Ах, вот в чем дело. Ну что ж, все равно назад отступать не приходится, попробуем поработать и там. И мы пошли к смотрителю.
— Здравствуйте, Михаил Иванович,—робко говорим мы ему.
— Здравствуйте. В чем дело?
Смотритель был небольшого роста, с изрытым оспой лицом, с тоненькими рыжими усиками. Но как он был одет! На нем был костюм коричневого цвета, блестящие ботинки, высокий крахмальный воротничок и ярко-красный галстук. Это в будний-то день! Да у нас а праздники лавочники и те не бывают так роскошно одеты. Нам он прямо богом каким-то показался, мы смотрели на него и своим глазам не верили.
— В чем дело, говорю? — снова спрашивает смотритель.
— Мы пришли... Нас Роман привел,— отвечаем мы робко.
— Ах, это о вас мне вчера говорил Степошин? Ну что ж, пойдемте, я покажу вам машину, где вы будете работать.
И он повел нас к той самой машине, на которую показывал Ванька Трусик.
— Вот па этой машине вы и будете работать. Кто на вертушку сядет? — спрашивает он нас.
— Я,— отвечает Легкий.
— Хорошо. Как фамилия?
— Изарков. Василий Павлов.
— Прекрасно!
Смотритель достал записную книжку и записал фамилию Легкого.
— Вертуну у пас платят тридцать пять копеек за смену. А твоя фамилия какая?
Я назвал свою фамилию, имя и отчество.
— Чудесно! — говорит смотритель, записывая в книжку и меня.— Посылыцик получает тридцать копеек за восемь часов. Расчетные книжки и заборные на харчи получите в конторе через неделю. А сейчас слушайте внимательно и смотрите. Я объясню, что будете делать. Видите, ребята работают на вашей машине? Так вот. Вертун вертит ручку, круг движется. Когда он начинает вертеть? Только тогда, когда распущик его машины подаст ому свой голос. И прекращает вертеть тоже по голосу своего распущика. Распу-щики работают на той стороне. Самое важное — не спутать голос своего распущика с голосом соседа, работающего на другой машине, иначе плохо будет, тебе от него влетит. И все! А ты,— обращается он ко мне,— должен класть халявы в промежутки между лавами и стараться не разбить ни одной. Разобьешь — тоже влетит от распущика. Когда кончается передел, один промежуток оставляешь свободным и кричишь распущику: «Промежек, новый передел!» Не сделаешь промежутка между переделами или забудешь крикнуть, влетит еще сильнее. Понятно?
— Да,—говорим мы, ошеломленные таким вступлением.
— Ну, тогда с богом! Сейчас загудит гудок, эта смена уйдет, а вы станете на их места.
Смотритель ушел, а мы остались возле машины, на которой работали двое незнакомых нам ребят. Они смотрели на нас пытливо, а мы на них.
— Откуда? — спросил нас тот, который был посылыци-ком.
— Из Ивановичей. А вы?
— Мы вороновские, из-за Десны,
Носильщик хотел еще что-то сказать, ко в это время завыл заводской гудок, и они освободили нам рабочие места. Ребята пошли в казарму, а мы остались возле машины. Легкий сел на ящичек возле окна с палкой в руках, которую мае передал сменившийся пссылыцик. На двух рейках в скне машины уже лежала готовая к посылке з машину халява.
— Га-а-а-и-и-и-и-и-и! — раздался певучий голос по ту сторону нашей машины.
Легкий начинает крутить ручку колеса.
— Га-а-а-п-н-п-и-н! — снова тот же голос. Легкий перестает вертеть.
Перед окном — промежуток между лавами, я кладу в него осторожно халяву. Ко руки у меня почему-то так дро-жат, что я чуть-чуть ее не раскокал. Халява хотя и большая, по очень тонкая и разрезана с одной стороны вдоль алмазом. Разбить ее проще простого. Хорошее бы у меня было начало, если бы я первую же халяву разбил!
— Га-а-а-а-а-и-н-и-н!
