Бабка Химтя ответила на мое «день добрый», но не перестала покачиваться и напевать. Подойдя ближе, я услышал, что она тихо, себе под нос поет старинную жатвенную песню:
И даже когда я подал ей письмо, бабка не замолчала. Сначала она равнодушно положила его в свой черный ситцевый подол, замазанный немного свежей землей, которая, высыхая, успела уже кое-где слегка побелеть и осыпаться, а потом, видимо поняв, что я подал ей письмо, которого она долго ждала, спохватилась, внимательно посмотрела мне в глаза и, улыбнувшись ласково, сказала:
— Прочитай мне его, Яська...
Конверт вскрылся легко: наверное, был заклеен мылом, которое держит неплохо, но стоит только подцепить за уголок — сразу отклеивается все целиком.
«Здрастуйте, мама, жена Марфа и дети! Пишет вам это письмо ваш сын, муж и отец Иосиф Петров Гатила. Я давно уже вам не писал — извиняюсь. Не было времени. Наш леспромхоз, вырубив весь лес там, где я был раньше, переехал в другое место. Тут лес еще не тронутый. Начинаем валить и его. Вырубим этот — поедем дальше. Без работы сидеть не будем — таких лесов в Карелии много. На мою жизнь хватит. А что там нового у нас в Сябрыни? Не интересовался ли кто моей личностью или все покуда что тихо? Напишите. Да, чуть не забыл. Надо было б тебе, Марфа, приехать в Петрозаводск. Напиши, когда приедешь,— я также отпрошусь из лесу. Там бы я тебе отдал заработанные деньги. Сама понимаешь, посылать не хочу, боюсь выдать себя. Скажи в деревне, что ты едешь к брату за Оршу, или придумай еще что-нибудь такое. А я встречу тебя в Петрозаводске. Да, чуть не забыл. Меня немного здесь пристукнуло деревом, и теперь я охромел: припадаю на одну ногу...»
Далее Васепок передавал приветы детям, говорил, как он тоскует без них, и сообщал свой новый адрес.
Когда я кончил читать, бабка взяла у меня письмо, по- своему, не так, как оно было сложено до этого, перегнула его и, тяжело поднявшись, пошла в хату.
Так вот где скрывался Васепок — в Карелии! Думает, что там его не найдут. Беспокоится, «интересуются ли его личностью»!..
Следующий, к кому мне надо было забежать,— Васепков племянник, допризывник Гатила: ему сегодня пришла повестка срочно явиться в военкомат,— видно, на этот раз его заберут в армию. Хлопец полмесяца ходит с «босой» головой. Подстриженный под военкоматовскую нулевку, он уже ничего не делает, только ждет эту повестку.
Его ровесники давно служат — и Микитова Антона, и Рогатунова Ивана, и Хадосьиного Колю забрали еще весной.
Отсюда до Гатиловых уже совсем близко — пробежишь мимо низенькой, старой Демидьковой хаты, которая со всех четырех сторон обсажена лопушистыми кустами сирени и в которой уже никто не живет — Демидька немного поодаль построил себе новую; минуешь трухлявую хатку Тарасовки, бабули, что как жила одиноко, так одиноко и померла этой зимою — двери и окна в тот же день Демидька крест-накрест забил обрезками, которые остались от гроба; гулко протопаешь босыми ногами под окнами просторной, но не очень досмотренной хаты Клецек, на которой уже, наверное, сдвинув с наката стропила, совсем оседала крыша, оголяя почерневшую на чердаке трубу; минуешь небольшую, но ухоженную хатку глуховатого деда, Шепки, который, кажется, всю свою жизнь отбыл на одной должности — ночным сторожем,— и вон там, за колодцем, она, старая, толстая (не обхватить и двоим, а то и троим) Гатилова верба, на которую одновременно взбирались чуть ли не все дети нашей деревни — суков хватало на всех.
