— Ты что, Легкий? — спрашиваю я.
— Ничего. Идем со мной!--скомандовал он нам.
Мы побежали на огороды, выбрались на верхнюю дорогу и остановились.
— Ребята, я вот что надумал,— говорит Легкий.— Мы должны проучить этих собак жандармов. Соберем камней, подкрадемся к ним из-за школы и пустим в них. Я буду ладить в главного, а вы уж в кого попадете.
— Ладно,— отвечаем мы.
У нас тоже кипит злость в груди. В самом деле, что ж это они делают? Как им не жалко бедных людей? Да кто им дал право мучить народ? Ну, мы их сейчас проучим!..
Мигом набрали мы на дороге камней и тихо подались к школе.
Выглянув из-за угла школы, мы увидели жандармов, мужиков и инспектора.
Но мужики стояли как раз так, что мешали нам метиться в жандармов.
— Ладно, ребята, вы вот так швыряйте камни — вверх будто бы... Тогда они перелетят через мужиков и прямо в жандармов попадут,— говорит Легкий.
Камни взвились и полетели. Сильней всех полетел камень. Легкого — он ведь первый ловкач метать камки. За его камнем засвистел мой. Потом — Типикин, Митькин; Захар и Лепи к не докинули, у них силенки не хватило. В инспектора Легкий не попал, как ни ладил, а двум стражникам картузы посшибало.
И тут пошел переполох!..
— Камнями нас бьют! — закричали жандармы, кидаясь к коням.
— На коней! — командует всполошившийся офицер. Мы не стали дожидаться, чтоб пас заметили, и так пустились бежать, что только пятки засверкали.
Позади нас кричали что-то, слышались выстрелы. Я бежал вслед за Легким. Тишка, Захар, Митька и Ле-ник — за мной. Мы неслись через конопляник, выбежали на верхнюю дорогу и пустились по ней.
— Легкий... куда... мы бежим? — спрашиваю я, еле поспевая за ним.
Но Легкий ничего не отвечает, бежит и бежит. С верхней дороги мы свернули опять в конопляник. Но вон наконец и сад Матюшиных виднеется.
Легкий махнул мимо двора, направился к сараю, мигом открыл ворота, оглянулся по сторонам, не видит ли кто нас, и прошептал:
— Прячьтесь скорей в ходы! Ну, живо!
И мы, словно мышата, один за другим юркнули в ходы. Легкий влез последним.
«Ах, вот куда он нас привел! Ну, теперь мы спасены,— думаю я радостно.— Тут нас никакие жандармы не найдут».
— Лезь дальше! Лезь дальше! — кричит Легкий, подталкивая меня сзади.— Лезь в боковой ход, к стене, чтобы дышать легче было...
Он кричит громко, а я еле слышу — сено заглушает голос.
— Что ты говоришь? — кричу ему я.
— В боковой ход лезь, направо будет сейчас, там у стены и сиди. А я налево подамся, тут еще один ход есть.
— А ребята где будут сидеть?
— Ты о них не беспокойся, они знают, где им сидеть, им тут все ходы известны,
Я начинаю шарить правой рукой по сторонам и нахожу ход. Лезу в него, ползу все дальше и дальше, пока не упираюсь головой в стену. Наконец-то можно перевести дух. Сквозь щели сарая легко дышится.
Мне страшно одному и тоскливо: что же с нами будет, если нас найдут здесь? И долго ли мы будем сидеть в ходах этих?
Вдруг слышу стук в стену. Я замер от ужаса. «Жандармы нашли!» — думаю я.
Но голосов не слышно, только один стук.
Тук-тук-тук!
Каждый раз всё по три удара.
Стукнет три раза и перестанет. А потом снова стучит: тук-тук-тук!..
«Да, революция, брат, не шуточное дело,— думаю к.— Вот мы только камнями швырялись, и то что получилось, а каково же настоящим ораторам приходится!»
Кто-то хватает меня за ногу, и я дико ору.
— Да ты что кричишь? Очумел, знать, совсем? Ты чего не вылезаешь наверх? Ведь я тебе сколько раз стучал! Это у пас сигнал такой: три раза простучал—все наверх вылезай! Ребята давно все наверху, один ты тут застрял! — кричит мне Легкий.
Ох, обрадовался, услыхав его голос! А ведь я уже думал, что это жандарм меня тянет на расправу...
Кое-как повернулся я возле стены, раздвинул сено и полез за Легким.
Мы ползли долго, пока не вынырнули на самый верх.
— Ты чего не вылезал? — спрашивают меня ребята.
— Он сигнала нашего не знал,— сказал Легкий.— Ладно, не в этом сейчас дело, а вот как нам дальше быть? Тут сидеть или на улицу выглянуть?
