А от той женщины мне надо было другое. Но такие вещи не
хочется вспоминать. Тем более сейчас, когда я не могу не думать о Лилечке.
Есть в этих воспоминаниях нечто безудержное, выключающее разум, и, дай им
волю, они нахлынут, завертят меня в круговороте, как уже было когда-то. А
главное, Лилечка тут же догадается, о чем я думаю - она читает мои мысли,
как раскрытую книгу - и, конечно же, станет презирать...
Не знаю, что было бы со мной, если б не Лилечка. Вот уже
действительно мой Пигмалион, а вернее - профессор Хиггинс, который, в
отличие от Пигмалиона, имел дело с достаточно беспокойным материалом.
Впрочем, я стараюсь не доставлять Лилечке огорчений. На днях она принесла
альбом репродукций картин известных художников и затеяла очередную игру на
узнавание. Я узнал только репинских бурлаков и "Девятый вал" Айвазовского.
Лилечка так расстроилась, что я попросил оставить альбом и уже через день
сумел назвать еще три картины. Чего это мне стоило, знаю только я. Но мои
мучения были вознаграждены с лихвой: Лилечка поцеловала меня. Это был
восхитительный поцелуй - щека до сих пор хранит ощущение ее губ.
Однако Кирилл Самсонович, от которого я не сумел скрыть свой восторг,
охладил мой пыл.
- Ты счастливый человек, Миша, - серьезно, даже несколько раздумчиво
сказал он. - Потеряв все, ты обрел то, чего очевидно, никогда не имел -
бесхитростную любовь хорошей девушки. Но смотри, не потеряй и этого. Это
легко потерять даже при здравой памяти. Именно при здравой памяти и так
называемом трезвом рассудке это теряют легче всего.
И словно напророчил.
Это произошло в среду. Сразу после завтрака я попрощался с окончившим
курс лечения Кириллом Самсоновичем. Он оставил мне свою электробритву и
номер домашнего телефона.
- Кончай болеть, Миша, - дружески похлопав меня по плечу, сказал он.
- Когда выпишешься, обязательно позвони: подумаем, как и куда тебя
пристроить. Больничный гараж - не твоя стихия, я уверен. Да и заработки
здесь не ахти какие. Тебе с нулевого цикла надо начинать. В общем, подыщем
работу поосновательней.
Он был в хорошем настроении: за ним пришла жена, да не просто так - с
цветами, а накануне ему сообщили, что принято решение о назначении его
главным механиком треста. Кирилл Самсонович доволен - все-таки оставили на
руководящей работе.
А я остался в палате один и, признаться, почувствовал себя неуютно.
Мы успели повздорить и подружиться, а теперь он вернулся в свою обычную,
но чужую для меня жизнь. Терять товарища нелегко, тем более такого,
понимающего тебя с полуслова.
Но меня ждал более жестокий удар: около полудня пришла Лилечка и,
отведя глаза, сказала, что ее переводят в другое отделение, которое
находится в противоположном конце больничного городка, поэтому теперь мы
будем видеться редко. Вначале я не понял, потом бросился к ней, схватил за
руки, сказал, что никуда ее не отпущу, а она не имеет права уходить из
нашего отделения. Ни в каком другом случае я не позволил бы себе такую
смелость.
У Лилечки навернулись слезы, она попыталась отнять руки, но я удержал
их силой.
- Михаил Михайлович, поймите это решила не я, но так будет лучше для
вас и, видимо, для меня. Пожалуйста, отпустите.
Я сказал, что не отпущу ее, потому что без нее не то что выздороветь
- дышать не смогу. Это вырвалось как бы само собой, но это была правда -
так я думал в тот момент: Лилечка негромко ахнула и не то чтобы отпрянула,
а как-то осела. Мне показалось, что она падает, я подхватил ее, невольно
привлек к себе, ощутил упругость ее тела. И тут произошло неожиданное: она
обняла меня, стала целовать и плакать. На меня обрушился ураган чувств, из
которых самым сильным было пьянящее восторгом открытие, что Лилечка любит
меня. А в том, что я люблю ее, у меня не было ни малейшего сомнения. Я
тоже стал целовать ее, на какой-то миг отметив, что делаю это достаточно
умело и отнюдь не робко. А еще я хотел сказать, что сделаю все, чтобы быть
достойным ее чувства. Но сказать этого не успел, потому что в палату вошла
Зоя, всплеснула руками:
- Ну вы даете, ребята! Среди бела дня, в палате... Двери хотя бы
заперли.
Лилечка вскрикнула, вырвалась, убежала. Я взорвался и выложил Зое
все, что думал о ней.
- Гляди-ка разошелся, нервный! - не столько обиделась, сколько
удивилась она. - Какая муха тебя укусила? Это из-за того, что Лильку
обжимать помешала? Так тут, между прочим, больничный корпус, а не
подворотня. Нашли место, где миловаться!
В какой-то мере она была права, и мне стало неловко. Я сказал, что
люблю Лилечку. Но Зою трудно было смутить таким признанием.
