Мой отец всегда берет с собой в пару Вышибалу. Вышибала здоров не только есть, но и работать. Он каменщик второй руки, но так расторопен и быстр в работе, так внимателен, что отец любит работать только с ним.
В одной компании с нами идут также Филипп Полячок и Изарик Амелин, оба маленькие, тщедушные. Они тоже примечательные люди. Дядя Филипп Полячок знаменит тем, что никогда не унывает, что бы с ним ни случилось.
«Не факт, неважно, все пройдет!» — любит он повторять при всякой невзгоде.
У него два сына: Алешка, тот самый, что читал «кар-тофель-сарофель», и Ванька. Алешка здоровый, отчаянный плясун, а Ванька тщедушный, как и его отец. Они тоже работают в Бытоши каменщиками.
Изарик же известен своей расчетливостью и скупостью. У него любимая поговорка: «Береги копеечку про черный день!»
Изарик очень не любит, если ему скажешь: «Дядя Изар, расскажи, как ты собаку ловил».
— Я раз сказал ему, так он чуть не убил меня,— говорит Легкий.
— А какую он собаку ловил? Зачем?
— Когда он был не больше нас с тобой, его взял с собою в ученики Емельян Шурувалин, отец Акимочки. Клали они в одном имении дом. Изарик подносил кирпичи, месил известку. Надо было принести козелки и положить на них доску. А козелки каменщики называли почему-то «собаками».
Один козелок оказался у Емельяна под руками, а другой валялся где-то во дворе. Емельян кричит Изарику: «Мальчик! Найди мне собаку и тащи скорей сюда!» Но Изарик не знал, какая «собака» понадобилась каменщику. Он пошел по двору и наткнулся на дворняжку. Собачонка хоть и небольшая была, но злая как черт. И вот Изарик ходит за нею и уговаривает: «Тютечка, тютечка! Поди ко мне, милая!» Тютечка рычит да зубы скалит. А Емельян никак не дождется козелка, думает: где пропал мальчонка? Побежал он искать Изарика. «Ты почему мне собаку не несешь?» — кричит он Изарику. «Дядь, а она кусается!» — отвечает Изарик. И тут Емельян цап Изарика за вихры и давай таскать. Лихо надрал ему чуб. С тех пор прошло сколько лет, а Изарик и сейчас не любит, когда ему напоминают об этом случае.
— Еще бы любить! — говорю я Легкому.
И мы хохочем над Изариком. За разговорами и шутками не заметили, как дошли до Бытоши.Бытошь — красивое и большое село. В нем два завода, чугунолитейный и стекольный, лесопилка и церковь, контора и дом миллионера Мельникова, окруженный садом и парком. Есть тут и большой пруд, похожий на озеро. Когда дует ветер, волны ходят по нему, как по морю.
В Бытоши много магазинов и лавок, и самый большой магазин — заводской. Дома в Бытоши тоже хорошие, такие же, как в Ивоте.Мой отец рассказывал — а он все знает,— что чугунолитейный завод построен еще при Петре Первом Ртищевым и сюда ссылали людей, как на каторгу. Давно только это было. Наверно, потому-то старожилы бытошевские такие угрюмые: стекольщики куда веселей народ, чем они.
Чугунолитейный завод расположен среди села, у самой плотины пруда, а стекольный—на другом конце. Мы идем до него селом версты три.И вот он, завод, вот и новые улицы, где живут стекольщики.Вот и казарма наша, где мы теперь будем жить.Казарма, где жили каменщики, с виду была точь-в-точь такая же, как и все казармы на этой улице. В каждой казарме четыре маленькие квартирки, в них живут рабочие стекольного завода. Только в нашей не жили постоянные рабочие, эта всегда служила жильем для сезонников, каменщиков и плотников, и она не разделена на маленькие квартирки. Здесь только в одном конце отделена комнатушка — для десятника, да печь стоит, в ней кухарка варит обед для сезонных рабочих.
