Я начал отогреваться и повеселел.
— Уль, а Уль,— тихо говорю я ей,— а Легкий и те наши ребята совсем замерзают...
Она не сразу мне ответила. Подумав о чем-то, наконец сказала:
— Пусть идут греются. Места иа всех хватит.
Я побежал за ребятами. Они не заставили себя просить. Мигом примчались к костру и сначала робели подойти поближе к огню, да и места там для всех не было. Но Ульча живо распорядилась по-своему.
— А ну, черт вас побери, отойдите немного подальше, дайте посушиться другим! — прикрикнула она на своих ребят.
— Правильно, Уль, - поддакнул ей дядя Мосей, первым уступая место нашим ребятам.
После этого случая Бася Легкий стал относиться к Уль-че по-другомз7. Он начал ее уважать. Редко-редко, н то только за глаза, называл ее «атаманом-разбойником», а уж в глаза не иначе как «Уль» да «Уль».
Не сладко было нам и после того, как перестали лить дожди и установились первые заморозки. Заморозки пошли такие лихие, что сколько ни припасай дров для костра на ночь, все равно их не хватает.
К утру, промерзшие, мы шли по белому от мороза лугу к табуну. Лошади тоже плохо ели замерзшую траву, у них ныли зубы от нее, как говорил нам дядя Мосей.
А тут еще нас начали беспокоить по ночам волки. Оки выли в болотах, кружили вокруг табуна и настолько обнаглели, что умудрялись резать жеребят на привязи возле самого стана.
МЫ РАБОТАЕМ НА СТЕКОЛЬНОМ ЗАВОДЕ
Заветной мечтой у наших ребят, когда они подрастали, было уйти на работу, на стекольный завод или в каменщики. Всем нам хотелось повидать свет, новых людей, город. Ну и, конечно, подзаработать деньжонок на пиджак с брюками бобриковыми, на сапоги и рубашку ситцевую да на картуз с ясным козырьком. В каменщики идут не раньше как годов с четырнадцати-пятнадцати, потому что там нужна силенка, а на стекольный завод принимали и двенадцатилетних.
Мне и Легкому как раз исполнилось по двенадцати лет, и нам тоже захотелось идти работать на стекольный завод. Наши ровесники Ванька Трусик, Ванька Прошин, Катрос, Хмызик, Тихон Пулюка уже работают. Правда, мы тоже не бездельничаем: Легкий возит с отцом кряжи из лесу на речную пристань, а я плету лапти, помогаю матери но хозяйству. Но разве это работа?
Заводские ребята рассказывали такие чудеса про завод, так расхваливали заводскую жизнь, что она мне даже сниться стала. Они говорили, что работа на стекольном аа-воде совсем не трудная, а житье в казарме такое развеселое — куда веселей, чем в ночном. Деревенских ребят ставят на подсобные работы: на посылку халяв — огромных бутылей, с обрезанным дном и верхней частью — на вертушку, а кто посильней — тех на трубы ставят, дрова набивать. По-сыльщику халяв платят тридцать копеек за восемь часов, вертуну — тридцать пять, ну, а уж кто трубы набивает дровами, тем даже по сорок копеек платят за восемь часов. Получку дают раз в месяц, харчи выписывают два раза в месяц. На харчи в месяц на одного себя уходит рубля три, если хлеб и картошку брать из дому, а остальные деньги посылай домой. И в деревню приходить можно раз в месяц, когда бывает тридцать два.
Я долго не мог понять, что такое «тридцать два», а потом мне втолковали. Стекольные заводы работают непрерывно, день и ночь, в три смены по восьми часов. Два раза в месяц, во время переходов со смены в смену, промежутки между ними бывают только по восьми часов, а в третий раз получается промежуток в тридцать два часа. Вот в эти тридцать два часа и можно сходить домой, в родную деревню, помыться в бане и сменить белье, погулять и отдохнуть.
Мне хотелось поработать хотя бы одну зиму на стекольном заводе, заработать себе на сапоги, картуз, рубаху и штаны. А там и матери хотелось купить шаль, братишкам по картузу и сестренкам по платку.
На завод не так-то легко попасть, надо, чтоб там место свободное оказалось. А если и место выпадет, надо взятку дать смотрителю. Да и согласятся ли наши родители? Ведь Ивот от нас в пятнадцати верстах, не каждый отец отпустит
ребенка в такую даль. Моего отца сейчас нет дома, он нынче устроился в каменщики и на зиму. А мать моя хоть н строгая, но добрая, ее можно уговорить.
Тут, на мое счастье, случай подвернулся. Пришел домой на «тридцать два» Роман Косолапый, Ульчин брат; он уже два года как работает на Ивотско-л стекольном. Он купил себе гармонику и так научился на ней играть, что мы готовы были слушать день и ночь.
Мы с Легким сейчас же побежали к нему.
— На «восьмом номере» сейчас нужны вертун п посыльщик. Можете даже вместе поступить на одну машину, если желаете,— говорит нам Роман.— Только не зевайте, а то другие захватят.
Мы с Легким так и загорелись.
