- Вас принесли на станцию нибы, - сказал он. И это было единственное,
что он сообщил в то первое наше свидание, у меня снова отказало сознание.
Теперь я приходил в себя чаще, оставался в сознании дольше. И почти
всегда, открывая глаза, я находил у постели Мальгрема или Барнхауза. А на
соседней кровати лежал Виккерс, все такой же бесчувственный, бледный,
неподвижный. Пришел и пилот Петров, от него я узнал, как нас спасали. Оба
они, он и второй пилот, очень встревожились, когда поблизости от станции
взорвался новый вулкан, а ни я, ни Виккерс не возвращались. Уйти от
станции не позволял мой запрет, они вышли наружу и прислушивались, не
раздастся ли где наш крик. Уже к ночи из леса стали выходить нибы. Сперва
появилась одна маленькая группка, они взволнованно гудели, показывали на
лес, звали туда. Один из пилотов остался на станции, другой поспешил в
лес. Нибы вели его в самую гущу деревьев: камни, выбрасываемые из кратера
вулкана, в густом лесу были не так опасны, как на открытом месте. Вскоре
пилот встретился с основной массой нибов, они несли на руках меня и
Виккерса. Пилот, увидев в каком мы состоянии, бросился готовить машины к
отлету. К тому времени, как нас принесли на станцию, оба планетолета были
выведены на стартовую площадку. В одну машину погрузили меня, в другую
Виккерса, оба мы не приходили в сознание. Нибы оставались на станции до
отлета, волновались, гудели, бегали вокруг планетолетов...
- Мы с Виккерсом думали, что они готовят на нас нападение, - сказал я
Мальгрему. - А они хотели нас спасти! Как мы ошибались в этом народе! Как
ошибались!
- Народ удивительный, - согласился он. - У них выработалось
предчувствие вулканических извержений. Вероятно, они хотели увести вас
подальше от опасного места до того, как начнется извержение, а вы не
поняли их. Теперь я думаю, что и станцию они в свое время заставили
перенести, потому что предвидели извержение на ее прежнем месте.
В одну из ночей я услышал голос Виккерса. Он не открывал глаз, в
сознание не пришел, но заговорил. Его томил бред, он бормотал,
захлебываясь словами, всхлипывал, временами вскрикивал. Я вслушивался в
его голос, старался понять, что наполняет его помраченный ум. Виккерс
грезил прошлым, он заново переживал то, что давно уже стало смутным
воспоминанием: и мальчишеские обиды, и провал на первом экзамене в
космонавигаторы, и выбор пути после блестящей защиты диплома, и
скоропалительное решение поступить космоэкспертом в компанию
"Унион-Космос". Часто и горячо он повторял имя Ирины. Вся короткая их
жизнь раскручивалась в его ярком бреду - слова, взгляды, дни разлук и
встреч...
А когда, уставая от бреда, Виккерс замолкал, я думал о том, что мы
скоро умрем и надо напоследок на чем-то самом важном сосредоточиться,
что-то самое нужное выполнить. Я размышлял о нибах, о станции, о Базе, о
Барнхаузе, о Мальгреме. Пробудившееся сознание диктовало новые планы и
мысли, и я прикидывал, что принять, а что отбросить. Но прежде всего надо
было добиться ясности о собственном состоянии.
- Поговорим откровенно, - предложил я врачу. - Не как больной с
врачом, даже не как мужчина с мужчиной, а как астросоциолог с
астробиологом. Мне нужно отдать важные распоряжения. Я знаю, что должен
умереть. Люди, от которых осталась половина туловища, не вправе считать
себя жильцами на этом свете.
- Мы делаем все, что можем, - сказал он осторожно. - У вас обширные
ожоги на теле.
- На сохранившемся остатке тела, хотите вы сказать? Сколько дней
осталось жить Виккерсу?
- Дня два-три, - ответил врач. - Тело, в общем, в хорошем состоянии,
но мозг... Вы ведь знаете, что сожженные мозговые клетки регенерации не
поддаются.
- Знаю. Итак, три дня. А мне? Только без утешений. Я не из тех, что
ахают и распускают нервы. И отдаю себе отчет, что полусожженный человек не
жилец на этом свете. Я уже говорил об этом.
- Не знаю, - сказал врач. - Поверьте, не притворяюсь. Вы
демонстрируете возможности, которые отсутствуют у обычных людей.
Я через силу засмеялся. Мне казалось, что я понял, куда он клонит.
Все же я уточнил:
- Понимаю вас так, что я уже должен был умереть в вашей палате?
- На Ниобее, - поправил он, - Еще на станции. А вы не умерли. И здесь
живете. И сохраняете ясное сознание. Вашу жизнь поддерживает сейчас не
наше лечение, а ваша собственная воля, мы лишь помогаем ей. Поэтому
спрашивайте самого себя, сколько вы приказываете своему телу жить. Вы
хотели честного ответа, это самый честный ответ.
