Как хотите стерегите, Я и сам не убегу,— выводил Пашка.
Мне и хочется на волю,
Да э-э-э-з-х! — цепь порвать я не могу! —
подхватывали мы.
И дядя Стефан пел вместе с нами:
Ах вы, цепи, мои цели! Вы — железны сторожа!
Я взглянул на дорогу и не поверил глазам: там стояла диковинная машина, автомобиль, а возле — сам грозный земский начальник, да не один, а в окружении десяти казаков. Легкий тоже поперхнулся, увидев земского с казаками. Испугались и остальные.
И песня оборвалась, словно нам кто-то горло сдавил.
— Ну, что ж не поете, голубчика? — спрашивает нас ехидно земский начальник.
Мы все молчим.
— Пойте, пойте, песенка знатная, я ее с удовольствием слушал,— говорит земский.
Мы продолжаем молчать и с ужасом смотрим то на земского, то на казаков. Вдруг слышим голос дяди Стефана.
— Немножко вы запоздали, ваше благородие,— говорит он земскому.
Земский знал всех мужиков подвластных ему деревень, знал, конечно, и нашего Стефана Понизова. Он посмотрел на него внимательно, чувствуя, что Стефан и не то еще может сказать ему. Но земскому только того и хотелось.
— Ну? Опоздал, говоришь? А мне кажется, я вовремя подъехал.
— Нет, немножко припоздали: песня как раз закончилась, как вы подъехали!
— Ишь ты, горе-то какое, а! А может быть, вы ее повторите? Или новенькую, на нее похожую, споете, а? Вот и казаки послушают. Они тоже петь мастера, только у них песенки несколько иные, чем ваши, не такие унылые.
— Не каждый повтор приятен и ко времени, ваше благородие. А новую петь... желания нет.
Тут уж земский вскипел, не мог больше притворяться. Закричал, затопал ногами, начал сучить кулаками возле самого Стефанова носа.
— Ах ты, каналья, негодяй! Говори, кто песню пел? Кто зачинал?
— Все пели, ваше благородие! Сами небось слышали, как мы ее хором тянули.
— И ты пел?
— И я подтягивал. Я среди людей ни в работе, ни в песнях никогда последним не был.
— А знаешь ли ты, что я вас всех за эту песню в Сибирь могу укатать, а? Вот напишу губернатору донесение, и вас всех — фьють! — как и не было тут! Говори, в Сибирь захотел, а?
— Ну что ж, и в Сибири люди живут. А там, и так сказать, ваше благородие: заглянет же солнце и в наше оконце, взойдет оно когда-нибудь и для нас,— тряхнул своими седыми кудрями дядя Стефан.
— Черт! — заорал земский еще страшней.— Пока солнце взойдет, тебе роса очи выест!
— А у меня три сына, ваше благородие, они-то солнышка нашего дождутся, надо полагать!
— Забрать, забрать негодяя! — кричит земский казакам.— Одного этого только и заберите. И в кутузку, в кутузку, старого подлеца!
Казаки мигом подлетели к дяде Стефану, схватили его за шиворот и потащили к дороге.
— Да не тяните вы меня, братцы, я и сам пойду. Мне не впервой в кутузке его благородия сидеть, я уж там сиживал не раз.
— И еще не раз будешь сидеть! — орет на него земский.— Марш вперед, негодяй!.. А вы, такие разэтакие, чтоб к вечеру мне этот мост устроить! Я приеду сюда к вечеру. Не будет готово — всех вас прикажу выпороть. Продолжай работать, подлецы!
Земский сел в автомобиль и покатил обратно в свои Не-меричи. А за ним вслед казаки погнали дядю Стефана.
— Эх, револьвер бы мне настоящий сейчас! — проговорил Легкий, как и в тот раз, когда его дядя радовался, что ораторов вешают и ссылают.
