Дуня Тешкова, посадив Шовковихе в подол Миколку, взяла за руку раевщинского Кольку и повела его в круг. Там сама стала за «мальца» и кружила Кольку только в одну сторону, ибо в другую не умела. Танец у них не получался: в другую сторону не умела она, а в эту — не совсем умел Колька.
Ядоха, которая тоже выбралась из застолья, схватила бабку Домну и, смеясь, кружила ее где-то недалеко от Савки, не осмеливаясь идти в круг: бабкины платки то раскручивались, то закручивались опять, а сама бабка Домна, закрыв глаза, кричала на Ядоху:
— Пусти, я тебе говорю, злодейка! Пусти, голова кружится. Айё, и мне уже как Шовковихе, стало тошно.
А в самом кругу (и как он только туда забрался!), взявшись своей единственной рукой за ремень, один, без пары, настойчиво кружился Рогатун.
Ребята постарше, что топтались в дверях, ибо еще не умели танцевать так, чтоб идти в круг, стояли и смеялись над другими:
— Смотрите, как Тешкова Кольку раевщинского обхватила.
— Все равно как и незамужняя.
— А какая она замужняя — тот муж, видимо, Полюгану сено косит.
— А она давно уже на Кольку, будто кот на сало, смотрит.
— И облизывается только,
— Так она же с ним и до замужества ходила.
— А тогда Кольку побоку.
— Ну, я бы с ней теперь и плясать не пошел.
— А посмотрите, как Микитов Толик шевелится.
— Глубоко пашет этот прицепщик.
— А что, смотрите, как он здорово танцует.
— Пусть особенно этот Микитенок не задается, а то я ему быстро его хвастовство выбью.
Это, сплюнув сквозь зубы и поправив завязанный палец, сказал Гатила. Он злился на Толика — тот так хорошо танцует, а у Гатилы, сколько ни учился, ничего не получается. Я и сам помню, как учила его танцевать Тешкова— только в ту сторону, в какую умеет сама. Она подпевала в такт: «Тумба-баба, тумба-дед», а Гатила неумело переставлял ноги, которые не сгибались в коленях и казались какими-то деревянными, как столбы, и кружился смешно, рывками. Микитов же Толик танцевал красиво, и поэтому Гатила не любил ходить на вечеринки — Леся, черноокая украинка Леся, которая тоже танцевала легко, на дамский вальс всегда приглашала «этого Микитенка».
А Леся ему, видно, очень нравилась, ибо Гатила цеплялся к ней всюду, где только встречал, и всюду пробовал с нею заговорить. Шутил Гатила, смеялась с ним и Леся, но вот так, как это бывает, когда встречаются их с Толиком взгляды, никогда при Гатиле не краснела...
Из угла, оттуда, где сидит Савка, к двери протискивается Лена. Я уже давно увидел, что она тут, на танцах, вертится с Алькой — все же Чуеш не уследил за дочкой. Оставив Альку одну, Лена, как взрослая, гордо прошла рядом и даже не взглянула на меня — только платье прошелестело. Мне будто кто-то шепнул: иди следом. И я через какую-то минуту — чтобы не так заметно было, что бегаю за девчонкой,— вышел из хаты, прошмыгнул в сенях мимо Микиты и Демидьки, которые уже снова, будто ничего и не было, мирно разговаривали и смеялись. В сенях, около самой двери на улицу, меня схватил за руку Рогатун, который, кто его знает как, вывернулся из круга:
— Это ты, Ясь?
— Я, дядька Гришка.
— Вот ты меня сейчас, в глаза, дядькой Гришкой зовешь, а за глаза, наверное, Горлачем кличешь... Или Рогатуном, может?
Действительно, у дядьки Гришки было два прозвища, и как кому хотелось, тот так и называл его.
— Что вы, дядька, нет,— неуверенно солгал я, ибо за глаза, как и все, конечно же звал его по прозвищу.
