— Извините, пожалуйста!
В прежние времена Наташа бросилась бы вверх по лестнице с такой прытью, что побила бы все мировые рекорды, ей и сейчас стало немного не по себе. Но и только-то.
Она сохранила самообладание настолько, что успела заметить, что голос хоть и мужской, но вовсе не хамский. Однако останавливаться не собиралась. Наташа никогда не знакомилась на улице и не верила, что из таких знакомств может выйти что-нибудь путное.
Однако мужчина не отставал и, к ужасу Наташи, зашел за ней в подъезд.
— Вы Наташа Поросёнкова? — очень вежливо спросил он, как будто почувствовал ее страх. — Я знаю, что вы работаете в милиции…
Как ни странно, упоминание о милиции подействовало на Наташу успокаивающе. Она вдруг совершенно перестала бояться и даже вспомнила, что тетя Валя говорила ей о том, что кто-то, кажется сосед, хотел с ней поговорить.
Наташа остановилась и повернулась к говорившему лицом. Перед ней оказался довольно обыкновенный с виду парень в джинсовой куртке. В нем не было ничего особенного, если не считать беспокойства в глазах.
«Это никакая не милиция, молодой человек!» — хотелось сказать Наташе, но она сдержалась, а только заметила:
— Я вас слушаю. Только я ПорОсенкова.
— Хорошо, — с готовностью кивнул парень. — Я вчера с вашей тетей разговаривал. Дело в том, что одна девушка пропала. Она соседка вашей тети, живет в соседней квартире. Я просто не знаю, что делать. — В глазах парня отразилось отчаяние. — В милиции заявление брать не хотят, говорят — погуляет и сама вернется.
— Ну так, может, и вернется, — кивнула Наташа, все это время пытавшаяся вспомнить, о какой соседке говорит парень.
— А если не вернется?! — в сердцах крикнул Гриша (а это был он). — Да что же вы за люди! Да ведь каждый час дорог! Ведь где она, с кем? Вам хорошо, ваших родственников никто на иглу не сажал! Вы чистенькие. Вам такие, как Антон, ублюдок этот, на пути не попадались! Ваша хата с краю! А мне, скажите, мне теперь что делать?!
— Антон… — пробормотала Наташа и запинаясь спросила: — Она… эта девушка, которая пропала, ваша сестра?
— Нет, — тихо ответил Гриша. — Не сестра. Она… моя девушка. Можете считать, что она мне никто. Так мне уже и в милиции сказали.
— Знаете… — Наташа вдруг почувствовала, что не может повернуться и уйти. Слишком живо было воспоминание о встрече с Антоном. Хотя, может быть, это и не тот. Но ублюдок, это точно. Может ли «Эгида» найти девушку? Конечно, может. Она твердо верила во всемогущество своей конторы. — Знаете что, — сказала она Грише, — нужно только обязательно составить словесный портрет, описать поточнее, во что она была одета. Хорошо бы и фотографию, только одну из последних.
— Это можно, — кивнул Гриша. — У меня с собой.
И он полез в карман за записной книжкой, в которой действительно с некоторых пор хранил портрет Лидии.
— Она, правда, очень изменилась за последний месяц, похудела — страх, — бормотал он, протягивая Наташе маленькую фотографию 3х4. — Может быть, у родителей найдется побольше…
— Хорошо, давайте зайдем к ее родителям, и вы мне заодно дадите ее словесный портрет.
— А как вы думаете, шансы есть? — спросил Гриша.
— Сто процентов! — уверенно заявила Наташа. — Я ведь работаю не в милиции!
* * *
— Вы не знаете, кто у нас занимается розыском пропавших людей?
Аллочка с удивлением посмотрела на Наташу и недоуменно пожала плечами.
— Это вообще-то не профиль «Эгиды-плюс», — холодно заметила Аллочка и отвернулась к дисплею.
— Ну а все-таки, — настойчиво продолжала Наташа. — Просто у нас соседка пропала.
— Когда, — спросила Аллочка, не отрываясь от компьютера.
— Четыре дня назад. Родители точно не знают, потому что они были на даче.
— Четыре дня! — хмыкнула секретарша. — Подумаешь! Погуляет и придет!
— Вот то же самое им сказали и в милиции.
— И правильно сказали.
— О чем спор, девушки? — Перед ними вырос Кефирыч, как будто внезапно материализовался из воздуха.
— Да вот у Наташи соседка загуляла, и она предлагает, чтобы «Эгида» привела ее домой и пристыдила.
— Загуляла? Дело хорошее. Погоды-то какие стоят — заглядение!

Ой, девчоночки, весна!
В степи сердце просите
Где, как кони, мужики
Табунами носятся!

[Частушка А.Шевченко]

Аллочка только плечами пожала, услышав очередную, как она выражалась, «вульгарщину».
— Да все вовсе не так! — воскликнула Наташа. — Ее один гнусный тип на иглу посадил, и она ушла в совершенно невменяемом состоянии. Она погибнуть может!