- Люби на здоровье! Только подумай, как это у вас получится. Она -
девчонка, обижать ее нельзя, сам должен понимать. Значит, без загса не
обойдется. А что ты скажешь в загсе? Не помню, женат или не женат? То-то и
оно! Думать, между прочим, головой надо, больной Михайлов.
Я не нашел что возразить. Такая, казалось бы, обывательская
постановка вопроса озадачила меня.
Была ли у меня семья? До сих пор я не думал об этом всерьез. Но
сейчас этот вопрос встал передо мной со всей неумолимостью. Дело уже не в
Лилечке, а вернее, не только в ней. Я понял, что должен вспомнить все,
хотя бы для того, чтобы меня не тыкали каждый раз носом в мое прошлое, о
котором - и сейчас я отдаю себе в этом отчет - можно думать что угодно.
Понял и другое: беспричинные тревоги, что последнее время охватывают меня,
порождены не моим заболеванием, как это считает Василий Романович, а
беззащитностью спины - я не ведаю, кто и что у меня позади. А я должен
знать, иначе мне не отделаться от этого гнетущего чувства. Должен...
Должен Лилечке, Валентину Георгиевичу, людям, спасшим мне жизнь. А коли
так, я вспомню все, во что бы то ни стало.
Я понимал, что это не так-то просто. Но у меня уже был некоторый
опыт, обнадеживали уверенность профессора-консультанта, советы Василия
Романовича, многое дали мне игры-уроки Лилечки, занятия с Кириллом
Самсоновичем. Чего все это стоило, я должен был узнать до утра следующего
дня - такой срок я отмерил сам.
День и вечер прошли с нулевым результатом. Память словно играла со
мной в пятнашки: хлопнув по спине и показав язык, она тут же убегала в
темноту. Я гонялся за ней до изнеможения. Потом решил не бегать, а
заставить ее прийти ко мне. Для этого надо было сосредоточиться на чем-то
одном.
Эмоциональная память - память чувств. Она ярче, цепче других
памятей... Какие сильные чувства я мог пережить в свое время? Радость,
страх, восторг, отчаяние. Эти чувства я познал еще ребенком. А какие
страсти волновали меня в семнадцать лет? - Любовь: женщина, которую я
любил когда-то. Тонкие ухоженные руки, длинные гибкие пальцы, черные, как
ночное море, волосы, чувственные губы...
- Ты хочешь слишком много, дружочек. Не забывай, что я замужем... Я
неправильно поняла тебя?.. О-ля-ля, что за милая лирика! Это из какого
фильма? И что же делает герой затем?.. Ты что, спятил?! А ну отпрянь! Тоже
мне, Ален Делон нашелся. А вот дуться не надо - надо соображать: сейчас
вернется тетя Даша...
Что-то не похоже на любовь. Какая-то интрижка, скорее всего со
скучающей квартиранткой-дачницей, из тех, кто летом снимал у тети Даши
крытую веранду.
...Длинноногая девчонка, задорно смеясь, бежит по мокрому береговому
песку. Босые загорелые до черноты ноги словно парят над белой пеной
морского прибоя. Запрокинутая назад голова, развевающаяся по ветру
густоволосая грива.
- Догоняй, слабосильный!
Это из детства. Это я должен помнить. Но я помню только задорный
смех, худенькую гибкую спину, крепкие босые ноги и волосы, развевающиеся
по ветру, словно пиратский флаг, наподобие того, что мы с Юркой Томчуком
сшили из старой дядипетиной форменки. Этот флаг мы поднимали на корме
ялика, когда уходили на нем за Песчаную косу. Юрка был Флинтом, я -
одноглазым Билли Бонсом до тех пор, пока черногривая девчонка не выдала
нашей тайны дяде Пете, который не замедлил надрать мне уши...
Не то. Явно не то!
...Светловыкрашенная парная гичка стремительно несется по заливу.
Ощущение скорости, единение своего тела с несущейся по воде лодкой,
упругой силы мышц, свежего плещущего в лицо ветра рождает веселый задор.
"Берег, принимай обломки кораблей, разбитых в прах! Не забудут нас потомки
- подвиги морских бродяг!" - горланим мы с Юркой, дружно налегая на весла.
За моей спиной на носу гички сидит длинноногая, модно подстриженная девица
в морском бушлате, любезно одолженном ей дежурным по лодочной станции и
тотчас же наброшенном на мокрый купальник. Девица полна чувства
собственного превосходства - гичку нам дали только благодаря ей - и
снисходит к нам лишь тем, что то и дело подает команды, щеголяя при этом
матросскими словечками:
- Налегай, салажата! Самый полный! Курс на зюйд. Так держать!