Какой красивый и певучий голос у нашего распущика! .Калко только, что нам не видно его самого.
Легкий снова налегает на мотыль, а я иду за следующей халявой, подношу ее к окну.
— Га-а-и-и-и-и-и!
Легкий останавливается, а я кладу новую халяву в машину на круг, между лавами.
— Пошла работа! — засмеялся Легкий.— Тебе не трудно, товарищ? — спрашивает он меня.
— Нет.
— Мне тоже не трудно,— говорит Легкий.
А на других машинах кричат другие раепущики. Одни кричат певуче, протяжно, как наш, другие — отрывисто, слозно подают команду, третьи стонут, словно им больно.
И цех наш полон разноголосицы.
А тут еще девушки-подносчицы запели песню про несчастную любовь. Они подносят халявы ко всем машинам. Девушки все красивые и одеты по-городскому. Легкий смотрит на них и чему-то улыбается. К нашей машине подносили халявы две девушки. Одна высокая, худая, другая пониже и пополней. Они гораздо старше нас, им, наверно, годов по шестнадцати будет. И вот низенькая заметила, что Легкий усмехается, глядя на них.
— Зина, смотри-ка, на нашей машине две новые козюли появились, —говорит она подруге.
Удивительнее дело: все заводские, мастера и подручные, почему-то нас, деревенских, называли козюлями, то есть змеями. А мы, г. свою очередь, дразнили всех заводских ду-шаками. Правда, все это без всякой злобы.
Легкому не понравилось, что девушка назвала пас козюлями, он рассердился па нее.
— Сама ты козюля, черт! — говорит он ей.
— Смотри-ка ты! Он еще лается,— засмеялась девушка.
- Ты сама первая начала,— отвечает ей Легкий.
— А ты чего смеешься, когда пялишь глаза на нас?
— А что ж мне, плакать прикажешь?
— Ну и зубы нечего скалить, верти знай вертушку!
— А ты знай таскай халязы!
К нам подошел мрачный на вид усач, посмотрел на нас мельком и начал считать переделы халяв, стоявшие возле нашей машины. Он взял листок-накладную, торчавший в крайней халязе первого передела, и так же молча ушел, как и появился.
— И-и-и-и-и-и-и-и! — поет наш соловей. А на других машинах:
— О-о-о-о-о-о-о!.. О-о-о-о-о-о-о!
— Ай!.. Ай!.. - О-о!.. О-о!
— Э-э-э-э-э-э-э! Э-э-э-э-э-э! - Ну-у! Ну-у!
— Дай!.. Дай!..
— А-а-а-а-а!.. А-а-а-а-а-а! Передел кончился.
Я оставляю один промежек свободным и кричу так, как меня учил смотритель:
— Промежек! Передел кончился!
В ответ мне ни звука. Ну, думаю, я свое дело сделал, а они там как хотят.
— Гай! — раздалось отрывисто, точно лай собаки, с той стороны нашей машины, откуда все время мы слышали певучее «гаи».
Легкий вопросительно смотрит на меня, я — на него.
— Гай! — снова прорычал кто-то по ту сторону машины.
— Что такое? — недоумевает Легкий и не знает, что ему делать.
Несомненно, что это кричат на нашей машине и нам. Но кто? И надо ли ему подчиняться? Не знали мы, что старая смена распущиков ушла домой, а на их место заступила новая и новый передел уже будет выглаживать тот самый усач, который только что был возле пас и взял накладную из передела, и что он и его новый товарищ будут над нами хозяевами до четырех часов дня.
— Гай! Гай! Гай! Чертова козюля, я тебе сейчас морду всю побью! — орет кто-то на той стороне машины.
И прежде чем мы успели понять, в чем дело, из-за машины выскочил прежний усач, с мокрой и грязной тряпкой в руках, и начал хлестать Легкого прямо по голове и лицу. Хлестать и приговаривать:
— Гай, гай, козюля, гай! Я кому кричу «гай»? Ты зачем тут сидишь, а? Мух ловить?