— А что же родители в милицию не пойдут? — посерьезнел Фаульгабер.
— Ходили, — объяснила Наташа, — на у них заявление не берут.
— Дело обычное, — почесал рыжую голову Фаульгабер. — Не любят ребята загружать себя.
— Но мы-то можем ее найти.
«“Мы”! — подумала Аллочка и недовольно усмехнулась. — Смотри-ка ты, работает без году неделю, и уже “мы”».
Семен Никифорович, однако, не обратил на это коварное местоимение никакого внимания:
— Мы-то можем. Но это должно начальство решать. У нас, дорогуша моя, дисциплина.
Это Наташа хорошо понимала, а потому, когда появился Плещеев, она немедленно отправилась, к нему в кабинет. Ей было одновременно жаль и заблудшую девчонку, и этого парня с глазами, полными отчаяния.
— Понимаете, Сергей Петрович, — уговаривала Наташа, — этот мерзавец специально посадил на иглу. Надо спасать девчонку.
Наташа, сама того не замечая, заговорила словами Гриши Проценко.
— Это ваша родственница? — Плещеев никак не мог понять, кем приходится Наташе эта непутевая душа.
— Да Антон же! Возможно, тот самый!
— Чеботаревич? — переспросил Плещеев.
— Ну да!
Это сразу меняло дело.
Мало того, что помочь вытащить из трясины живую душу — само по себе благородное дело, тут еще примешивался профессиональный интерес: она могла дать ценные показания. А Антон Чеботаревич интересовал «Эгиду» все больше и больше.
— Найдем вашу девчонку, не беспокойтесь, только надо бы словесный портрет, неплохо фотографию…
— Да у меня все готово! — воскликнула Наташа.
* * *
В Петербурге немало подобных мест, некоторые, кажется, растянулись на целые кварталы, но злачное место номер один — это, без всякого сомнения, Московский вокзал. Ничто не может соперничать с ним, ни Балтийский, ни тем более Витебский, где до сих пор можно увидеть панно «Первый проезд Императора Николая I по Царскосельской ж.д. 1837 г.». Вокзал, откуда отходит «Красная стрела», — статья особая, даже выражение такое имеется: дама с Московского вокзала. Сюда-то в первую очередь и направился Саша Лоскутков, вооружившись увеличенной фотографией пропавшей Лидии Паршиной. В тот день со времени исчезновения девушки прошла неделя.
Но Сашу привлекал не благообразный центральный зал, где Петр Первый сменил дедушку Ленина, чей двойник по сию пору благоденствует в Москве на Ленинградском вокзале, не очень интересовался он и перронами, где двигались пассажиры, носильщики и проводники. Лоскутков сразу направился в правое (если смотреть от Москвы) крыло вокзала, — вонючий зал ожидания, помещение касс и примыкающая к ним территория. Здесь по своим собственным законам жили самые низы общества. Грязные, оборванные, устрашающе вонючие бомжи в фантастических лохмотьях демонстрировали удивительную стойкость человеческого организма и его способность привыкать ко всему, поскольку, вопреки всем знаниям, накопленным мировой медициной, были еще живы, кое-как передвигались, а некоторые были даже способны к продолжению человеческого рода, — откровенный пример этой способности являла некая пара, устроившаяся в углу.
Саша ходил по залам между рядами ломаных стульев. заглянул под лестницы, вышел на улицу, прошел между ларьками и вдруг услышал пение:
Гудбай, Америка, о!
Где я не буду никогда!
Услышу ли песню,
Которую запомню навсегда?
Пел тонкий девичий голос. При его звуке Саша насторожился и прислушался.
— Не, ты давай что-нибудь русское, сыты этой Америкой по горло! Ну ее в задницу! — раздались хриплые пьяные голоса. — Давай чего-нибудь нашенское!
Тонкий голос снова завел:
Кружевом камень будь
И паутиной стань,
Неба седую грудь
Тонкой иголкой рань.
Слушатели что-то бормотали, кто-то матерился, кто-то с хрустом жевал, кто-то пытался подвывать. А Саша Лоскутков бросился туда, откуда доносился голос, вытаскивая на ходу фотографию. И остановился как вкопанный. Перед ним сидела девушка — тощая, грязная, завернутая во что-то бесформенное, совершенно не совпадающее со списком того, в чем она неделю назад ушла из дома. Сложив на коленях руки, она пела:
Будет и мой черед.
Чую размах крыла.
Да, но куда уйдет
Мысли живой стрела?
Саша взглянул на фотографию. Было трудно, почти невозможно узнать эту полубезумную певицу с ввалившимися щеками в округлом и румяном девичьем лице, смотревшем на него с фото. И все же черты сходства определенно были.
— Лидия! — Саше пришлось крикнуть, чтобы она услышала.
Пение оборвалось.
— Ну я Лидия, и дальше что? — вяло поинтересовалась она.