- Хорошо, - сказал я. - Значит, с неделю еще проживу. На это у меня
хватит душевных сил. Вызовите ко мне Барнхауза.
Барнхауз явился не один, а с Агнессой Плавицкой. Она вошла в палату
первой, он шагал за ней, стараясь умерить грохот своих ножищ, чтобы не
причинить мне беспокойство. Странно было видеть его массивную фигуру такой
скованной. Зато мелодичный перезвон колокольчиков Агнессы заполнил всю
палату, она волновалась и сильней обычного взмахивала головой. Я показал
обоим на кресла и сказал:
- Между прочим, Агнесса, я звал одного Питера.
Она ответила лишь новой волной мелодичного колокольного перезвона, ее
лицо огненно вспыхнуло, а он поспешно проговорил:
- Я просил жену сопровождать меня, так мне легче разговаривать.
- Жену, Барнхауз? Разве на Базе регистрируются браки? Я был уверен,
что это прерогатива Земли.
- Мы женаты уже много лет, - сказал он. - Я скрыл это, когда
нанимался на Базу. Была масса конкурентов, я опасался, что меня с женой не
возьмут. На совместное проживание нужно ведь специальное разрешение, а все
конкуренты были одинокие - немалое преимущество передо мной! Она прилетела
потом самостоятельно и тоже не указала, что к мужу. Мы, впрочем, на Базе
жили, как посторонние, в этом смысле правил не нарушали. Вы первый, кому
признаемся в нашей тайне.
Он говорил, я смотрел на Агнессу. Она попеременно краснела и
бледнела. Разок она перехватила мой настойчивый взгляд - впервые я не
увидел в ее глазах вражды. И это изменение ее отношения не могло быть
вызвано моим бедственным состоянием, вряд ли она горевала, что я скоро
умру. Что-то иное, не просто желание сопровождать мужа да и не стремление
проститься со мной, заставило ее явиться в палату. Поэтому я прямо сказал:
- У меня к вам дело, Барнхауз, но и у вас, по-моему, что-то есть ко
мне. Я не ошибся? Начинайте первый.
Он заторопился:
- Не ошиблись, не ошиблись, Штилике. Получено новое предписание
Земли. Адресовано лично вам, копия мне. Сами прочтете или прикажете
зачитать?
Барнхауз подчеркнул голосом это "прикажете", и я понял, о чем может
быть новое предписание. Я сделал знак, чтобы читал он. Читая депешу,
главный администратор смешно старался сделать свой высокий голос пониже,
но визги, против его воли, как пики на диаграммной кривой, прорывались в
баритональном искусственном голосе.
Земля извещала, что отменяет все прежние распоряжения относительно
Ниобеи. Меня наделяли единоличной властью на всех обитаемых объектах
звездной системы Гармодия и Аристогитона. Все мои распоряжения подлежали
немедленному и точному выполнению. Барнхаузу особо вменялось в обязанность
неукоснительно следить за строгим осуществлением моих требований и
пресекать всякие попытки неэнергичного их выполнения, тем более -
игнорирования.
В общем, было именно то, чего я ждал в ответ на мою депешу Земле.
- Ты победил, галилеянин! - выспренне сказал Барнхауз и торопливо
пояснил, чтобы я ненароком не обиделся: - Это, Штилике, цитата из одной
старой книги, - я говорю о галилеянине.
- Знаю такую цитату, - кивнул я и, подумав, поинтересовался: - Земле
уже известно, что произошло на Ниобее с Виккерсом и со мной?
- Конечно, Штилике. Мы немедленно отправили доклад о самоуправстве
Виккерса и о вашей самоотверженной попытке предотвратить злодеяние. И я не
скрыл своей оплошности... Говорю о предоставлении планетолета Виккерсу. Но
новые указания Земли, которые я прочитал, отправлены еще до того, как им
стало известно о несчастье с вами.
- Это меняет положение, Барнхауз. Когда меня не будет...
В наш разговор вдруг горячо ворвалась Агнесса Плавицкая:
- Это ничего не меняет, господин Штилике. Ровным счетом ничего!
Останетесь ли вы на Базе или... - Она мигом поправилась, чтобы нетактичным
выражением не раскрыть свое знание правды обо мне: - Или улетите на
Землю... Но установленные вами правила относительно Ниобеи сохранятся на
многие, многие годы. Изменений не будет.
- Я не улечу на Землю, - сказал я. - Меня доставят туда как почетный,
но бесполезный груз. Но стратегия нашего отношения к Ниобее не изменится,
вы правы. Изменения будут в том, что вместо меня назначат другого. Уверен,
что это будете вы, Барнхауз. Я порекомендую Земле именно вас.
