, сутулый, усатый, с запавшими темными глазами - в общем,
такой, что, "отвернувшись, не насмотришься". Впрочем, знаменитостям
уродливость прощается... А все же какая разница между устоявшимся
представлением о некрасивом и в молодости, а сейчас, наверно, дряхлом,
уродливом старце, если он еще жив, и тем величавым, уже немолодым, но еще
статным мужчиной, каким ты перед ними предстал! Было чему поразиться! И
законно потребовать объяснений, как стало возможно такое превращение? А ты
сбежал от расспросов. Нет, не только облик твой переменился, характер
тоже, раньше ты ни от чего не бегал!
- Ну и сбежал, ну и пусть! - вслух закричал Штилике. - Мои
превращения - мои личные дела. Есть еще и такая область - интимность.
"Без истерики! - мысленно одернул себя Штилике. - Давно обветшала
твоя мелкая интимность. Да и была ли? Ты в некотором роде историческое
явление. Соответствуй себе!"
- Не мог я разговаривать с тем большеглазым, - устало вслух сказал
Штилике. - Одно дело - работа, исторические решения... Другое совсем -
Ирина, Виккерс, Барнхауз, Агнесса... Зачем возобновлять старые споры? Вряд
ли они заинтересовали бы этих молодых людей.
И опять он мысленно опроверг сказанное вслух:
"Заинтересовали бы! Они летят на Ниобею. То, что ты называешь
интимностью и старыми спорами, неотделимо от реальной истории планеты. А
между прочим, в официальном отчете Академии наук ты и словечком не
обмолвился о своем отношении к Ирине и Агнессе, к Барнхаузу и Виккерсу.
Твой отчет был неполон и необъективен".
- Я рассказал о драме на Ниобее...
"События изложил, а чувства? Разве ваши настроения, ваши желания,
ваши характеры не сыграли там, быть может, решающей роли? И не называй,
пожалуйста, события на Ниобее тусклым литературным словцом "драма". Была
трагедия - и не личная, а социальная. И те, кто вслед за вами направляются
ныне на эту столько лет запретную планетку, имеют право знать, что на пей
происходило, хотя бы для того, чтобы не повторять ваших ошибок".
- Если экспедиции на Ниобею возобновлены, то и даны подробные
программы, как вести себя на ней.
"Были ли у вас такие программы?"
- У нас не было, у них должны быть! Напрасно, что ли, я писал свои
отчеты?
"Ты писал отчеты о событиях, а не о душах. Как и вы, эти ребята не
лишены страстей, надежд и мечтаний! Как загорелись их глаза, когда они
услышали, кто ты! Будут, будут среди них и свои Барнхаузы и Штилике, Ирины
и Агнессы. Они должны знать, какой нелегкий путь пролег для вас на
планете".
- Не мог я бесстрастно - лекционно! - говорить о наших спорах, о
пашем горе, о негодовании и отчаянии, попеременно захватывавших нас...
Раскрываться, как на исповеди!.. Милые, но все же чужие люди!
"Согласен. Но мог. Вон там лежит диктофон. Возьми и говори. Ничьи
глаза здесь но смущают тебя. Пусть люди, идущие за тобой, знают и то, что
осталось нераскрытым в твоих отчетах".
Штилике взял диктофон и заговорил.

3

Я не люблю себя. Я никогда себя не любил. Были часы, когда нелюбовь к
себе превращалась в негодование на себя. Тогда я враждовал с собой. Нет,
во мне не было двоесущия, я не страдал от раздвоения личности. Я всегда
был один - один облик, один характер, одни жизненные цели, одни способы их
реализации. Все было проще, чем тысячекратно читалось в романах,
живописующих убийственные схватки двух враждебных натур в одном теле, и по
одному тому, что было проще, становилось непосильно сложней. Наверно, я
говорю непонятно. Непонятность не в словах, а в фактах, какие надо
высказать словами.
Итак, я не люблю себя - таков первый важный факт. И прежде всего не
люблю своего облика. Природа наделила меня неудачной внешностью. Еще в
детстве я возненавидел зеркала. В зеркале, когда я подходил к нему,
появлялась нескладная фигура: с непомерно широких плеч свисали неприлично
короткие, хотя и крепкие руки, на узкой и длинной шее торчала массивная
голова - я всегда удивлялся, почему шея не сгибается под ее тяжестью, - а
к несимметричному телу еще и несимметричное лицо... "Ты мог бы сойти за
инопланетянина-антропоида, если бы мы не знали, что антропоидов в иных
мирах не существует! - сказала мне как-то Анна и добавила с нежностью, ей
почему-то нравилось мое уродство: - Вот же судьба - столько красивых
парней увивалось вокруг меня, а влюбилась в тебя".