Подойдя ближе, я сразу заметил, что сегодня хата Гатиловых выглядит почему-то совсем не так, как всегда: она больше открыта —так иногда непривычно видеть без шапки человека, который все время ходил в ней и вдруг случайно снял ее. Хате чего-то не хватало. А чего — я понял сразу, как только увидел, что наискосок через улицу (почти до самых Демидьковых окон) лежали обрубленные сучья с еще не увядшей листвою — по обе стороны от того места, где была верхушка. Гатила втащил уже почти всю вербу в свой двор. И только комель еще лежал возле пня, а на нем, выставив вперед деревянную ногу и держась двумя руками за суки, сидел Демидька. Рядом, взявшись за руки, стояли Клецки — отец и сын. Гатила кончал обрубать нижние толстые суки.
— А вот, гляди ты, и спилил,— говорил Демидька Клецке.— А я, гета, уже думал, что с этой вербиной никто и не сладит. Толстая очень, холера на нее, была.
— Пилы же, дядька, не хватало,— отрубив сук, сел и Гатила.
— А он, видишь ли, смекнул,— сморщившись, отчего его небольшое лицо, которое, будто горшок трещинами, было изрезано морщинами, стало еще меньше, широко улыбнулся Клецка.— Взял пообсек кругом ствол, а тогда и пилы хватило, чтоб кое-как водить.
— Да потом и пилили, словно мух лениво отгоняли,— хвастался Гатила.— Особенно не разгонишься, когда косточками пальцев в пень стукаешься.
Я отдал Гатиле повестку.
— Наконец пришла, дорогуша,— хлопец осторожно взял ее в руки, и пальцы его, как мне показалось, задрожали.— Так что скоро: «Солдат Гатила, в две шеренги становись!..»
— Теперь ты, брат Леня, самогонку гони побыстрей на прощальный,— улыбнулся бригадир.— Да сам ты, видимо, и не справишься. Разве вот Марку, гета, попроси,— и пальцем показал на Клецку.
— А что, было бы из чего, а выгнать я смогу,— ответил тот.— У меня вон как раз аппарат незанятый. А я уже наловчился. Она у меня идет и даже не болбочет.
Гатила, смешно отставив большой палец, замотанный в какую-то тряпку, снова взялся за топор — увидел еще один необрубленный сучок.
— Ого, Леня,— будто бы только сейчас увидев завязанный палец, сказал Демидька.— Так ты, гета, успел уже себе вон какую куклу сделать...
Я посмотрел на руку Гатилы. Ну и Демидька! Замотанный в тряпку палец и в самом деле был похож на куклу — ну как раз та грязнуля, с которой в Микитовых сенях еще и сейчас, наверное, играет Волечка, Ленкина сестра.
По ту сторону улицы торопливо прошел Туньтик. Он, ласково прижимая к себе, нес на руках своего младшего сына, который, прильнув к небритой отцовской щеке, радостно, почти в самые глаза, лепетал одно только слово: «тата», «тата», «тата» — то ли он и вправду хотел что-то сказать отцу, то ли ему просто нравилось повторять это слово, от которого малыш уже, видимо, отвык после того, как дядька Змитра покинул землянку и перешел в другой конец Сябрыни — в хату Матруны Вековухи.
Петрик, крепко обняв отцовскую шею своими тоненькими ручками и закрутив грязные, все в цыпках, ноги где-то за отцовой спиною, смотрел только на скуластое лицо отца и все повторял: «тата», «тата», «тата»...
— Куда ты, Змитра, так торопишься? — вдогонку ему крикнул Клецка.— Иди вот посиди с нами.
Дядька Змитра ничего не ответил.
Только как-то решительно махнул рукою и пошел еще быстрее.