Дядю Стефана увели, а мы опять начали копаться в грязи, чинить для земского дорогу и мост. Нам было до слез жалко дядю Стефана, но мы ничего поделать не могли — ведь у казаков были не только нагайки, но и сабли на боку и ружья за плечами.
Мы с Легким так расстроились, что даже не рассмотрели хорошенько автомобиль земского, нам было не до него.
Теперь все у нас боятся далее слово сказать.
Стражник, что живет в нашей деревне, тоже страшен, как черт. И у него на боку тоже шашка и револьвер, а в руке нагайка. И усы у него тоже большие, а глаза злые...
— Что, говорили вам — не слушайте ораторов! Вот то-то же! Если бы вы гнали тогда в шею ораторов-то этих, не прислали бы сейчас к нам стражников,— говорили наши богатеи.
Но стражник что! Настоящая беда к нам пришла, когда нагрянули в деревню сотня казаков и десяток черкесов!
Мы как-то раз играли за деревней, на ямах, где наши мужики на зиму семенную картошку зарывают. Ямы эти роются на высоком месте, чтобы вода в паводок не подходила к картошке. Летом они бывают пустые, многие осыпаются. Мы любили приходить сюда. Прыгали через ямы, прятались в них. Вокруг ям росли березки, дубняк и лозовые кусты. Здесь .сухо, под ногами песок, а с поля дует ласковый ветерок. В небе звенят жаворонки и кружат ястреба. Играем мы на ямах и видим: заклубилась пыль на дороге,
и все ближе, ближе к нашей деревне подвигается. И песня слышится бравая, поют ее много людей. Слов песни не слыхать.
— Ребятки, бежим к дороге поскорей! — командует Легкий.
Подбежали мы к дороге и видим — казаки. Едут по четыре в ряд, а впереди — толстый офицер в золотых очках и с золотыми погонами. У всех за плечами ружья, на боку сабли, картузы лихо набекрень сдвинуты, кони — прямо загляденье! Куда лучше Вороного.
Они ехали не спеша, шагом, и пели песню. А позади них катил тарантас, тройкой запряженный. В тарантасе сидел становой пристав из Дятькова и еще какой-то начальник с серебряными погонами. После мы узнали, что это был инспектор по налогам из города Брянска. За тарантасом ехали верхом черкесы в высоких шапках, в длинных кафтанах, с
патронами на груди. Глаза у них диковатые, так и бегают по сторонам.
— Ну, ребята, что-то теперь будет! Это они недаром едут к нам в деревню,— говорит Легкий.
Мы побежали в деревню вслед за казаками. Но по дороге обогнали их, чтобы предупредить мужиков о надвигающейся беде. А в чем беда, какая, мы и сами не знали.
Казаки остановились против школы, как раз там, где бабы хоровод по праздникам водят. Становой, инспектор и офицер к лавочнику Волконскому в горницу пошли, наверно, угощаться, а казаки и черкесы спешились и расположились на траве. Тут откуда-то взялся наш староста, бледный, испуганный, и пошел в горницу к начальству. Он сразу же вылетел оттуда и закричал десятскому, чтобы тот созвал мужиков на сходку.
Десятский заметался по улице, стуча под окнами палкой и крича всем:
— На сходку! На сходку! На сходку!
Часа два прошло, пока наш десятский, дед Шулупай, обошел вес улицы и обстучал окошки в хатах. Никогда еще такой сходки не было в деревне. Далее бабы, далее старухи и те пришли, а уж ребятишек набралось видимо-невидимо. Всем нетерпелось узнать, зачем к нам такое начальство пожаловало, да еще с казаками!
А это были вовсе не казаки, как вскоре выяснилось, а конные жандармы. Но хрен редьки не слаще: конные жандармы были даже страшнее, чем казаки. А вот черкесы оказались настоящими черкесами, они и говорить-то по-нашему не умели.