Оказывается, теперь надо вертеть вертушку под новую команду. Легкий налег на мотыль, а усач побежал обратно. Но он не успел, видно, добежать до своего рабочего окна, а там надо было остановить машину, иначе лава пройдет мимо окна, а другой распущик, напарник этого, дал свою
команду, чтоб Легкий перестал вертеть. Но у него тоже своя команда, не похожая на «гай». Он крикнул:
— Ой!
А Легкий знай крутит, знай крутит. Я не успеваю класть халявы в промежутки, он совсем ошалел.
— Стой, Легкий, стой! — кричу я ему.
Он остановился. Над нами хохочут наши соседи, работающие на других машинах, такие же ребятишки, как и мы. Но у них есть опыт, а у нас его еще нет. Усач и его товарищ показались из-за машины. Товарищ усача был высокий и худой, и лицо у него было доброе.
— Ты, мальчик, что, первый день работаешь? — спрашивает он Легкого.
— Да,— отвечает Легкий, не глядя на них.
— Ну ничего, все наладится! Нас тоже учили. Так вот знай: он будет кричать «гай», а я — «ой». Ты, значит, и прислушивайся к нашим голосам. А остальные тебя не касаются.
И они опять ушли на свои места.
У Легкого все лицо было в грязи, словно у поросенка, когда он вылезет из лужи. Он начал утираться рукавом зипуна, но От этого чище не стал. Мне было и жалко его, и смех разбирал: больно уж он черный стал, словно трубочист. Но я все же сдержался, даже не усмехнулся ни разу. Зато девушки-подносчицы хохотали до упаду, глядя на него.
— Тебе больно, Легкий? — спрашиваю я его.
— Да нет, ничуть не больно. Но обидно, черт побери! Главное, ни за что отхлестал.
После мы узнали, что не один этот усатый любит хлестать вертунов и посылыциков грязной тряпкой, а почти все распущики. У них в котле есть тряпки такие. Тряпка нужна им для охлаждения железного шеста, на котором насажена гладилка.
— Гай!..
Легкий начинает крутить.
— Гай!
Легкш: останавливается, я кладу халяву.
— Гай!
Снова Легкий налегает ка мотыль.
— Гай! Стой машина!
И работа опять пошла как полагается.
Размеренно, почти через равные промежутки, покрикивают распущики на всех машинах, им в ответ погремли-вают шестерни колес.
Звенит где-то стекло.
Снова запели девушки.
Сначала это было для нас ново и все интересно, а потом стало казаться и скучным и однообразным.
Но вот открылась дверь возле нашей машины, и в цех вошел человек небольшого роста и е такими пушистыми усами, каких мы в жизни ни у кого не видывали! Он был одет в дорогое драповое пальто с серым каракулевым воротником и в такой же, под цвет воротника, каракулевой шапке, очки в золотой оправе, палка-костыль на руке. На ногах у него были боты. Он вошел быстро и быстро зашагал по направлению к ванной печи. И тотчас же раздалось в цеху хором:
— Вот... он! Идет! Костыль! Ать! Два! Ать! Два! Человек в золотых очках фыркнул, как кот, и вихрем пронесся к ванне — кричали где-то там. Но, когда он приблизился к ванне, там все затихло. Зато позади него, на всех распускных машинах, раздалось такое же хоровое:
— Костыль! Идет! Вот! Он! Ать! Два!
Кричали все распущики, хотя они и не видели его; кричали вертуны и посыльщики, даже девушки-подносчицы кричали вместе со всеми. Но кричали так, что никак нельзя было понять, кто же кричит. Все кричавшие не смотрели на человека в золотых очках, а занимались каждый своим делом. Человек в золотых очках метнулся назад, а крики
начались снова на ванне. Он и сам что-то кричал, кому-то грозил палкой-костылем, а потом скрылся в конторе смотрителя. По цеху, как гром, прокатился хохот.