— Нетто махнем, а? — спрашивает меня Легкий.— Поработаем зимку, приоденемся и по гармонике приобретем, а?
Он давно с завистью посматривал на гармонику Романа. Тихонок с радостью согласился отпустить Легкого, а мать и отец Легкого во всем подчинялись Тихонку.
— А, вот хорошо-то надумал! — сказал Тихонок.—Иди, брат, иди, а мы тут хоть немножко отдохнем от тебя. Узнаешь, как денежки зарабатывают!
Моя мать сначала колебалась, бояла бы отец потом не бранил ее, но Легкий и Роман уговорили ее.
— Ну ладно, сынок, иди. Попробуй поработать зимку одну. Только смотри не балуйся там,— сказала мать.
Она дала мне и полтинник на взятку смотрителю. На следующий день, рано утром, мы вместе с Легким и Романом зашагали на Ивотский стекольный завод.
От нашей деревни до Ивота пятнадцать верст, но мне показалось, что тут и в тридцать не уберешь. По лесу было хорошо идти, затишно и дорога накатана, а вот полем... На поле дорогу заметало снегом, идти приходилось внапор. А тут еще за плечами сумки с провизией.
Роман и Легкий шагали бодрей меня, я же все время плелся позади. Я так запыхался и устал, что и не надеялся дойти до Ивота. Мне никогда до этого не приходилось так далеко ходить. Но Роману и Легкому я ничего не сказал, мне стыдно было за свою слабость.
Но вот и завод! Две высоченные каменные трубы поднимаются чуть ли не до самого неба, густой дым валит шапками из них. Мы с Легким никогда еще не видали таких высоких труб.
— Тут две ванные печи, у каждой своя отдельная труба. Одна ванна варит простое, полубелос стекло, другая — бемское, двойное и полуторное,— говорит Роман.
Мы слушаем внимательно, но понять, какая же разница между простым и бемским стеклом, не могли. Ведь стекло и есть стекло.
— Простое стекло тоньше и меньше размером, а бемское толще и шире,— поясняет Роман.— Кз простого стекла выдувают халявы, из бемского — муштраны.
Мы не понимаем, что такое «халявы» и «муштраны», но Роман и ото нам пояснил:
— Муштраны тоже халявы, только большие и тяжелые, их не каждый мастер выдуть сможет. Поэтому-то на бемской ванне и работают самые здоровые мастера, они и зарабатывают больше, чем мастера на простой ванне, где полубелое стекло зарится.
«Как это он все знает, Роман Косолапый! Вот что значит фабричный человек»,— думаю я.
Мы подходим к главной конторе завода и направляемся к проходной будке. Я зазевался на окна конторы. Таких окон я в жизни не видывал. В рамах ни одного переплета, а во все окно один сплошной лист стекла, огромный, рукой но дотянешься.
— Не разевай рот, пошли, пошли скорей! — прикрикнул Роман.
Через проходную будку выходим на заводской двор. И новое чудо! Маленький паровозик ходит по узкоколейке, развозит платформы с дровами и визжит оглушительно. Такого чуда нам и во сие еще не снилось!
Роман тащит нас дальше, к большой казарке из красного кирпича. Красивый двухэтажный дом из серых цементных плит. Нам хочется полюбоваться на него, но Роман все торопит и торопит нас.
Вот мы и в казарме. Она похожа на длинный сарай, разделенный каменной стеной на две половины, с большими окнами. Мы вошли в одну половину, левую.
Здесь сразу нас оглушили шум и гам. Я никогда не думал, что может быть такое помещение и в нем столько пароду. Но ведь это только одна половина казармы, а в другой, как после мы узнали, еще больше жило людей. Вдоль
глухой стены казармы тянулись двойные нары, возле окон — длиннущие столы и скамьи. В самом конце помещения, тут же, у двери,— плита, да такая большая, что, пожалуй, заняла бы всю нашу хату.
На нарах спали ребятишки, за столами тоже сидели ребята, кто обедал, а кто играл в карты. На плите стояли чугунки и чугуночки; варились щи, похлебка, каша, кипятился чай. Шум, крик, хохот, чад от плиты наполняли всю казарму от пола до потолка. Где-то пиликала гармоника, тренькала балалайка. На ярмарке в Бытошп, мне кажется, меньше шуму бывало, чем тут. Даже на что боек и смел был Легкий, а и он растерялся в первую минуту.
Нас тотчас же окружили.
— А, Косолапый! Милый пришел! — закричали все радостно.
Видимо, вое его тут любили.Роман улыбался, отшучивался, а сам знай подвигался в дальний угол казармы, где у него было свое место с дядями Ильюхой и Андрзяном. Те сейчас работали, и мы пока устроились на их местах на нарах, сняли свои сумки.
К нам подлетели Ванька Трусик, Матвеечка, Тихон Пу-люка и другие наши ребята. Они засыпали нас вопросами, стали расспрашивать про деревенские новости.
— Ну вы пока посидите тут,— говорит Роман,— а л пойду к смотрителю, узнаю насчет «восьмого номера». Взяли туда кого или еще нет. Тут, если прозевал,— пиши пропало, поворачивай оглобли назад. Давайте ваши деньжонки на всякий случай: сухая ложка рот дерет.