Он хотел что-то сказать, она опередила его:
- Нет, господин Штилике, тысячу раз нет! Не давайте Питеру
рекомендации, сообщите, что он не годится на ваше место. Пусть поищут
другого, только не его. Разрешите ему улететь на Землю. Я пришла с мужем
для того, чтобы просить вас об этом.
Агнесса смотрела на меня своими необыкновенными глазами, и снова я не
видел в них прежней вражды и зла, только просьбу, почти мольбу. Барнхауз
молча подтверждал каждое ее слово кивком лохматой массивной головы. Я
ничего не понимал.
- Питер-Клод Барнхауз был много лет главным администратором Базы, -
сказал я, - И был отличным администратором, лучше не найти. Почему же он
стал непригоден к той должности, которую так долго и так исправно
выполнял? Отвечайте вы, Барнхауз, хочу слышать вас.
- Это же просто, Штилике, - сказал он. - Не существует больше той
должности, которую я так долго и, надеюсь, хорошо выполнял. А к должности,
созданной вашей директивой, я непригоден. Но если вы разрешите, об этом
лучше меня скажет жена. Агнесса, объясни, что ты знаешь обо мне и моих
высших стремлениях.
Она не объяснила мне ничего нового. Повторила лишь то, что недавно,
надышавшись сернистого газа, он наговорил о себе. Но если Барнхауз,
возвеличивая себя, старался при этом унизить меня, то она избегала любого
слова, которое могло меня задеть. Эта женщина знала, когда как держаться.
Я слушал и вспоминал, как она объяснялась мне в ненависти, как зло
сверкали тогда ее глаза, как неистово звенели ее колокольчики. Да, жена
Барнхауза умела бороться и умела с достоинством, не делая себя жалкой,
переносить поражение.
- У каждого свое призвание, не так ли, господин Штилике? - говорила
она. - Ваше - спасать гибнущие цивилизации, наводить порядок в обществах,
впадающих в хаос. А Барнхауз - природный промышленник, бизнесмен, как
называли его предков. Ну... не бизнесмен, естественно, но предприимчивость
заложена в нем генетически. Консервация, охрана - понятия, ему чуждые. А
что ныне делать здесь, кроме как охранять от внешних посягательств
безмерно богатую, но наглухо законсервированную Ниобею? Дух
предприимчивости, привнесенный Питером в этот звездный уголок, выветрился,
он задохнется в такой бездуховной атмосфере!
Агнесса говорила долго и горячо, муж молчаливо поддакивал кивками и
улыбками, вспыхивающими на широком мясистом лице. А я ее слушал вполуха,
смотрел на обоих вполглаза - и думал о том, какими они были вне этой
палаты, так сказать, для себя. И я видел и узнавал в них то, чего они,
возможно, в себе не видели и чего, во всяком случае, не хотели бы показать
посторонним. Насколько же они были разные и сами по себе, и в отношении
друг к другу! Нет, он, конечно, любил ее, ради этой любви он и отважился
нарушить строгие правила космической службы, вытребовав жену к себе, а
ведь он не был ни бунтовщиком, ни лицемером, втайне преступающим то, что
вслух восхваляет и требует ото всех. Но куда больше, чем ее, он любил
себя, вернее образ себя, созданный своим воображением, лелеял его и тем
непрерывно питал свое честолюбие. И если нанести удар по этому честолюбию,
поколебать придуманный им образ, он сделается неприятным самому себе.
Нынешнее его самообожание превратится в самоотвращение - наверно, надо
сказать как-то корректней, но не подберу слова точней. Пожалуй, и вправду
нечего этому человеку больше оставаться здесь.
А она, думал я, эта прекрасная "баба-яга", "королева на любом
бесовском шабаше", какой рисовалась мне при первом знакомстве, - ведь она
совсем иная, чем показывает себя другим. Нет в ней ничего необычного, тем
паче бесовского. И вовсе она не ненавидела меня, как вообразилось мне и
как сама была убеждена, она просто неспособна на настоящую ненависть. В
ней только одно всю ее захватившее чувство - любовь к этому огромному,
лохматому, длиннорукому детине, к этому "медведю средней руки", как
удивительно точно его описал мой учитель Теодор Раздорин. И все остальные
чувства этой женщины второстепенны и производны от того главного,
всеопределяющего - любви к мужу, восхищения им, обожания его. Она лишь
ответно ненавидит тех, кто противоборствует Барнхаузу, готова мигом
преобразовать свою некрепкую ненависть в приязнь, как только ослабевает
недоброжелательство к нему, - в ее душе слишком мало места для других
людей, все заполнено им.
Агнесса почувствовала, что я перестал ее слушать, и замолчала. Я
воспользовался этим.
- Ну, хорошо, - сказал я, - Допустим, я соглашусь с вашей просьбой.
Но вы видите сами, в каком я состоянии. Кто заменит вас, Барнхауз, когда
вы улетите, а я... в общем, когда остатки моего тела повезут на нашу
дорогую прародину?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17