— Испортил песню, дурак, — пробормотал бородатый человек, больше всего похожий на волосатого Адриана Евтихиева из учебника биологии, возможно, впрочем, это сходство было не случайным и он приходился потомком знаменитому русскому крестьянину.
Саша отошел в сторону и набрал номер телефона.
— Нашел я ее, Сергей Петрович, — сказал он. — На Московском вокзале. Сидит песни поет. Что теперь с ней делать?
— Доставь ее в медпункт, что ли, — распорядился Плещеев.
— Лида! — снова крикнул Саша и, расталкивая бомжей, пробрался к стене, где на расстеленном на полу грязном пальто сидела Лидия. Одета она была уже не так, как описывали родители, — вместо джинсовой куртки на ней был немыслимо грязный старый свитер, а поверх наброшен рваный болоньевый плащ, который был ей велик на три размера. Лицо казалось серым от размазанной грязи, волосы торчали во все стороны. На миг Лоскутков снова засомневался, она ли это. Но это, конечно, была она.
Лидия смотрела на него широко раскрытыми глазами, но не сопротивлялась. Она едва воспринимала окружающую действительность.
— Не хочу отсюда уходить, — бормотала она.
— А что ты будешь здесь делать?
— Пою, — равнодушно ответила Лидия. — Я пою народу. Потому что это… — она обвела рукой расположившихся неподалеку бомжей, — это и есть народ, которого вы, — она внезапно перешла на крик, — ВЫ, чистая интеллигенция, не знаете и знать не хотите! А народ, вот он! И я пою для него!
— Лида, пойдем, — пытался уговаривать Саша.
— Я никуда не пойду! — закричала Лидия. — Мой дом здесь! Да-да, здесь! — Она вдруг разрыдалась, рыдания становились конвульсивными, и вдруг Лоскутков понял, что у нее начался припадок — настоящий, не поддельный. Она корчилась на грязном полу, извиваясь, как от острой боли.
Саша схватил ее, стараясь удержать, чтобы она не билась головой о цемент пода.
— Врача, — сказал он, озираясь в поисках, кого бы попросить сходить за врачом, ведь на вокзале обязательно должен быть медкабинет. Но вокруг он видел только безмятежно-тупые лица бомжей, которые к жизни и смерти относились в высшей степени безразлично.
Оставить Лидию Саша не мог. В конце концов он не долго думая сгреб ее в охапку и, распихивая ногами ее недавних слушателей, понес в направлении, которое указывала стрелка с красным крестом.
— Так. — Дежурный врач брезгливо поморщился. — Нет, нет, на диван ее не надо. Опустите лучше на пол. Она что, ваша знакомая?
В этот момент дверь распахнулась и в медпункт влетел Гриша Проценко.
— Лида! Лида! — Он опустился на колени перед почти бездыханным телом, посмотрел на Сашу Лоскуткова и сказал: — Спасибо.
— Спасибо потом говорить будете, — проворчал врач. — Давно она пропала?
— Да. Неделя уже, как ушла из дому. Лидия затихла и лежала без движения, как будто спала. Врач наклонился над ней и приподнял веки, затем взял за запястье, чтобы пощупать пульс. От его внимания не укрылись порезы на руках.
— Ну что сказать? Отравление наркотическими веществами, причем в острой форме. Утешительного мало. Так ведь и умирают от передозировки. Надо госпитализировать. Как ее зовут?
— Паршина Лидия, двадцать один год.
Врач сделал ей укол и вызвал медтранспорт.
— Ну, в общем, ей повезло, вашей Паршиной, — сказал он, кладя трубку. — Неизвестно еще, что с ней было бы через пару дней. Еще приступ, кома, и пришлось бы увозить ее бренные останки. Это у нас тут не редкость.
— Но деньги-то откуда на наркотики? — воскликнул Гриша.
— Да они же сами варят эти дикие смеси. А через два-три года все, конец. Сначала волосы вылезут, зубы… Да через год вы бы ее не узнали, а через три считали бы, что перед вами бабка пятидесятилетняя.
Когда приехал медтранспорт, Гриша вместе с Лоскутковым поехали сопровождать Лидию, а врач сказал им на прощание:
— Сейчас ее поставят на ноги, но главное — потом. Помните: очень мало кто из наркоманов излечивается от своей зависимости по-настоящему и навсегда.
Гриша сидел рядом с Лидией и смотрел на ее бледное лицо, которое теперь, когда с него пропала нервическая гримаса, стало спокойным, даже безмятежным. О чем он думал, неизвестно, вряд ли он давал себе какие-то высокие обещания или произносил про себя прочувствованные монологи. Гриша был парень простой и мыслил простыми словами. Но когда в приемном покое сестра спросила его: «Вы ей кем приходитесь?» — он ответил не задумываясь: «Другом».
Лидию, которая начала приходить в себя, куда-то увели, а потом нянечка передала ему вонючий ком —
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61