Мы пришли как раз к завтраку. Кухарка, женщина из нашей деревни, уж давно вскипятила куб, разлолсила на столе селедку, хлеб и поджидала нас.
— Здорово, Химча! — кричат ей каменщики.
— Здоровенько, здоровенько! — весело отвечает Химча. — Жива?
— А чего ж мне умирать-то?
— Ну ладно, жива так жива...
Каменщики, шутя и разговаривая, уселись за стол. Я сел с Легким рядом.Начался завтрак. Я никогда не видел столько людей за одним столом, никогда не слышал таких разговоров. Тут были не одни наши мужики, пришли рабочие и из других деревень. Все принялись за селедки и ели их с жадностью. А селедки были неважные, ржавые, с душком, «с загарцем», как говорят у нас, поэтому-то, видно, их и не жалели давать по целой штуке.
Тут же, возле стола, вертелся мальчишка, одетый по-фабричному: в ситцевую рубаху, черные штаны и сапоги.
— Чей это мальчонка?— спрашиваю я Легкого.
— Не знаю. Ты ешь, не лови мух,— отвечает он моде, а сам знай уписывает селедку за обе щеки.Но я не могу есть. Я точно попал в новую, незнакомую страну, и мне хочется рассмотреть и распознать в ней все.
В казарму вошел десятник. Он выплыл из своей комнатушки Еажно, с папиросой в зубах. Усы у него большие, смотрит он исподлобья, а руки запущены в карманы брюк; на нем серый костюм, на груди — цепочка серебряная от часов. Десятник поздоровался со всеми и тотчас же заметил Легкого.
— А-а, Легкий пришел, Легкий!— пробурчал он с угрюмой шуточкой.
— Да, Легкий,— отвечает ему Вася.— Что удивляешься? Не бойся, ото и, Легкий!
Все засмеялись, десятник тоже подергал одним усом.
— Вижу, вижу! Я тебя и не боюсь, а боюсь, что ты одной селедкой не наешься. Химча, принеси Легкому еще селедку, а то он не наелся.
— Ты по себе не суди, у меня не такое пузо, как у тебя. Это в твоем может две селедки поместиться, а я, брат, меру знаю.
И замер. Мне казалось, десятник кот-кот ударит Легкого, закричит на него, прогонит. Но десятник, опять смеется, дергая усом, а за ним смеются и все каменщики.
— Ах, мошенник! Вот удалой парнишка!
— А-а, недаром его Легким прозвали! Он, брат, что на деле, что на словах — словно молния! — улыбаются рабочие.
Десятник повернулся было уходить, но тут к нему подошел мой отец:
— Егор Афанасьевич, вот мой малец, привел я его.
— Ну что ж, пусть работает. С Легким поставь в пару. А того мальца, который работал с ним, я переведу на другую работу.
И десятник опять ушел в свою комнатушку, так же важно, не спеша, словно барин.
— Вот это здорово! — говорит мне Легкий.— Значит, мы все время с тобой будем вместе. Эх, и житуха у нас пойдет!
Я тоже обрадовался. С Легким я не пропаду, с ним мне все нипочем!
Позавтракав, все поднялись и пошли на работу.У ворот завода сторож считал нас всех и пропускал.Теперь каменщики разделились. Кто пошел к корпусу, к цементному сараю, а наша партия — к боковой пристройке завода.
Завод был такой большой, что я совсем растерялся. Вокруг него валялось множество битого стекла.На заводе все время слышался звон разбиваемого стекла, а на электрической станции безостановочно пыхтела паровая машина.
От шума и звона я совсем оглох и не слышу, что говорит Легкий. Он сует мне лопату в руки, мы берем носилки и начинаем носить песок на дощатый полок, целую гряду. Сверху насыпаем цемент и начинаем гарцевать — перемешивать песок с цементом. Без привычки мне трудно гарцевать, но я не жалуюсь.
Потом мы привинчиваем рукав к водопроводу, тянем его к стене, напускаем воды каменщикам в бочки и садимся немножко передохнуть.