Мы отдали ему свои гроши, и Роман исчез за дверью. Скоро он вернулся. Принес с собой селедок, сахару и коврижку белого хлеба.
— Ну, все в порядке,— сказал он.— Смотритель приказал, чтобы вы завтра с восьми часов утра выходили на работу. Будете работать вместе, на одной машине, в одной п той же смене, один — вертуном, другой — иосыльщиком. Это уж вы сами решайте, кому где. На вертушке потрудней, но зато на пять копеек дороже. Я думаю, Легкий, ты посильней, станешь на вертушку.
— Мне все равно, как вот Федя,— ответил Легкий.
— Я посылыциком буду,— говорю я, хотя еще не знаю, что делает посылыцик.
— Ну и все,— говорит Роман.— А харчиться будем так: ты, Федя, с нами, а ты, Легкий, со своим братом Ванькой. Я ему уже сказал, что ты пришел на завод. А сейчас поедим с дороги.
— А на что ты купил селедок и белого хлеба? — поинтересовался Легкий.
— Я смотрителю дал но полтиннику за каждого из вас, а полтинник у меня остался. Хватит с пего и рубля, с живоглота. А на этот полтинник мы попируем.
И мы принялись за еду.
...Первую ночь в казарме мне плохо спалось. Легкий перешел в другую половину, где жил его брат Ванька, а я остался с Романом.
Но и Роман вскоре ушел от меня. Ему с полуночи заступать на работу. Дядя его, Илья, пришел с работы только в полночь. Илья потрепал меня но плечу, засмеялся и, заикаясь, сказал:
— А... а... а... ничего! Привыкнешь и... и... и ты. И... и... и... все бу... будет хорошо!
И указал мне местечко, где я могу спать. Я лег, но уснул только перед самым рассветом.
— Ты что ж спишь? Вставай скорее, первый гудок был. Вставай! — слышу сквозь сон голос Легкого.
Я вскочил. Завтракать было уже некогда, и я захватил с собой только кусок хлеба да несколько сырых картофелин. Ребята сказали, что на заводе картошку можно испечь в любой машине.
И мы пошли на завод.Сердце у меня стучало, я боялся, что не справлюсь с работой, что меня сразу же прогонят обратно. Хотя Роман и уверял меня, что посылать халявы в машину самое, плевое дело, а все же я не знаю, как их посылать.
Снаружи наш гутеновский цех очень неказист. Он походит на большущий сарай, только стены его не из бревен или камня, а из листового железа, ржавого и местами дырявого.Когда мы открыли дверь и вошли в цех вслед за Ванькой Трусиком, нас поразили его размеры. Если казарма нам показалась большой, то гутеновский цех был прямо чудовищно огромен, в нем таких казарм можно было штук сто поместить. Он был и страшно длинен, и страшно широк, и ужасно высок. Пол в нем весь устлан кирпичом, в центре — широкий проход, а посреди прохода — узенькая железная дорога. И весь широкий проход был заставлен халявами. Халявы стояли кучками, «переделами», как я узнал потом.
Девушки-подносчицы брали халявы по четыре в каждую руку и несли к распускным машинам.Распускные машины стояли возле стен цеха по обе стороны прохода. Они похожи были на большие восьмерки, состояли из двух кругов — одного горячего, другого мелового,— обложенных кирпичом со всех сторон. На горячем кругу распущики выглаживали халявы в листы, на меловом — выглаженные листы остывали.
В глубине цеха сверкала огнями ванная печь, там мастера выдували из расплавленного стекла новые халявы. Возле рабочих окон ванны, как муравьи возле своей кучи, суетились мастера, размахивали огненными халявами над головой и опускали их вниз — в пролеты пола, чтобы они вытягивались в нужную величину.
На распускных машинах — их было восемь, по четыре с каждой стороны прохода,— шла своя работа. С одной стороны вертуны вертели ручки шестерен, а посылыцики клали в проходы между лавами халявы. А с противоположной стороны распущики выглаживали их в листы на лавах, каменных плитах: Распущиков на каждой машине было по два человека, да, кроме того, там был бралыцик и съемщица. Вралыцик поднимал железным шестом нагретую халяву, подогревал ее еще сильней перед огнем, вырывавшимся из горла газовой печи, и клал на подходившую очередную лаву. Распущик разворачивал халяву железным крюком и выглаживал ее гладилкой из сырого ольхового поленца, насаженного на железный шест, в ровный стеклянный лист.
Все это мы узнали потом, а сейчас водили глазами вокруг, ничего не понимая.
— Вам нужно идти сначала к смотрителю, вон он стоит, возле своей конторки. Поздоровайтесь с ним и скажите, что вас привел на работу Роман,— он уже знает о вас. Смотритель г.ам покажет, на какой машине работать. Вы, наверно, станете на «восьмой номер», вон на ту, что возле дверей стоит. Машина поганая, на ней никто из вертунов и посыль-щикоз долго не уживается,— говорит нам Ванька Трусик.
— Почему? — спрашиваем мы.
— А потому, что из дверей дует и ребята простуживаются.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22