Дядька Гришка был крепко навеселе и потому хотел, все не отпуская меня, разобраться в этом, будто очень важном для него сейчас вопросе. Я же спешил вырваться от него. И когда Рогатун отпустил меня, сразу же вылетел из сеней.
На улице стояла настороженная тишина.
Наконец где-то за Булином, из-за далекого, серого сосняка, на небо выкатилась луна. И в ее свете как-то сразу по- другому засветились деревья, дома, сама улица.
Выбежав, я чуть не столкнулся с Ленкой — она стояла возле самого крыльца и по-взрослому, как будто только что отплясала польку, обмахивалась платочком, проветривалась, оттягивая короткие пышные, собранные в сборку рукава кофточки.
Лена, увидев меня, ничего не сказала, а потихоньку пошла на улицу — туда, где рос большой клен, под которым стояла лавочка.
Я молча шел следом и сам себя неожиданно ловил на мысли, что сегодня мне почему-то снова захотелось поцеловаться с Ленкою. Даже казалось, что сегодня это будет совсем не так, как тогда, зимою.
Лена дошла до клена и остановилась. Подождала, пока подойду я. Потом осторожно взяла мою руку в свою и спросила:
— Еще болит, Ясичек? — И, взглянув на меня, добавила: — А знаешь, Волечка такое маме наплела.
— И что мама?
— Ничего.
Я стоял совсем близко — даже чувствовал, как пахнет ее высушенная на ветру кофточка, которую она постирала, наверно, перед свадьбой, видел, как строго в лунном свете белеет ее лицо. Я положил руку Лене на плечо, и мои глаза сами стали приближаться к ее глазам...
Мне казалось, что и ее глаза спешат навстречу моим...
Но тут на крыльце весело заговорили молодые. Я быстренько снял руку, Лена выпустила из своей ладони мои пальцы, и наши глаза стали отдаляться — все дальше, дальше и дальше...
С веселым смехом прошли мимо нас раевщинская Люська и сябрынский Женька. Увидев нас, Женька шепнул Люсе:
— Смотри ты, новая свадьба завязывается.
И весело засмеялся. Люся тоже засмеялась. Так, беззаботно переговариваясь и смеясь, они пошли по Татьянкиной
стежке, по холодной и крупной росе, которая, видимо, обильно осыпалась на ноги.
Белое праздничное платье молодой уже слилось с освещенной луной окрестностью, и только черный костюм молодого долго еще, как призрак, как привидение, чернелся вдалеке — даже казалось, что Женька идет один, без невесты.
Они шли туда, где, будто выбежав из леса, стояла на опушке одинокая рябина...
Может, наскучило молодым сидеть за пропахшим водкой столом, слушать шумные разговоры захмелевших гостей и откликаться на их настойчивые «горько!», толкаться в тесном кругу Матруниной хаты — им захотелось побыть вдвоем, может, поговорить, а может, и просто помолчать вместе.
Когда они прошли, я снова, несмело, стесняясь, хотел повторить то, что чуть не сблизило наши с Леною глаза. Но теперь все уже было не так. Однако наши глаза опять приблизились, а когда я, казалось, даже почувствовал близкое, незнакомое еще мне тепло Ленкиных губ, возле нас, как взрыв, послышалось:
— Что вы делаете!
Я вмиг отшатнулся и увидел, что, немного отбежав (чтобы я не догнал его), на улице стоит Клецка и тянет свою старую песню:
— Ленкина шпаднича! Ленкина шпаднича!..
Там же, около Клецки, хохочут другие ребята.
Ленка внезапно из такой тихой и ласковой снова сделалась злой, насмешливой, колючей, как рысь, кинулась на меня, сорвала с головы мою шапку и забросила ее в огород.
А потом отбежала туда, где стояли хлопцы, и начала дразниться:
— Лысый, лысый, лысый...