— Вот и все покамест. До обеда еще одну такую грядку наносим, и хватит,— говорит Легкий.
Я молчу.
До обеда мы не только гарцевали цемент с песком. Десятник впряг нас в новую работу. Он сидит на лесах, как сыч, и искоса следит и за нами, не только за каменщиками.
— А ну, Легкий! — прикрикнул он.— Давай таскай кирпич наверх!
Таскать кирпичи по лестнице наверх, на второй этаж, куда трудней, чем гарцевать цемент. Хотя мы с Легким уже не те, что были раньше, года два назад, а все же силенки у нас не как у взрослых. Большие кладут на носилки по
двадцать кирпичей, мы же только по десять. Но, когда таскаешь целый день да на тебя еще десятник покрикивает, это совсем не легко.
— Вот черт-то! Уселся тут, кот усатый! Уходил бы на другой участок! — ругается Легкий на десятника потихоньку, чтобы тот не слышал.— А ведь по закону кирпичи каменщики сами должны носить, зто не наша работа. И, если бы его тут сейчас не было, каменщики сами бы не заставляли нас выполнять их работу.
Десятник сидел на лесах и покуривал.
— Вот кому житуха,— шепчет Легкий.— Ничего не делает, а получает вдвое больше первого каменщика. Твоему отцу подрядчик платит в месяц двадцать один рубль, а этому дармоеду сорок. Да и сам подрядчик ни рожна не делает, он даже редко заглядывает сюда, а загребает тысячи.
Мой отец и Вышибала работают на главном месте, на углу. Отец — с наружной стороны, где нужны особая чистота и верность кладки, Вышибала — внутри.
И так по всей стене: первая рука — на наружной стороне, вторая — внутри.Но вот десятнику, видимо, надоело сидеть на одном месте. Он медленно поднимается и не спеша уходит на другой участок.
— Передохните, ребятки,— говорит нам дядя Филя Полячок.— Успеете еще наломать горб на чертова батьку.
Он удивительно добрый, этот дядя Филя. И особенно жалеет нас, ребятишек.
Мы с Легким не заставили себя просить, тотчас же присели под лесами.
— Ничего, это первый день тебе трудновато, а потом втянешься. Мне тоже трудновато было первое время, а сейчас хоть бы что,— подбадривает меня Легкий.
Отдохнув, мы снова беремся за носилки.
Мне кажется, что я не вынесу долго такого труда. Еще нет обеда, а пот с меня льет градом. И после обеда опять работать надо. Да, в каменщиках куда трудней, чем на заводе!
— Ничего, скоро гудок прогудит двенадцать часов, пойдем на обед, а после обеда целый час можно спать,— успокаивает Легкий.
— А ты откуда знаешь? — говорю я ему.
— А вон торговки с пирожками идут. Они всегда являются сюда перед обедом и ужином, как раз за полчаса.
— Почему?
— Да потому, что к этому времени народ проголодается, и у кого в кармане мелочишка есть, тот купит пару-дру-гую пирожков.
И действительно, две торговки с пирожками подошли к нам.
— Пирожки! Пирожки! С мясом, с рисом, с луком, с вареньем! Свежие, горячие, пятачок пара! — кричат они каменщикам.
— Эх, нет у нас с тобой пятачка! — говорит Легкий.— Купили бы мы парочку с вареньем, по пирожку сейчас не вредно было бы слопать.
Но у нас не только пятачка — гроша в кармане не было. У отца, я знаю, всегда при себе есть рубль-другой, но разве можно заикнуться о том?
И мы глотаем слюнки.Мне страшно хочется есть, я жду не дождусь, когда загудит гудок... И вот он взвыл! Воет долго, протяжно, как старый волк, а мы, как голодные волчата, несемся вприпрыжку к своей казарме.
«Ну уж сейчас-то я щей с солониной да каши с маслом поем как следует!» — думаю я. Приходим. В казарме на столах уже дымятся огромные миски щей — каждая на десять человек,— лежат ковриги хлеба.
