По сра
внению с главным удовольствием отдыха безразличны были ничтожные разн
огласия говоривших, почти во всем солидарных друг с другом.
Поэтому наибольший успех выпал на долю наихудшего оратора, не утомлявше
го слушателей необходимостью следить за ним.
Каждое его слово сопровождалось ревом сочувствия. Никто не жалел, что ег
о речь заглушается шумом одобрения. С ним торопились согласиться из нете
рпения, кричали «позор», составляли телеграмму протеста и вдруг, наскучи
в однообразием его голоса, поднялись как один и, совершенно забыв про ора
тора, шапка за шапкой и ряд за рядом толпой спустились по лестнице и высып
али на улицу. Шествие продолжалось.
Пока митинговали, на улице повалил снег. Мостовые побелели.
Снег валил все гуще.
Когда налетели драгуны, этого в первую минуту не подозревали в задних ря
дах. Вдруг спереди прокатился нарастающий гул, как когда толпою кричат «
ура». Крики «караул», «убили» и множество других слились во что-то неразл
ичимое. Почти в ту же минуту на волне этих звуков по тесному проходу, образ
овавшемуся в шарахнувшейся толпе, стремительно и бесшумно пронеслись л
ошадиные морды и гривы и машущие шашками всадники.
Полувзвод проскакал, повернул, перестроился и врезался сзади в хвост шес
твия. Началось избиение.
Спустя несколько минут улица была почти пуста. Люди разбегались по переу
лкам. Снег шел реже. Вечер был сух, как рисунок углем. Вдруг садящееся где-т
о за домами солнце стало из-за угла словно пальцем тыкать во все красное н
а улице: в красноверхие шапки драгун, в полотнище упавшего красного флаг
а, в следы крови, протянувшиеся по снегу красненькими ниточками и точкам
и.
По краю мостовой полз, притягиваясь на руках, стонущий человек с раскрое
нным черепом. Снизу шагом в ряд ехало несколько конных. Они возвращались
с конца улицы, куда их завлекло преследование. Почти под ногами у них мета
лась Марфа Гавриловна в сбившемся на затылок платке и не своим голосом к
ричала на всю улицу: «Паша! Патуля!»
Он все время шел с ней и забавлял ее, с большим искусством изображая после
днего оратора, и вдруг пропал в суматохе, когда наскочили драгуны.
В переделке Марфа Гавриловна сама получила по спине нагайкой, и хотя её п
лотно подбитый ватою шушун не дал ей почувствовать удара, она выругалась
и погрозила кулаком удалявшейся кавалерии, возмущенная тем, как это ее, с
таруху, осмелились при всем честном народе вытянуть плеткой.
Марфа Гавриловна бросала взволнованные взгляды по обе стороны мостово
й. Вдруг она по счастью увидала мальчика на противоположном тротуаре. Та
м в углублении между колониальной лавкой и выступом каменного особняка
толпилась кучка случайных ротозеев.
Туда загнал их крупом и боками своей лошади драгун, въехавший верхом на т
ротуар. Его забавлял их ужас, и, загородив им выход, он производил перед их
носом манежные вольты и пируэты, пятил лошадь задом и медленно, как в цирк
е, подымал её на дыбы. Вдруг впереди он увидел шагом возвращающихся товар
ищей, дал лошади шпоры и в два-три прыжка занял место в их ряду.
Народ, сжатый в закоулке, рассеялся. Паша, раньше боявшийся подать голос, к
инулся к бабушке.
Они шли домой. Марфа Гавриловна все время ворчала:
Ч Смертоубийцы проклятые, окаянные душегубы! Людям радость, царь волю д
ал, а эти не утерпят. Все бы им испакостить, всякое слово вывернуть наизнан
ку.
Она была зла на драгун, на весь свет кругом и в эту минуту даже на родного с
ына. В моменты запальчивости ей казалось, что все происходящее сейчас, эт
о всё штуки Купринькиных путаников, которых она звала промахами и мудроф
елями.
Ч Злые аспиды! Что им, оглашенным, надо? Никакого понятия!
Только бы лаяться да вздорить. А этот, речистый, как ты его, Пашенька? Покаж
и, милый, покажи. Ой помру, ой помру! Ни дать ни взять как вылитый. Тру-ру ру-р
у-ру. Ах ты зуда-жужелица, конская строка!
Дома она накинулась с упреками на сына, не в таких, мол, она летах, чтобы её к
онопатый болван вихрастый с коника хлыстом учил по заду.
Ч Да что вы, ей-Богу, маменька! Словно я, право, казачий сотник какой или ше
йх жандармов.

9

Николай Николаевич стоял у окна, когда показались бегущие.
Он понял, что это с демонстрации, и некоторое время всматривался вдаль, не
увидит ли среди расходящихся Юры или еще кого-нибудь. Однако знакомых не
оказалось, только раз ему почудилось, что быстро прошел этот (Николай Ник
олаевич забыл его имя), сын Дудорова, отчаянный, у которого еще так недавно
извлекли пулю из левого плеча и который опять околачивался, где не надо.