Я, прикрыв руками макушку (мне казалось, что все видят, как лунный свет переливается на моей вчера постриженной голове), полез через изгородь в Вековухин огород,— со своими таинственными шорохами, освещенный луною, он казался каким-то жутковато чужим и незнакомым. И пока под яблонями, в сухой ботве, я искал шапку, Ленка все еще стояла на улице и дразнилась — будто манила своего баловника, маленького бычка, который так смешно, бодается тупым и безрогим лбом:
— Лыська, лыська, лыська... Ясюля, ясюля, ясюк...
Мне было до боли обидно, и я думал про себя: «Ну ладно
же, погоди, как только найду шапку — догоню и потаскаю вредину, Микитову дочку, за косу». Это же надо так дразниться, да еще перед хлопцами!
Но когда вышел с огорода, Ленки на улице не было — ее догнала Чуешева Алька, и они, рассказывая, как одна сорвала шапку, а другая укусила Клецку за руку, побежали домой. Не было на улице и ребят. Только за деревней слышен был приглушенный Клецкин голос,— наверно, любопытный и настырный Федя по Татьянкиной стежке побежал вслед за молодыми: посмотреть, куда они пойдут. Под кленом, на том месте, где только что стояли мы с Леной, были уже Рогатунов Роман с Клавой — они глядели на меня и, смеясь, шептались.
— Что, удрала Лена? — спросила Клава и захохотала.
Около крыльца, освещенные полоской света, который
из хаты через темные сени, через растворенные двери пробивался во двор и будто помогал светить луне, стояли Холоденок с братом. К ним уже спускался с высоких ступенек Хадосьин Матвей.
Холоденок говорил тихо, но ночью и самый тихий разговор слышен далеко.
— Не говори, Малах, оно всякое может быть. Хотя этот дурной Клецка и мелет что попало...
— Может-то может, но все же...
— А я вот Сымонова хлопца каждый день с газэтками жду, около хаты своей встречаю. А может, наш Лешка где-то живой, думаю. А может, где в плену до этого был, а может, когда и отзовется, письмо напишет.
— Так ты же, Игнат, похоронку получил, там ясно написано, что Лешка погиб смертью храбрых.
— Пускай себе... Вон и Савкина Татьяна такую получила. А Савка взял да и пришел. С того свету, считай, вернулся...
Так вот почему Холоденок ежедневно не дает мне проходу и всегда останавливает около своей хаты! Я почувствовал, как тот страх, что обычно начинал холодеть где-то около сердца, когда я встречался с дядькой Игнатом, постепенно мягчел, и уже теперь я совсем не боялся ни самого Холоденка, ни его брата — хотелось даже подойти, потянуть дядьку, длинного и худого, за рукав и сказать:
— Дядька, а я теперь каждый день буду к вам заходить. Буду сам говорить, есть ли от Лешки письмо...
К братьям подошел Матвей.
Покрутившись около крыльца, я снова юркнул в хату, где, просто захлебываясь от удовольствия, веселилась Савкина хромка.
Савка играл быструю польку. В хате ничего не изменилось.
Как и до этого, взявшись одной рукой за ремень, в кругу плясал Горлач — только теперь уже, правда, он кружился еще быстрее: а как же, полька тебе не вальс!
Весело пристукивал каблуками летчик — точно они с Павлиной Романовной и не выходили из круга.
По-прежнему красиво танцевали Микитов Толик и Леся.
Все так же кружила Кольку в одну сторону Тешкова Дуня. Все так же сидел у Шовковихи на коленях Дунин Миколка.
Все еще, поправляя завязанный палец, злился на Ми- китенка Гатила, а хлопцы подшучивали над теми, кто танцует.
Мирно, как и раньше, беседовали в сенях Микита с Демидькой.
Только теперь уже в кругу не было молодых. Представилось, как бы мелькала, точно белое крыло тишины, в этом быстром танце Люсина фата! В кругу как раз не хватало их веселого смеха...