Конечно, сидеть в сарае все время невозможно, но и высунуть нос па улицу... А вдруг там жандармы? Поджидают, пока мы покажемся.
— Хорошо бы узнать, что там делается. Успокоились эти черти или все еще нас ищут? — говорит Легкий.
В этом-то вся и штука. А вот как узнать?
— Надо разведку сделать,— решил Легкий.— Вы посидите тут, а я спущусь вниз. Если я свистну три раза, сразу же ныряйте в ходы. А если один раз — выходите ко мне на улицу. Понятно?
— Понятно,— говорим мы.
И Легкий осторожно слезает, крадучись идет к воротам...
Мы следили за ним сквозь щели сарая с замиранием сердца.
Вот он тихо открывает ворота, бесшумно проскальзывает в них, и... нет его.
Нет... нет... и нет...
«Пропал парень»,— думаем мы...
На улице раздается долгий пронзительный свист.
— Пошли. Может быть, он еще свистнет раза два, тогда мы сразу в ходы,— сказал Митька.
Но свист больше не повторился. И мы вышли из сарая. Легкий стоял посреди улицы, к чему-то прислушиваясь.
— Где они? — спрашиваем мы.
— Слышите, как поют, гады? — говорит Легкий, показывая на дорогу.— Учинили разбой — и с песнями дальше отправились. Стройно поют, глотки бы им завалило!
Мы прислушались.
Далеко-далеко чуть слышно разливалась бравая песня:
Вдоль да по речке, Речке по Казанке, Сизый селезень плывет! Ай да люли! Ай да люли! Сизый селезень плывет! Вдоль да по бережку, Бережку крутому, Добрый молодец идет! Ай да люли! Ай да люли! Добрый молодец идет!
И свист, и тик, и пыль клубами по дороге...
— Это они, черти, в Бацкено поехали, там теперь мужиков пороть будут... Эх, хорошо бы было, если бы их и там каменюками угостили! — вздыхает Легкий.
...С тех пор как побывали у нас жандармы, дерезня наша ещз более присмирела и притихла. Так притихла, что даже стражник от нас уехал куда-то, не нужен стал.
Но мы не забыли тревожных дней. По-прежнему играли в «подпольщиков» и «ораторов», распевали революционные песни, нагоняя страх на баб и мужиков.
Особенно боялись наших песен бабка Захарова с Мить-киной матерью.
— Бросьте, перестаньте, разбойники! — кричали они на нас.— А ежели урядник услышит такую песню? Он же вас и отцов ваших нагайкою запорет да и в кутузку еще посадит! Кто, скажет, научил нас распевать песни такие?
Но мы не очень-то боялись урядника — он жил далеко, в Бытоши, верст за семь от Ивановичей.
У нас в душе навсегда осталась ненависть к жандармам, стражникам, земскому начальнику и к царю.
— Ребята, давайте поклянемся, что, когда вырастем, станем настоящими ораторами и всех врагов наших сметем с лица земли,— говорит Легкий.
— Клянёмся! — отвечаем мы.
— Я даже дядю своего, Тихопка, и исех, кто с ним заодно, смету с лица земли. Я их прогоню из деревни, пусть идут куда хотят! — добавил он.— Потому что они тоже вредные. Они ничуть не лучше жандармов.
Мы и в этом с ним согласились.
— А теперь давайте споем «Отречемся от старого мира».
И мы запели «Марсельезу». В этот день мы дали обет называть друг друга товарищами. Нам это слово очень полюбилось, оно стало для нас родным.
КАК МЫ УЧИЛИСЬ В ШКОЛЕ
Хотя мы с Легким и ровесники, а в школу пошли не вместе. Я пошел учиться на восьмом году, Легкий — на десятом. И когда я был уже в третьем: классе, он сидел только в первом. Легкий в школе не был заметен, там и без него орлы находились. Взять хотя бы Ваньку Степного, Тимоху Кози-ная Смерть, Ваню Бычка, Алешку Степошина или Виктора Пантюхова. Это были такие ребятки, что кого хочешь затмят!
Наша учительница, Варвара Павловна Шапова, была очень строгая, нервная. Она редко-редко когда улыбалась, всегда была серьезная, и уж при гей не пошалишь! Она нас не била, но, если взглянет на кого, тот сразу притихнет. Варвара Павловна терпеть не могла озорников и лодырей, во время занятий у нас была такая тишина, что муха пролетит — услышишь. Правда, находились смельчаки, которые умудрялись иногда выкидывать разные штучки даже на занятиях, но таких было мало, полсалуй, один только Ванька Степной.