Николай Николаевич приехал сюда осенью из Петербурга. В Москве у него не
было своего угла, а в гостиницу ему не хотелось. Он остановился у Свентицк
их, своих дальних родственников. Они отвели ему угловой кабинет наверху
в мезонине.
Этот двухэтажный флигель, слишком большой для бездетной четы Свентицки
х, покойные старики Свентицкие с незапамятных времен снимали у князей До
лгоруких. Владение Долгоруких с тремя дворами, садом и множеством разбро
санных в беспорядке разностильных построек выходило в три переулка и на
зывалось по-старинному Мучным городком.
Несмотря на свои четыре окна, кабинет был темноват. Его загромождали кни
ги, бумаги, ковры и гравюры. К кабинету снаружи примыкал балкон, полукруго
м охватывавший этот угол здания. Двойная стеклянная дверь на балкон была
наглухо заделана на зиму.
В два окна кабинета и стекла балконной двери переулок был виден в длину
Ч убегающая вдаль санная дорога, криво расставленные домики, кривые заб
оры.
Из сада в кабинет тянулись лиловые тени. Деревья с таким видом заглядыва
ли в комнату, словно хотели положить на пол свои ветки в тяжелом инее, похо
жем на сиреневые струйки застывшего стеарина.
Николай Николаевич глядел в переулок и вспоминал прошлогоднюю петербу
ргскую зиму, Гапона, Горького, посещение Витте, модных современных писат
елей. Из этой кутерьмы он удрал сюда, в тишь да гладь первопрестольной, пис
ать задуманную им книгу. Куда там! Он попал из огня да в полымя. Каждый день
лекции и доклады, не дадут опомниться. То на Высших женских, то в Религиозн
о-философском, то на Красный Крест, то в Фонд стачечного комитета. Забрать
ся бы в Швейцарию, в глушь лесного кантона. Мир и ясность над озером, небо и
горы, и звучный, всему вторящий, настороженный воздух.
Николай Николаевич отвернулся от окна. Его поманило в гости к кому-нибуд
ь или просто так без цели на улицу. Но тут он вспомнил, что к нему должен при
йти по делу толстовец Выволочнов, и ему нельзя отлучаться. Он стал расхаж
ивать по комнате. Мысли его обратились к племяннику.
Когда из приволжского захолустья Николай Николаевич переехал в Петерб
ург, он привез Юру в Москву в родственный круг Веденяпиных, Остромысленс
ких, Селявиных, Михаелисов, Свентицких и Громеко. Для начала Юру водворил
и к безалаберному старику и пустомеле Остромысленскому, которого родня
запросто величала Федькой. Федька негласно сожительствовал со своей во
спитанницей Мотей и потому считал себя потрясателем основ, поборником и
деи. Он не оправдал возложенного доверия и даже оказался нечистым на рук
у, тратя в свою пользу деньги, назначенные на Юрино содержание. Юру переве
ли в профессорскую семью Громеко, где он и по сей день находился.
У Громеко Юру окружала завидно благоприятная атмосфера.
Ч У них там такой триумвират, Ч думал Николай Николаевич:
Юра, его товарищ и одноклассник гимназист Гордон и дочь хозяев Тоня Гром
еко. Этот тройственный союз начитался «Смысла любви» и «Крейцеровой сон
аты» и помешан на проповеди целомудрия.
Отрочество должно пройти через все неистовства чистоты. Но они пересали
вают, у них заходит ум за разум.
Они страшные чудаки и дети. Область чувственного, которая их так волнует,
они почему-то называют «пошлостью» и употребляют это выражение кстати и
некстати. Очень неудачный выбор слова! «Пошлость» Ч это у них и голос инс
тинкта, и порнографическая литература, и эксплуатация женщины, и чуть ли
не весь мир физического. Они краснеют и бледнеют, когда произносят это сл
ово!
Если бы я был в Москве, Ч думал Николай Николаевич, Ч я бы не дал этому за
йти так далеко. Стыд необходим, и в некоторых границах…
Ч А, Нил Феоктистович! Милости просим, Ч воскликнул он и пошел навстреч
у гостю.