Все быстро заняли свои обычные места. Но тут оказалось, что для меня нет ложки.
— Тетка Химча, ложку моему товарищу! — кричит Легкий.
— Ах ты батюшки мои! А я про него и забыла!
И Химча принесла мне новую деревянную ложку, всю раскрашенную. Я такой ложкой сроду не ел. Но зато я сроду не ел и таких вонючих щей! Уж на что каменщики привычные к хозяйским харчам, но они закричали :
— Химча, опять у тебя солонина тухлая!
— Братцы, да я тут при чем? Какую мне привезут, такую я и в котел кладу,— отвечает кухарка.
— Так ты хоть бы помыла ее как следует.
— В трех водах мыла, да разке дух вымоешь?
— Ах, черт, давай перцу, ребята!
И в миску летят стручья красного перца. Мне кажется, что я пламени хватил, когда съел ложку наперченных щей. Больше я к ним не притрагивался, поел только каши. С тем и вылез из-за стола.
«Да, вот они, хваленые харчи Легкого»,— думаю я.Но ничего не говорю своему товарищу, а то он еще рассердится. От перца у меня во рту огнем жгло до самого вечера.
Вторая половина дня показалась мне и трудней и длинней. Я так устал, что ноги подкашивались, когда мы возвращались в казарму вечером. И ужинал я кое-как. Мне от усталости даже есть не хотелось.
— В каменщиках, оказывается, тоже не сладко,— говорю я Легкому, укладываясь на нарах спать.
— Сладкой жизни для нас нигде нет, это ты запомни раз и навсегда и не скули больше,— ответил мне Легкий.
Ночью, когда все захрапели, я хотел было поговорить с Легким, но он тоже скоро уснул. А меня сон никак не брал, я все лежал и думал...
И тут меня что-то укусило в шею. Я хватил рукою — клоп! Потом укусил другой, третий, четвертый. Я вскочил с нар, снял с себя рубашку и начал трясти ее. Но только я надел снова и лег, клопы еще сильнее принялись кусать.
— Легкий! — зову я.
Но Легкий спит крепко, спят все каменщики, храпят так, что все стены дрожат. Что тут делать? Мне захотелось пить, но где взять воды? Оказывается, вода на кухне, а идти туда страшно.
Да, зря я рвался на работу, зря. Дома куда лучше. И вода дома стоит близехонько, на лавке. Полное ведро, пей когда хочешь.В углу казармы, на нарах, что-то зашуршало, затопало мелко-мелко, раздался писк, поднялась возня.«Крысы»,— догадался я, и волосы от страха зашевелились у меня на голове. Ничего на свете я так не боялся, как лягушек и крыс; всегда дрожь меня пробирает, если нечаянно наступлю на лягушку или услышу крысиный писк.
А крысы пищат, бегают; видно, затеяли драку.Нары, где мы спим, двойные, в два этажа. У стены, где изголовье, положена наискось доска, чтобы спать удобней. И вот я слышу, бегут крысы под этой доской, с визгом, с писком. А одна, здоровенная, выскочила где-то из-под изголовья и пустилась вскачь по спящим. Не успел я опомниться, как она проскользнула возле моего лица, противно взвизгнув. Не помня себя от ужаса, я вскочил и дико заорал:
— А-а-а! Каменщики проснулись.
— Кто кричит?
— В чем дело, братцы?
— Крысы, крысы по носу бегают! — жалуюсь я. Тишина. И вдруг хохот, веселый, громкий, и ругань.
— Ах, чтоб тебя! Ха-ха-ха!
— Уморил, разбойник! Ха-ха-ха!
— Ишь, мамин сынок, крыс испугался!
И сильная, большая рука стиснула мне шею, пригнув к нарам.
— Ложись, мерзавец, спи, не смей людей беспокоить! Завтра же домой пойдешь! — хрипит мой отец спросонок.
И опять все захрапели в казарме, не спим только мы с Легким.
— Что ты, в самом деле! Маленький, что ли?—набросился он на меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22