Они ломали старую хату и строили новую. Народу собралось много, всем любопытно посмотреть, как новая хата ставится. Была тут и старуха Ильичева, бабка Мариша, и сын ее Мишка, бабы и ребятишки. Даже староста с десятским припожаловали.
А староста с десятским в деревне первые начальники, их все побаивались. Конечно, урядник, старшина и земский еще главнее и страшней их, но они живут не в нашей деревне, а в селах. Наши бабы всегда пугают ребятишек старостой и десятским: «Молчи, молчи! А то вон староста с десятским идут, они тебя живо в кутузку заберут!»
Мужики разговаривали, шутили, а ребятишки слушали, о чем идет разговор. Легкого в этот час не было со мною.Смотрю — идет наш Арсен и держит что-то в руке. А что именно, я не обратил внимания. А он идет и чем-то побрякивает.
— Брат, глянь-ко! — говорит он мне.
— Ну тебя! — отмахиваюсь я от Арсена.
Братишка остановился около Ильичевой бабки и, будто нарочно, знай звенит чем-то, мешает ей слушать.
— Да отойди же ты, малый! — кричит она па него.— К чем это он звенит только?
Бабка глянула и обомлела. Она сразу узнала, чем забавляется Арсен. Узнал и я, но было уже поздно. Я тоже обомлел от ужаса и не мог двинуться с места.
— Ах, братцы! — закричала старуха.
— Что такое? — всполошились все.
— Ах, это ж гиря от нашего безмена! Ах, Мишка, погляди хоть сам, погляди!
— Да,— говорит Мишка,— безмен наш, гиря от него.
И он тут же, посмотрен па меня пронизывающим взглядом — а я стою ни жив ни мертв,— сказал:
— А это Федина работа, это он наш безмен изничтожил. Как он догадался, понять не могу! Словно в воду смотрел.
— А может, это не я, может, это другие ребята,— бормочу я в ужасе, а сам все еще не могу двинуться с места.
Ну словно кто пригвоздил меня к земле, словно гири стопудовые у меня на ногах повисли. Мне бы удрать, а я стою и жду сам не знаю чего.
— Больше некому, твоя работа,— уверенно стоит на своем Мишка.— Ты хоть и слывешь за тихоню, но ведь в тихом омуте черти водятся, й дружок твой, Вася Легкий, таков, что от пего всего можно ожидать. Староста, видишь, какие у нас дела творятся? —жалуется Мишка.— Какой хороший безмен был, а они его уничтожили. Кто-то должен за это поплатиться!
— Да,— мычит староста,— за это хвалить нельзя. За это и в кутузку можно посадить. А за безмен надо взыскать.
И тут меня точно ветром сдуло. Словно сила какая подхватила и понесла.
Долго ли я бежал, нет ли, опомнился только тогда, когда очутился в своем амбаре, около матери. Мне бы не сюда бежать, а к Васе Легкому, но я плохо понимал, что делаю, я как в лихорадке был. Ведь на меня надвигалась гроза, да еще гроза-то какая...
Мать просеивала муку сквозь решето на хлебы, тут же стояли соседки, и разговор у них шел вовсю. Но мать заметила, что со мною творится что-то неладное.
— Ты что это? — спрашивает она меня.
— Ничего,— отвечаю я, а сам весь дрожу: вот-вот нагрянет сюда старуха Ильичева, тогда я погиб, пропал окончательно.
— Ты не заболел ли? Или подрался с кем? Что-то ты все юлишь и вертишься около меня, не идешь играть на улицу? — говорит мне мать.
— Я не хочу играть, я уже наигрался,— лепечу я, а сам думаю: «Да и ты завертелась бы, если бы над тобою такая беда стряслась».
И тут раздались крики, топот, шум, и во двор, точно буря, ворвалась старуха Ильичева, а с ней ватага ребят и толпа баб. Бабка Мариша несла в руках гирю от безмена, позади шел этот дурак, каш Арсен, а за ними все остальные. Каждому хотелось узнать, чем кончится это происшествие.