Мы с Легким ничего не понимали. Для нас ясно было одно: человек в золотых очках — барин, какой-то большой начальник, на заводе. Как же посмели смеяться над ним даже такие ребята, как мы с Легким?
— Кто ото такой? —спрашиваю я у посыльщика, работающего на соседней машине.
— Это инженер-химик Шварц, по прозвищу Костыль, заведующий производством.
— А почему же над ним смеются?
— А потому, что он вредный: штрафовать любит рабочих ни за что пи про что.
— Вот это уже интересно,— засмеялся Легкий, забыв про недавнюю свою беду.
Мне хотелось есть. Я спросил у соседа, как мне испечь картошку в машине.
— Очень просто. Вон видишь дверку сбоку в вашей машине? Открой ее, подлезь туда и положи картошку возле кожуха, откуда огонь идэт к распущику. Живо испечется!
В машине было так жарко и душно, что там и вола можно зажарить, а не только что картошку испечь. Приторно пахло маслом от шестерни. Я поскорей положил картошку, выбрался оттуда и снова стал на свой пост.
— Гай!.. Гай!
Дверь опять открывается, и в цех входит огромный человек в голубой шинели с серебряными погонами на плечах, в серой каракулевой папахе с кокардой, в лакированных сапогах. Мы онемели от изумления.
«Да ведь это тот самый начальник конных жандармов, что приезжали к нам в деревню в пятом году!» — думаю я, глядя на него.
И Легкий признал его.
— Он самый,— шепчет мне Легкий.
А Маурин, бывший командир жандармов, теперь управляющий Ивотским заводом, медленно шел по цеху, как король. И уже на него не кричали, как на Костыля, наоборот — все притихли и только смотрели на него исподлобья.
— Выслужил себе должность, собака! — сплюнул Легкий.
Маурин прошел к ванне, постоял там, потом скрылся где-то в глубине цеха.
— Гай!.. Гай!..— кричит наш распущик.
И тут со мной произошла беда. Я стал брать очередную халяву, чтобы поднести ее к матине, а край ее отломился, сна грохнулась о кирпичный пол и разлетелась вдребезги. И тотчас же к нам выскочил наш распущик, усач с грязной
тряпкой в руке.
— Ты зачем халяву разбил, а? — грозно спрашивает он.
— Я... я ее не... бил... Она сама разбилась,— боязливо отвечаю я.
— Сама? Так вот же тебе, чтоб она сама не билась!
И грязная тряпка хлестнула меня по глазам. Я съежился, ожидая новых ударов, но тут случилось такое, чего никто не ожидал.
Легкий сорвался с места, быстро подскочил сзади к рас-пущику, сделал ему подножку, и усач полетел на пол как подкошенный. А тряпка очутилась в руках у Легкого и пошла хлестать по лицу самого усача.
Я обмер от ужаса: теперь нам конец! Легкий же, хлестнув усача раз пять по роже, бросил тряпку на пол и отскочил на середину прохода.
Я думал, что распущик сейчас погонится за Легким, поймает его и забьет насмерть. Но произошло снопа неожиданное. Усач вскочил и смотрит на Легкого. А Легкий — на него. И глаза у него горят, как у волчонка.
Усач захохотал:
— Ах ты, козюля! Ха-ха-ха! Да ты, оказывается, смелый, чертенок! Это мне нравится, я таких люблю!
И побежал снова на ту сторону машины.
А Легкий вернулся на свое место. Все ребятишки хохотали как бешеные над нашим усачом. Даже девушки-под-носчицы смеялись, хотя они были заводские, как и наш усач.
— Ох ты, козюля, какой смелый! — сказала та самая, низенькая, что ругалась недавно с Легким.— Молодец, здорово ты ему сдачи дал, хорошо проучил, это ему наука будет!
И она посмотрела на Легкого уже не презрительно, а ласково.
— Теперь мы пропали, Легкий,— говорю я ему.
— Ничего, живы будем — не помрем! Я вижу, им только поддайся, они так и будут тебя стегать,— отвечает он мне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22