— Ты вот, гета, приглашаешь человека посидеть с тобою,— хитровато улыбнувшись и как-то снизу вверх склонив голову набок, поглядел на Клецку Демидька.— А вот не знаешь, что ему, может, и некогда с тобою рассиживаться. Человек, может, строиться задумал. Ты вот, может, гета, и не знаешь, а я знаю. Гета, приходит он с обеду ко мне во двор, и знаешь что он мне говорит? «Дай мне, Демидька, коня»,— говорит. «А на что, гета, если не секрет, понадобился тебе конь?» — спрашиваю. «Какой там секрет! — отвечает.— Поеду в лес за обсадой».— «Так скажи мне, мил человек,— снова спрашиваю,— по какую, гета, обсаду ты поедешь? У вас же с Матруной и дом хороший, и обсада в нем вся есть...» — «При чем тут Матруна? — злится Змитра.— У меня вон своя хата недостроенная стоит».— «Так разве у тебя там горит, что обязательно сегодня ехать надо? Не на пожар же, гета. Съездишь и завтра, привезешь свои бревна на обсаду. Коня хорошего возьмешь. А то сегодня нет. Один только, гета, Шнэль, но разве же на него положишь!» — «Ну, смотри, Демидька чтобы завтра мне конь был...» Видишь, у человека забот сколько, а ты ему: «Посиди, посиди...»
Бригадир встал, пошарил, даже наклонившись набок, в глубоком кармане, который свисал до самой деревянной ноги, достал кисет с самосадом, аккуратно сложенную книжечкой газету, кресало. Ловко скрутив толстую цигарку, старательно зализав ее, зачиркал кресалом — оно все скрылось в кулакастой руке — о кремень, заранее приложив к нему трубочку от школьной ручки с длинным фитилем в ней. Когда наконец искра попала на фитиль и тот сначала легонько, а потом густо задымился, Демидька, торопливо чмокая цигаркой, прикурил — она даже вспыхнула пламенем — и, втянув фитиль, чтобы тот потух, в трубочку, положил все обратно в карман.
— Так что, если у тебя, гета, нечем печь топить,— повернулся он к Клецке,— начинай, как Туньтик, заново строиться — все будет: и дрова, и щепки на растопку.
И снова сел на спиленную вербу, выставив вперед, как дуло, деревянную ногу.
Я же смотрел на его руки — большие, тяжелые, как молоты (в них какой-то малюсенькой казалась даже толстая цигарка), руки, перевитые вздутыми венами, были слишком велики для такой небольшой, нерослой Демидьковой фигуры — они, казалось, были отданы ему случайно и принадлежали кому-то совсем другому.
— Человек, гета, строиться решил,— затянувшись цигаркой, вернулся к прежней теме бригадир.— А ты: «Посиди, посиди...» Видали, как сын, гета, в батьку впился — как пиявка какая...
— Ты зачем это, малец, вербу спилил? — послышалось рядом.
Никто не заметил, как подошел Холоденок. А может, другие и заметили, и только я, заглядевшись на Демидьковы руки, проворонил.
— Как это — зачем? — переспросил Гатила и бросил топор под ноги.— На дрова, дядька.
— А, на дрова. А я думал — на люльку,— не унимался Холоденок.
— На какую, дядька, люльку?
— Как на какую? — в свою очередь переспросил Холоденок и растопыренными пальцами, будто расческой, провел сверху вниз по черной своей и длинной бороде.— Настачка же сына рожает.
Гатила покраснел и без надобности начал отламывать с вербы ветку, выкручивать ее, но она все равно не ломалась.
— А не собирай ты, дядька, чепуху всякую,— разозлился он.— При чем тут ваша Настачка?
— Как это при чем? И ты же туда, говорят, бегал. Так, может, это твой сын рождается.
— Нет, это минер рождается,— довольный, широко, во весь рот (как раз вот так зевают), засмеялся Клецка.
Холоденок внимательно посмотрел на него:
— Кто его знает, какой там минер. Оно у нас и свои минеры тоже неплохие есть.
Потом Холоденок как-то долго вглядывался в Клецок, с отца переводил взгляд на сына, затем — с сына на отца и, наконец, улыбнувшись одними глазами, сказал бригадиру:
— Посмотри-ка ты, Демидька, сюда. Вот стоят двое, и как родня — штаны у обоих съехали, сорочки повылезли торчат А они оба стоят, губы развесили...