— Ган, хорошее зто дело? — кричит еще в воротах бабка Мариша.
— А что такое, бабушка? — бледнеет мать.
— Погляди, полюбуйся, что наделал сынок тзой любимый, «мальчик тихонький», Федя твой! Безмен-то наш он изничтожил! — И она показывает гирю от безмена.
— Я за своего Федю ручаюсь. Мой Федя не станет делать этого,— говорит мать.
— А вот и сделал, вот и сделал, чтоб у него руки отсохли! — кричит, рассвирепев, бабка Мариша.— Ты ручайся за него, ручайся, он тебе еще не то утворит!
— Федя, признавайся, ты? — спрашивает мать. - Не... не... я, не я это,— заплакал я.
— Нет, он! Он и Легкий Васька разрубили безмен. Они из него пистолет сделали, а гирю мне не дали, кинули под печку. И крючок, что хлеб зацепливал, забросили туда, и все осколочки. Я все вам достану,— выкладывает Арсен.
Я готов был убить этого предателя. Как я ненавидел сейчас его! По в эту минуту я ничего не мог с ним поделать. Однако ничего, я после с ним расквитаюсь, только бы живу остаться!
— Ну-ка, ну-ка, милый, достань, достань мне остальное! — просит бабка Мариша.
И все спешат в нашу избу. Арсен спокойно вытаскивает из-под печки все, что осталось от безмена. Бабка Мариша схватывает обломки и бежит домой, показать их старосте.
А я остаюсь в амбаре с матерью.
— Ну, теперь тебе больше не жить,— говорит мне мать.— Идем со мной в хату!
Она положила решето на кадушку, медленно и устало направилась в хату. Я, как приговоренный к смерти, покорно следую за ней. В хате мать не спеша берет веник, крепко зажимает его в руке и подходит ко мне...
Тупая боль разливается по моей спине, голове, рукам, и чем мать сильнее бьет меня, тем меньше чувствую боль. Мать н в самом деле забила бы меня до смерти, если бы не бабка Алена, эта всегдашняя наша спасительница. Она и тут выручила меня. Услыхав шум, бабка прибежала на помощь.
— Очумела ты, что ли? — кричит она на мать, выхватывая меня из ее рук.— Разве ж можно так бить ребенка?
— Как же я соседям в глаза теперь взгляну, если сын мой безмены крадет? — плачет, убивается мать.
— Глянешь, глянешь, да еще как! У соседей тоже дети есть, тоже шалят иной раз. Все хороши. Подрастут — поумнеют. Купи им новый безмен, вот и весь разговор. Он полтину и стоит-то. А ребенок нешто не дороже!
Мать сидела на лавке, убитая горем... Я рассказал о своей беде Легкому, и мы решили было запороть Арсена крапивой. Пусть знает, как ябедничать и выдавать своих. А потом одумались, поняли, что если Арсен наш дурак, то и мы не умней его; сами виноваты: зачем при нем прятали гирю под печку? Ведь только дураки могли подумать, что мальчишка не раскопает гирю, раз она ему понравилась. Но что мы безмен разрубили, это нам глупым не показалось...
Тут вскоре подошли такие события, что мы забыли про все на свете, и наши огорчения отступили на задний план...
Слух прошел по деревне, а потом и по всей округе, что революцию в Москве, Питере и других городах царь задушил и что всех ораторов арестовывают и сажают в тюрьму, ссылают на каторгу, а некоторых даже на виселице вешают. И в наших местах, особенно на заводах — в Дятькове, Иво-те, Бытоши и Стари,— начались аресты. На Ивоте из наших деревенских ребят многих позабрали, посажали в тюрьмы, а кое-кого и в Сибирь отправили, на каторгу. Фанаса Горшкова, чьи книжки я читал, Захарова дядю, Василия, и его друга, Петра Савкина, угнали в Сибирь, а некоторых в ссылку спровадили в Архангельскую губернию, к самому Белому морю, к берегам Ледовитого океана. Даже с родными проститься не дали.