Где-то за деревней громыхнул, приглушенный, как уходящий гром, взрыв.
— Это, видимо, Евсей из своей «катюши» четырехствольной бабахнул,— засмеялся Клецка.
— Да нет, гета кто-то толом рыбу глушит,— высказал ( вою догадку Демидька — он, стуча ногою, только что вошел и хату.
— А кто бы это мог быть? — усомнился Микита, который за Демидькой просунулся в дверь.— Все, кажется, сегодня тут, на свадьбе.
— Может, леньковцы или из Лапысицы кто...
Савка после взрыва остановился на какую-то пару минут, ми л немного передохнуть гармошке, а потом заиграл с новой. Он играл все быстрей и быстрей, все ускоряя и ускоряя пшец. Все быстрей и быстрей кружились пары: одни уже ныбились из ритма, музыка их обогнала, и они невпопад и шали возле нее, а другие, казалось, просто летали по кругу, касаясь половиц,— только бы не отстать от музыки. Ко Савка, как всегда, резко оборвал игру, почти все, обратившись, что полька наконец-то кончилась, затормозили
месте и, боясь упасть, пока что стояли в кругу и не могли отдышаться — ждали, когда перестанут кружиться головы...
Савка махал пальцами простреленной руки — чтобы быстрее отходили от такой быстрой игры...
И вдруг в эту непривычную после танца тишину с криком вбежал Клецка и, остановившись посреди круга, плача, что-то хотел сказать,
— Там... там...
— Что — там? — побелев, стал приближаться к нему Рогатун.
— Там... там...— Клецке все никак не удавалось проглотить слезы.— Там... молодые... на мине...
В хате стало до звона тихо.
— Что-о-о?!—дико закричал в этой тишине Савка и, встав с табурета, как слепой, выставив вперед руки, пошел на Клецку, но почти незрячими, подслеповато суженными глазами он смотрел не на хлопца, а куда-то глубже, дальше — за Клецку: наверное, туда, где только что громыхнул взрыв. Гармонь, что висела на его плече, растянулась чуть не до самого пола и била дядьку Савку по ногам, но он будто этого и не чувствовал. Выставив вперед руки, медленно, натыкаясь на людей, шел, едва передвигая отяжелевшие ноги,— будто он сквозь стены, сквозь хату, сквозь улицу, сквозь лес видел того, кто поставил эту страшную мину, и шел его задушить...
Заголосили бабы. Заплакал Дунин Миколка. Глухо заговорили мужчины.
Они расспрашивали Федю:
— Может, не подорвались? Может, их только поранило? А может, все это тебе показалось?
Икота у Клецки прошла, и он отвечал:
— Нет, не показалось. Люсе захотелось рябины наломать. Женька поднял ее, а Люська ломала ветки и смеялась. И как только Женька поставил ее на землю, рядом с Люською, там, где они были, только пламя вверх полыхнуло. Взрыва я не слышал...
— А под какой, гета, рябиною? Под той, что на самой опушке стоит? — допытывался Демидька.
— Ага...
— Ва-се-пок загубил детей. Ва-се-пок,— протяжно и уверенно закричал Микита.— Это же его мина, которую он с немцами когда-то на партизан ставил. Ведь рябина такой хороший наблюдательный пункт для партизан была. Выскочишь из лесу, перебежишь к ней, и все видно кругом, где кто идет, где кто едет.
— Вот кровопиец! — голосила Шовковиха.— И самого здесь нет, а людей все убивает.
— Ничего, тетка, ничего. Мы этого клопа из его щели вытащим,— успокаивал ее дядька Гришка.— Найдем кровопийца. И из Карелии его выколупаем.
Хата опустела. Все — и бабы, голося, и мужчины, разговаривая,— по узкой Татьянкиной тропинке бежали туда, на поляну, где, выйдя из лесу, как привидение, в лунном свете тихо стояла страшная, черная рябина и где уже, слышно было, голосила Лаврениха.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21