Это уже не детство, но еще и не взрослость - для девицы в бушлате, на
которую заглядываются крутоплечие парни из яхт-клуба, мы с Юркой не более
как салажата - мелюзга. Впрочем, меня девица отмечает особо: время от
времени, как бы невзначай, толкает в спину мокрым коленом. То ли задирает,
то ли заигрывает - я еще не понял. Но даже если заигрывает, то это только
так - от нечего делать. Где уж мне, восьмикласснику, тягаться с
молодцеватыми яхтсменами! И все-таки я хочу заглянуть ей в лицо, узнать
ее. Но я сижу к ней спиной и изо всех сил работаю веслами - мокрая коленка
предупреждает: не смей оглядываться, пожалеешь...
Скоро полночь, а я все еще насилую свой мозг. Чертовски болит голова,
но это не останавливает меня. Я должен вспомнить или рехнуться - другого
выхода нет. Что-то подсказывает, что я на верном пути, надо сделать лишь
очередное усилие, и стена забвения пошатнется, а затем рухнет... Мешает
свет настольной лампы: режет, щиплет глаза. Надо выключить лампу, что
стоит на тумбочке, перебороть страх перед темнотой - обычно лампа горит
всю ночь... Почему я боюсь темноты? Не в ней ли осталась моя утраченная
память? Значит, в моем прошлом есть нечто такое, о чем я, нынешний, не
хочу вспоминать, против чего восстает мое подсознание? И все-таки я не
отступлю... Ну вот погашен свет, опущена штора. Темно, хоть глаз выколи.
Меня берет оторопь, но я креплюсь, стараюсь не думать о темноте - только о
той женщине. Ну, покажись хотя бы раз - я узнаю тебя, черноволосая...
- Зачем я тебе? У тебя есть Лилечка - милая девочка, с которой ты
смотришь на звезды, - насмешливо звучит манерно растянутый голос.
- Я хочу видеть не звезды - тебя.
- А как же Лилечка?
- Это больничный флирт, не больше. Хочу видеть тебя.
- Только меня?
- Только.
- Что ж, смотри!
Черное покрывало волос падает на опущенные плечи, дерзко вздыбленную
грудь, втянутый живот...
- Насмотрелся? Так вот, будет тебе донкихотствовать, Мишенька, не в
такое время живем. Смотри на вещи реально, иначе проглядишь себя -
настоящего. Ты всегда выдумывал: себя выдумывал, свою любовь ко мне. А
выдумкой жить нельзя. Доказательства? Ты уже забыл меня. Разве не так? И
себя, выдуманного, забыл. А какой ты настоящий, знаю только я. Но я не
скажу тебе, сам разберись...
Это она - нет сомнений - женщина, которую я любил. Вот только лица не
могу разглядеть - все вижу, а лицо она прячет за покрывалом волос. И голос
незнакомый: равнодушный, глухой, не ее это голос. Но главное в другом: по
существу я еще ничего не знаю, ничего не вспомнил об этой женщине. А она
уже отступает, уходит в темноту...
Боль в виске становится невыносимой. Нет сил даже крикнуть, позвать
дежурную медсестру. Надо зажечь свет, встать, выйти в коридор. Но я не
могу дотянуться до выключателя: темнота стала весомой, тяжелой, она
придавила меня, сковала руки, как тогда - в том проклятом тоннеле."

...По узкому, как простенок, коридору неуверенно, наощупь пробирались
люди. Натыкаясь в темноте на мальчика, они извинялись или ругали его за
то, что он стоит в проходе, путается под ногами. Он бормотал что-то в свое
оправдание, втайне надеясь, что кто-нибудь поймет, как страшно и плохо ему
сейчас: остановится, погладит его. Но люди проходили мимо, им было не до
него.
Вагон качнулся, подался вперед, одновременно кренясь набок. Снова
послышался скрежет металла, звон стекол, задрожал пол.
Мальчик ухватил чью-то ногу, вцепился в нее. Нога была худая, но
сильная, она уверенно стояла там, где ее поставили, слегка пружиня крепким
обтянутым джинсами бедром. У мальчика затеплилась надежда: его не
выругали, не оттолкнули. Правда, ласкать, утешать не стали, но он уже не
претендовал на это, лишь бы не быть одному.
Высокий, манерно растянутый голос произнес насмешливо:
- А ты хорошо сориентировался, дружочек!
Несмотря на насмешку, в голосе проскользнули участливые нотки, и это
приободрило мальчика. Но страх не пропал, лишь отступил, притаился
неподалеку, готовый снова нахлынуть: сжать сердце, подломить коленки. Так
продолжалось долго, очень долго - он даже не представляет, сколько времени
прошло - час или годы.
- Ну что, так и будем стоять, ждать у моря погоды? - наконец не
выдержала женщина, чей голос загустел, стал ниже разом на несколько тонов,
словно охрип от простуды.
Не дождавшись ответа, она шагнула в темноту. Он удержал ее, стал
урезонивать, приводя, как ему показалось, достаточно веские доводы.
- Не нуди - надоело! - раздраженно перебила женщина. - Я сделаю так,
как сказала, потому что так хочу... Ну и катись, тебя никто не держит. Это
ты всю жизнь держался за меня!
Он возмутился, ударил ее по лицу. На какой-то миг похолодел - как он
мог, как посмел ударить ее!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19