Бабка Захарова, точно по покойнику, плакала по своем сыне, старуха Горшкова — по Фанасу, а у Савкиных тэперь тоже каждый день стон стоял.
А некоторые возрадовались, особенно лавочники наши, да и Тихонок.
— Вот хорошо-то, хо-хо, хо-хо! — подхохатывал он.— Вот помог-то бог и Николай-угодничек нашему царю-батюшке! Всех их, всех нужно бы на виселицу, разбойников! Чтоб с корнем нон заразу такую!
Легкий только глазами посверкивал. Он не любил своего дядю и раньше, а теперь просто возненавидел его,
— Эх, нет у меня револьвера настоящего! — говорил Вася мне.— Я бы его, этого Тихонка... Ишь ты, богу молится, в святые лезет, а сам всех удавить готов! Первый разбойник, а притворяется тихоней. Ты знаешь, он все деньги прикарманивает, даже тс, которые мой батя в каменщиках зарабатывает. У него в столе столько денег, что и не пересчитать!
Все в нашей деревне притихли, даже мы, ребятишки, ждали новых бед. Мужики ходили нахмуренные и тревожные.
— Ну, быть теперь беде,— говорили они друг другу. Какая беда, никто не знал толком, но что беда будет, никто не сомневался.
И точно, беды вскорости к нам в деревню нагрянули. Первым долгом назначили к нам стражника на постоянное жительство. Раньше один только урядник в волости жил. Стражников и в другие деревни назначили — в Бацке-но, Сельцо, Колпу и Голожево. А в село Немеричи прислали десять казаков, охранять земского начальника.
Этот земский начальник был для нашей округи настоящим бичом. Он верховодил: над двумя волостями: нашей, Бытошевской, и соседней, Снопотской. Ему подчинялись два старшины, два урядника, несколько стражников, десятка три старост и столько же десятских. А также мужики всех деревень обеих волостей. Он один и судил мужиков, и его суд считался правым.
Мы этого земского начальника не раз видели; он проезжал на паре белых как снег коней через нашу деревню на станцию Жуковку. Высокий, худощавый, небольшая бородка расчесана надвое, усы кверху закручены, одет в зеленый мундир с золотыми пуговицами, на голове офицерская фуражка. Но особенно страшны были у него глаза: навыкате и сверкали, как у ястреба. И голосина у него был громовой, резкий: заорет на кого — душа в пятки. А теперь вот этому черту еще десять казаков придали! Земский начальник всегда жил в Немеричах. У него там большой дом, сад, парк и много-премного земли. Там же у него и камера, небольшой дом,— судить мужиков.
А идешь к нему на суд — распростись со Есеми родными. Мало того, что по суду никого не миловал, у него еще во дворе медведь, а то и два разгуливали, чтоб над мужиками потешаться. Медведей приносили земскому маленькими, он держал медвежонка года три-четыре, а потом созывал гостей и устраивал травлю. Медведи любили поиграть с мужиками, приходившими к земскому на суд. Кто заранее знал про эту барскую затею, тот смотрел в оба. А кто во двор попадал впервые, частенько оказывался в медвежьих лапах. Правда, медведи не задирали мужиков насмерть, они только «играли» и боролись с ними, но кто ж знал, что это лишь звериная «забава»? Мужик сам не свой становился, когда его обхватывал косолапый: многие чуть не помирали со страха.
А земский в это время посматривал из окна своего кабинета и весело хохотал. Барин любил потехи... Правда, года два спустя помощник писаря у земского, Ванька Маланичев, отучил своего начальника от этого развлечения. Случилось это так. Ваньку Маланичева за красивый почерк учитель порекомендовал земскому в помощники писаря. Он и с виду был красивый, вежливый паренек, чистенько одевался. Земский взял его в свою камеру за пять рублей жалованья в месяц. Для деревенского парнишки это было большое счастье. Служить в тепле, в чистоте, и денег пять рублей в месяц!