Когда на площади собралась почти вся деревня, староста пошел доложить начальству. И вот они выходят. Впереди — инспектор, за ним — становой пристав и жандармский офицер. Щеки у них раскраснелись, видимо, они успели хорошо подзакусить у Волконского. Все трое направились прямо на середину площади,
куда для них вынесли табуретки и стол. Мужики замерли. Инспектор пошептался о чем-то со становым, расправил плечи, погладил усы — а усы у него были длинные и тонкие — и начал говорить. Голос у него был такой крикливый, что в ушах отдавалось. Он говорил о каких-то податях и недоимках, об общественном амбаре.
Подати у нас всегда собирал староста. Он отвозил их в Брянск, в казначейство, там ему выдавали квитанции. Но старосты наши были с жулиною, да и в казначействе их, неграмотных, видимо, объегоривали. Как бы там ни было, а только за деревней накапливались недоимки. Когда же староста отчитывался, он подпаивал учетчиков и представлял им старые квитанции. Учетчики их принимали и говорили мужикам, что староста чист, как лебедь, собранные деньги им сполна сданы в казначейство.
— Как же так? — удивлялись потом мужики.— Откуда же он взял деньги на постройку нового дома, па покупку двух коней, да еще коней-то каких!
— Ну уж этого мы не знаем, а только по квитанциям он чист, отчитался до копеечки,— отвечали учетчики.
А мужики что понимали в этих квитанциях? И так было со всеми старостами. А вот теперь оказалось, что за деревней тысяч пять недоимки накопилось.
— Откуда же она взялась, недоимка такая? Ведь с нас всегда аккуратно подати взымали! — волновались мужики.
А инспектор все чеканил да чеканил. Вот он заговорил уже об общественном амбаре. Голос его звенел все сильней и сильней, а под конец перешел на визг. Инспектор угрожал, махал кулаком.
— Правительство его императорского величества не потерпит, чтоб недоимки не были сполна уплачены! Ежели вы сегодня не погасите задолженность, пеняйте на себя! Соберите деньги и на страховые семена. Правительство его императорского величества решило закрыть общественные
амбары, а вместо зерна, которое вы ссыпали в эти амбары, впредь будете вносить казне деньги. В случае же неурожая казна выдаст вам семена на посев из своих запасов. Поняли, что я вам говорил?
— Поняли, как не понять,— заговорили робко мужики.
— Ну вот то-то же! А теперь начинайте собирать деньги! Староста, приступай к делу! — заключил свою речь инспектор.
И он вместе со становым и офицером опять направился к Болконскому.
На площади же поднялся шум и гам.
У пас, как и в каждой деревне, стоял большой общественный амбар. И вот в этот амбар мужики каждую осень ссыпали зерно про запас, на случай неурожая: овес, рожь, гречиху, ячмень. Кто-нибудь один караулил зерно целый год. Потом, весной, каждый забирал обратно свое, а осенью новое зерно опять ссыпали в амбар. И так велось издавна. Теперь же инспектор приказывал изменить этот порядок.
— Как же, поможет тебе казна, дожидайся! Тут-то верней дело было: свой амбар, все под рукой. А отдашь денежки — поминай как звали! Не ровен час, не уродится хлеб, пока-то казна раскошелится, мы и наголодаемся лихо,— говорит дед Сергей.
— Да и не даст она ничего! Им лишь бы денежки выманить, а там хоть с голоду подыхай! Помните, когда неурожай был, как нам «помогла» казна? Сколько тогда у нас в дерезне народу от голода померло! Так и теперь будет,— сказал Трусак.
— Так как же, братцы? — спрашивает староста.
— Не будем платить, будем лучше семена в амбар ссыпать по-старому! — кричат мужики.
— Ну, я так и скажу им.
— Так и говори! И насчет недоимки им скажи — не будем платить. Мы аккуратно все подати выплачивали, откуда они взяли еще недоимку? Что ж это они, последнюю рубаху с нас хотят снять?
Староста пошел доложить решение схода.