10

В комнату вошел толстый мужчина в серой рубашке, подпоясанный широким ре
мнем. Он был в валенках, штаны пузырились у него на коленках. Он производил
впечатление добряка, витающего в обла ках. На носу у него злобно подпрыги
вало маленькое пенсне на широкой черной ленте.
Разоблачаясь в прихожей, он не довел дело до конца. Он не снял шарфа, конец
которого волочился у него по полу, и в руках у него осталась его круглая во
йлочная шляпа. Эти предметы стесняли его в движениях и не только мешали В
ыволочнову пожать руку Николаю Николаевичу, но даже выговорить слова пр
иветствия, здороваясь с ним.
Ч Э-мм, Ч растерянно мычал он, осматриваясь по углам.
Ч Кладите где хотите, Ч сказал Николай Николаевич, вернув Выволочнову
дар речи и самообладание.
Это был один из тех последователей Льва Николаевича Толстого, в головах
которых мысли гения, никогда не знавшего покоя, улеглись вкушать долгий
и неомраченный отдых и непоправимо мельчали.
Выволочнов пришел просить Николая Николаевича выступить в какой-то шко
ле в пользу политических ссыльных.
Ч Я уже раз читал там.
Ч В пользу политических?
Ч Да.
Ч Придется еще раз.
Николай Николаевич поупрямился и согласился. Предмет посещения был исч
ерпан. Николай Николаевич не удерживал Нила Феоктистовича. Он мог поднят
ься и уйти. Но Выволочнову казалось неприличным уйти так скоро. На прощан
ье надо было сказать что-нибудь живое, непринужденное. Завязался разгов
ор, натянутый и неприятный.
Ч Декадентствуете? Вдались в мистику?
Ч То есть это почему же?
Ч Пропал человек. Земство помните?
Ч А как же. Вместе по выборам работали.
Ч За сельские школы ратовали и учительские семинарии.
Помните?
Ч Как же. Жаркие были бои. Вы потом, кажется, по народному здравию подвиза
лись и общественному призрению. Не правда ли?
Ч Некоторое время.
Ч Нда. А теперь эти фавны и ненюфары, эфебы и «будем как солнце». Хоть убей
те, не поверю. Чтобы умный человек с чувством юмора и таким знанием народа
… Оставьте, пожалуйста… Или, может быть, я вторгаюсь… Что-нибудь сокровен
ное?
Ч Зачем бросать наудачу слова, не думая? О чем мы препираемся? Вы не знает
е моих мыслей.
Ч России нужны школы и больницы, а не фавны и ненюфары.
Ч Никто не спорит.
Ч Мужик раздет и пухнет от голода…
Такими скачками подвигался разговор. Сознавая наперед никчемность эти
х попыток, Николай Николаевич стал объяснять, что его сближает с некотор
ыми писателями из символистов, а потом перешел к Толстому.
Ч До какой-то границы я с вами. Но Лев Николаевич говорит, что чем больше ч
еловек отдается красоте, тем больше отдаляется от добра.
Ч А вы думаете, что наоборот? Мир спасет красота, мистерии и тому подобно
е, Розанов и Достоевский?
Ч Погодите, я сам скажу, что я думаю. Я думаю, что если бы дремлющего в чело
веке зверя можно было остановить угрозою, все равно, каталажки или загро
бного воздаяния, высшею эмблемой человечества был бы цирковой укротите
ль с хлыстом, а не жертвующий собою проповедник. Но в том-то и дело, что чело
века столетиями поднимала над животным и уносила ввысь не палка, а музык
а: неотразимость безоружной истины, притягательность её примера. До сих
пор считалось, что самое важное в Евангелии нравственные изречения и пра
вила, заключенные в заповедях, а для меня самое главное то, что Христос гов
орит притчами из быта, поясняя истину светом повседневности. В основе эт
ого лежит мысль, что общение между смертными бессмертно и что жизнь симв
олична, потому что она значительна.
Ч Ничего не понял. Вы бы об этом книгу написали.
Когда ушел Выволочнов, Николаем Николаевичем овладело страшное раздра
жение. Он был зол на себя за то, что выболтал чурбану Выволочнову часть сво
их заветных мыслей, не произведя на него ни малейшего впечатления. Как эт
о иногда бывает, досада Николая Николаевича вдруг изменила направление.
Он совершенно забыл о Выволочнове, словно его никогда не бывало.
Ему припомнился другой случай. Он не вел дневников, но раз или два в году з
аписывал в толстую общую тетрадь наиболее поразившие его мысли. Он вынул
тетрадь и стал набрасывать крупным разборчивым почерком. Вот что он зап
исал.
«Весь день вне себя из-за этой дуры Шлезингер. Приходит утром, засиживает
ся до обеда и битых два часа томит чтением этой галиматьи. Стихотворный т
екст символиста А. для космогонической симфонии композитора Б. с духами
планет, голосами четырех стихий и прочая и прочая. Я терпел, терпел и не вы
держал, взмолился, что, мол, не могу, увольте.
Я вдруг все понял. Я понял, отчего это всегда так убийственно нестерпимо и
фальшиво даже в Фаусте. Это деланный, ложный интерес. Таких запросов нет у
современного человека.
Когда его одолевают загадки вселенной, он углубляется в физику, а не в гек
заметры Гезиода.
Но дело не только в устарелости этих форм, в их анахронизме. Дело не в том, ч
то эти духи огня и воды вновь неярко запутывают то, что ярко распутано нау
кою. Дело в том, что этот жанр противоречит всему духу нынешнего искусств
а, его существу, его побудительным мотивам.
Эти космогонии были естественны на старой земле, заселенной человеком т
ак редко, что он не заслонял еще природы. По ней еще бродили мамонты и свеж
и были воспоминания о динозаврах и драконах. Природа так явно бросалась
в глаза человеку и так хищно и ощутительно Ч ему в загривок, что, может бы
ть, в самом деле все было еще полно богов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12