Ванька частенько наблюдал, как медведи земского «играли» с мужиками. Закипела у него душа, а как помочь своему брату-мужику, он долго не знал. Наконец придумал...
Кухарка земского варила медведю похлебку. А кормила медведя сама барыня, жена земского. Она любила смотреть, как медведь «питается».
Однажды, перед тем как кухарке вылить похлебку для медведя в ведро, Ванька прошмыгнул на кухню и незаметно высыпал на дно две пачки нюхательного табаку. Кухарка ничего не заметила, барыня вышла из своих покоев, взяла ведро и понесла во двор.
Медведь лсадно набросился на еду. Но как только добрался до дна, заревел как бешеный. Табак пришелся не по нутру косолапому. Он ударил лапой по ведру и тут же крепко сгреб хозяйку!.. Пока земский выскочил на выручку с ре-
вольвером, пока он выстрелил в медведя, тот успел исполосовать когтями всю спину барыни. С тех пор земский не заводил больше медведей. Вот от этого-то земского начальника и пришла первая напасть на наших мужиков, напасть, о которой они не думали и не гадали.
Земский купил автомобиль. Что такое автомобиль, мы еще не знали, но мужики, случайно увидев машину, рассказывали, что это такая карета, которая катится сама, колеса у нее на. резиновых шинах, едет так быстро, что зайцу за ней не угнаться.
Автомобиль прежде был только у миллионера Мельникова, а теперь вот и земский заимел его. Для автомобиля понадобились хорошие дороги и мосты. И вот земский приказал старостам всех деревень согнать мужиков на ремонт мостов и гатей по всем дорогам — от самой усадьбы до сел Бытоши и Снопота и далее, до станции Жуковка. А на наших дорогах этих мостов и мостиков, гатей и болот и не перечесть.
Мужики проезжали на своих клячонках и по бездорожью, а теперь вот строй новые мосты для автомобиля земского начальника, да еще и дорогу ему ровняй.
— Ах, чтоб он пропал, собака! — ругались мужики.
Но приказу надо было подчиняться. Попробуй-ка откажись кто — живо вызовут к земскому. А там с тобою поговорят казаки...
И мужики начали чинить мосты, устилать бревнами гати и болота, срезать бугры, засыпать колдобины.
Получил приказ и наш староста: отремонтировать дорогу от Ивановичей до самых Немерич — целых семь верст! Староста созвал сходку и объявил, чтобы с каждого двора вышло на работу по мужику.
Мой отец, как и всегда летом, был в каменщиках, Легкого — тоже, и вместо наших отцов пришлось идти на работу нам с Легким.
Мы попали в партию, где за старшего был Стефан Понизов, умный мужик.
— Ну что ж, братцы, хочешь не хочешь, а придется поработать на черта,— сказал Стефан Понизов.
И мы все, человек тридцать, подались на Немеричский большак. Староста приказал нам отремонтировать в лесу на этой дороге два моста и уложить хворостом три гати. И мосты и гати, как на грех, были самые близкие к Неме-ричам, мы даже видели немеричские дворы.
Мы пришли на свой участок. Мужики начали строить мост, а мы, ребятишки, носили хворост, копали канавы. Было жарко, кусали комары и оводы, но работать надо было.
— А ну-ка, ребятки, затяните-ка песенку,— говорит Стефан большим ребятам.— С песней-то и каторжная работа веселей идет.
И Пашка Сизов, веселый парень, первый певун, затянул тенором.волюционная, потому и пели с подъемом. И действительно, даже эга постылая, чуждая нам работа пошла веселей.
Мы пели, позабыв обо всем на свете.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22