— А тебе какое до нас дело, Холоденок? - обиделся Клецка, но, высвободив руку из сыновой, все же подтянул
свои помятые, ничем не подпоясанные штаны; они в тот же момент снова съехали и снова были на прежнем месте — на худых бедрах дядьки Марки. Клецка-сын, сморщившись, тоже начал убирать свою рубашку в штаны. Этому работа удалась лучше — рубашка пока что не вылезала из штанов.
— И правда, что, гета, ты неподпоясанный ходишь? Хоть бы каким путом перетянулся, что ли,— поддержал старика и Демидька.
— Ты вот, Холоденок, идешь, так и иди своею дорогой,— все никак не мог успокоиться от такого оскорбления дядька Марка и, словно не слыша Демидьковых слов, говорил Холоденку: — А то его, видите ли, интересует, кто как стоит.
— Ага, и правда, Марка, пойду я своею дорогою. Я ведь на свадьбу иду. Надо же посмотреть, как Цыца женится. Малец он не плохой. Да и жена у него будет хорошая. Пусть живут себе на здоровье. Пойдем, Демидька, со мною.
— Я уже там, Игнат, был. И чарочка-каточек, гета, вкатилась в роточек.
— Но если и в другой раз бригадир придет, рады будут, не выгонят.
— Конечно, не выгонят. Пошли, гета, сходим. Хоть «горько» крикнем.— И, посмотрев на Гатилу, Демидька сказал: — А ты, гета, малец, мне вон тот кругляшок откинь — я попробую из него себе ногу сделать. А то у меня вербовой нету.
Бригадир легко встал, подковылял к Холоденку, и они пошли рядом. Их походка была такой разной, такой непохожей, что казалось, не только идти им вместе было тяжело— они мешали друг другу,— но не менее тяжело также было видеть со стороны их несовместимость.
Демидька твердо, решительно становился на единственную, хоть и коротенькую ногу, затем как-то весь — и плечи, и руки, и все туловище — приподымался вверх, словно собираясь взмахнуть крыльями и полететь, а потом, наклонившись вправо, приподнимал свою деревянную ногу и, прочертив на дороге, в пыли выгнутую линию, ставил ее вперед. Его шаги были уверенные, наступательные.
И рядом, почти не отрывая от дороги своих старческих, обутых в разношенные шлепанцы ног, возле которых клубился серый кустик пыли,— именно так делаем мы, когда захотим поднять пыль, чтоб ничего не было видно,— спешил Холоденок. Только дед пылит не для забавы — у него
давно уже больные ноги, и поэтому он, шаркая, торопливо тянет их, не приподнимая, по самой земле.
Когда они отошли, Гатила спросил у Клецки:
— Чего это, дядька, к вам Холоденок цепляется? Вы же, кажется, с ним дружили.
— Дружили-то дружили, а теперь не в ладах.
— Почему?
— Да я правду ему про сына евоного сказал. А то все, чудак, ждет... Да и другие тоже его чудачествам поддакивают. Как насмехаются все равно...
— А я гляжу, что он злой какой-то, все ему не нравится, все не так. А сам тоже никому ничего доброго не сделал.
Я вспомнил, как дядька Микита, когда кто-то ругал Холоденка, заступался за него:
— А что вам Холоденок?! Он никому пока что доброго не делал, но и плохого — тоже. Войну эту пережил, и, если многие поодурели, распоясались, он никому и воды не замутил...
— И Демидька еще колется,— не унимался Гатила.
— О, этот хлопец суровый. Что ты от него хочешь, если он брата родного не пожалел — в тюрьму посадил,— поддержал его Клецка.
Если признаться честно, и Клецку, и Гатилу я немного недолюбливал, а дядьки Марки даже побаивался. Ему не нравилось, что я хорошо учусь, а его сын — плохо, и поэтому порой, увидев, как мне легко дается и трудная задача, он подмигивал сыну:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21