И я не любил своих поступков - такой второй важный факт. Нет, не
потому их не любил, что делал, чего не желалось. Этого не было да и не
могло быть. Я делал только то, что надо было и что хотелось. Но делал
хуже, чем хотелось. Есть люди, достигшие совершенства, образцом их был мой
учитель Теодор-Михаил Раздорин, у таких людей цель и выполнение цели
всегда совпадают, одно отвечает другому. Меня одолевала
неудовлетворенность: цели были выше выполнения. Я не жалуюсь и не скорблю
- констатирую печальный факт.
В моих действиях на Ниобее оба эти свойства - нелюбовь к своей
внешности и несовпадение цели и средств - присутствовали в реальном
действии. Если бы было не так, я и не упоминал бы о своем характере, на
такую деликатность меня бы хватило.
На Ниобею меня направил Теодор Раздорин.
Я пришел к нему вскоре по возвращении с Эриннии. Мне полагался
годовой отдых на Земле. Я заранее сокрушался, что года на отдых не хватит.
И уж конечно, ни о каких дальних экспедициях мне не мечталось: я был сыт
по горло хлопотней на неустроенных планетах. Ничегонеделание на зеленой
Земле было сладостней любых успехов на разных небесных шариках. Так мне
воображалось. И естественно - теперь сознаю, что в том была
естественность, а не принуждение, - не прошло и месяца, как я снова мчался
к звездам.
Это произошло потому, что Теодор Раздорин умирал.
Он лежал в своей спальне на широкой постели, иссиня-бледный и до того
исхудавший, что набухшие вены на руках и жилы на шее казались жгутами,
приставленными снаружи, а не выступающими из-под кожи. Возле кровати
возвышались аппараты для кровообращения и дыхания, собственные органы
Раздорина давно перестали служить исправно. В открытое окно врывались
запахи деревьев и распускающихся цветов, на дворе творилась очередная
яркая и многошумная весна. Я потом часто думал: хорошо умирать весной,
ощущая тепло солнца и дыхание возрождающейся травы. Именно так, по-своему
радостно и красиво, совершалось это скорбное событие - уход моего учителя
в небытие. Для себя я желаю такой же смерти.
Обессиленный телесно, сознание Раздорин сохранял до последнего часа.
И хоть голос его, прежде громкий и категоричный, звучал уже не так сильно,
но был по-прежнему ясен и решителен. Старик с трудом шевелился на своей
необъятной кровати - он любил такие, как сам он посмеивался, "стадиончики
для спанья", - но разговаривал без большого усилия, и это, видимо,
скрашивало ему тяготы хвори: он всегда охотно говорил и у него всегда было
о чем говорить.
Раздорин глазами показал на стул рядом с кроватью и сказал:
- Садись. Знаю. Вижу. Перестрадал. Возродился.
- Десять лет все-таки, - сказал я. - Даже самого горького горя на
десять лет не хватит. Все стирается.
- Не клевещи на себя. Ты не из забывчивых. Знаю твою любовь к Анне.
Годы не сотрут такого несчастья. Да и не было у тебя десяти лет на горе.
Даже года не было.
Я лучше, чем кто-либо - все же любимый его ученик, - знал, как он
любит поражать парадоксами. В древности из него вышел бы незаурядный
софист. Но этого парадокса я не понял. Он усмехнулся.
- А ведь просто, Василий. Тебя спас твой труд. Та великая цель, какую
ты себе наметил. Не то что года, даже месяца на уход в несчастье ты не
имел. Раньше о пророках говорили: он смертью смерть попрал. Ты попрал
смерть жизнью. Эринния теперь никому не грозит таинственной гибелью. Это
подвиг, Василий.
- Это работа, - сказал я. - И не только моя. Всех нас, и гораздо
больше биологов и медиков, а не социологов. Я организовывал их труд,
только всего.
- Твоя, - повторил он и нахмурился. Слова давались ему легче, чем
даже легкое движение бровями или рукой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17