И вот вылетает, точно бомба, от Волконских инспектор и бежит прямо к мужикам. А за ним — становой с офицером.
— Что-о-о? Не будете платить? Хоро-о-ошо! Я вам покажу сейчас, я вам покажу! Староста, давай списки! — кричит инспектор старосте.
Староста, дрожа, приносит списки.
— Семен Лавров кто? —грозно спрашивает инспектор.
— Я...
— Деньги платить будешь?
— Я... я, как все... Заплатят все, и я... А первый я из буду.
— А-а-а, мерзавец! Не будешь платить? Разговаривать? А ну, всыпать ему! — скомандовал инспектор.
Человек десять жандармов мигом подлетели к Семену, и нагайки часто засвистели над ним.
— Ой, ой, лихо! Заплачу, пустите только! — кричит Семен, корчась под ударами нагаек.— Отпустите душеньку на покаяние!
Дядю Семена отпустили.
— Что, подлец, про душеньку вспомнил? Покаяться захотел? Плати скорей деньги, пока снова не всыпали! — говорит инспектор, злобно скаля зубы.
— Архип Мишин!
— Заплачу,— лепечет Архип.
— Кузьма Гуляев!
Дядя Кузьма крякнул и полез в карман.
— Староста, вот так и вызывай всех по списку и получай деньги,— приказывает инспектор.— А вы,— обратился он к офицеру,— ежели кто не подчиняется — пороть!
И он вместе со становым опять ушел к Волконским. Староста же начал выкликать мужиков по списку, а мужики подходили, вздыхали и платили деньги.
У кого не было денег, те у соседей брали в долг и тоже платили. Мы с ребятами стоим тут же, смотрим на все, и глаза у нас горят. Особенно же взволновался Легкий. Он ничего не говорил, только глазами посверкивал да на жандармов поглядывал. А жандармы покуривали, усмехались себе в усы. Один из них, самый свирепый на вид, все время стрелял вверх из охотничьего ружья, чтоб страху на мужиков нагнать побольше. Бабы стояли и горько плакали.
— Михаил Амелин! — кричит староста.— С тебя пять рублей тридцать копеек.
— У меня денег нету,— отвечает дядя Миша, выходя вперед.
— А ты займи у кого-нибудь.
— Пробовал — не дают.
— Так как же быть?
— А как хотите... Денег, убей меня, ни копеечки! Тут как раз вышли опять инспектор со становым.
— Что такое? — спрашивает инспектор у старосты.
— Да вот денег у мужика нег, и дать в долг ему никто не хочет, потому беден очень, не сможет долг вернуть. У него сын в солдатах, в хозяйстве он один... И здоровьем слаб, на заработки не может ходить...
— Имущество у него есть?
— Имущество есть кое-какое...
— Сейчас же запрячь его лошадь, навалить на повозку, что найдется подходящее, и везти в город. Продать все на рынке, а деньги в казну! — командует инспектор.
Пороть Мишку он почему-то не приказал, видно, подобрел, заправившись у лавочника. Пять жандармов вскочили на лошадей и окружили Мишку:
— Веди нас, старик, к своему двору!
— По мне, что хотите, то и делайте. Все одно погибать, раз денег нету.
Жандармы мигом запрягли Мишкину кобылу в телегу, начали грузить добро. А добра-то всего — барахло бабье. Холстов несколько, рубахи сарафаны девки-невесты.
Старуха Мишкина взвыла, девка тоже. Девке не так жалко сарафанов, как стыдно, что у ней мало добра, что голышка она. Раньше никто не знал, что у ней всего только два сарафанчика. Теперь ее хорошие ребята замуж нипочем не возьмут. Она и убивается.
А Мишка все повторяет:
— Что хотите, братцы, то и делайте... А раз у меня денег нету, то и взять их негде...
Легкий стоит, лицо у него побелело, дышит он тяжело. Так с ним бывает, когда он очень рассердится.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22