Ванька Степной ходил в нашу школу за три версты, из своей деревни Свиридова хуторь. Он был старше меня на три года, а сидел со мною в одном классе. Учился он хорошо, но на него иногда такое находило, что с ним даже Варвара Павловна с трудом справлялась.
Один раз учительница отпустила первый и второй классы домой, а нас, третьеклассников, оставила на четвертый урок. Мы готовились к экзаменам. Варвара Павловна задала нам письменную работу и уселась с каким-то вязаньем на табуреточку у двери, которая вела из класса в ее комнату. У нас в школе был один класс для занятий — большая, просторная комната. Длинные парты первоклассников и
второклассников, за которыми усаживалось человек по десяти, сейчас пустовали. Мы сидим и пишем упражнение, но нам одним в классе скучновато. И вот Ванька Степной решает порезвиться сам и нас позабавить.
Он бросает украдкой взгляд на учительницу, видит, что она занята вязаньем, и начинает строить такие рожи, так кривляется, что мы не можем удержаться от смеха.
— Это что такое? —строго спрашивает Варвара Павловна.
Она смотрит на нас, но мы сидим как миленькие. И невинней всех рожа у Ваньки Степного. Он усердно, не поднимая от парты головы, пишет упражнение. Варвара Павловна успокаивается и снова принимается за вязанье. Но Ванька Степной тоже берется за свое. Он корчит новые рожи, и мы снова прыскаем.
— Нет, это просто невозможным становится! — вскакивает с табуретки учительница.— Я заставлю вас быть серьезными!
Она подбегает к нам, смотрит на нас испытующе, стараясь понять, кто поднял шум, но мы все уткнулись в тетради. Учительница снова усаживается за вязанье. Но не проходит и двух-трех минут, как в классе раздается новый взрыв смеха: Ванька такую рожу сделал, что мертвый расхохочется.
Учительница как буря летит к нам.
— Сию же минуту скажите, почему вы смеетесь, иначе я вас до вечера домой не отпущу! — грозит она нам.
— Варвара Павловна, это все Степной,— сказал кто-то тиха.
Этого было достаточно: учительница знала, что мог сделать Степной. Ведь это не первый случай, когда он изводит се.
— Ах, ты опять за свое, негодяй? Марш сию же минуту за печку, сиди там, болван, один! — говорит она Степному.
И она подняла его с места и усадила за голландскую печь, где стояла парта второго класса. И снова тишина, мы снова пишем, а учительница вяжет. Но Ванька Степной, скрытый от учительницы печкой, продолжает и тут свое. Он становится на парту головой, ноги задирает вверх и опять корчит рожи. Ну как же нам было утерпеть?
Варвара Павловна наконец поняла, в чем дело. Тихо, как кошка к мыши, подкралась она к печке и так быстро очутилась перед Ванькой, что тот не успел опомниться...
Мы думали, что учительница сейчас начнет бить Ваньку. Но Варвара Павловна вдруг сама расхохоталась.
— Ох и дубина! Вот уж осел так осел! — сказала она.
Ванька Степной так сконфузился, что после долго не принимался за свои проказы. А тут мы еще доняли его, недели две называя «дубиной» и «ослом». Это никому не понравилось бы...
Было у нас много и лентяев. Первый из них — Алеша Степашин. Алешка ходил в школу лет шесть, но так: день в школе, два на улице. Он очень любил кататься на санках и на коньках. Но из дому утром выходил аккуратно, каждый день, поэтому отец его, дядя Филипп, по прозвищу Полячок, был уверен, что Алешка учится исправно.
Как-то раз, в воскресенье, мы зашли к Алешке. Дядя Филипп лежал на печке.
— Ну, ребятки, как дела? — спрашивает он нас.
— Ничего, дядя Филь,— отвечаем мы ему.
— Ничего — это плохо! Как вы учитесь? Умеете ли чихать?
— Немножко умеем.
— Немножко? А вот Алешка мой не немножко, а как следует читает. Ну-ка, сынок, почитай!
Алешка берет букварь, моргает нам: дескать, смотрите, если кто из вас засмеется, тому плакать потом придется — а он был очень сильный,— и начинает читать. В наших букварях слова были подобраны на буквы. Например, если мы проходили букву «м», то и слова были все больше с этой буквой: «мама, Маша, Малаша». А если буква «ф», то: «сарафан, картофель, фуражка» и другие — все с буквой «ф».
И вот Алеша начинает читать. Нараспев, немножко плаксиво, как у нас почти все тогда читали, но бойко, без запинки.
— «Картофель, сарофсль! Бурофель, мурофель! Сардо-фель, нарофель!»
Он порет несусветную чепуху. Мы еле удерживаемся от хохота, а отец Алешки умиленно слушает: он неграмотный и думает, что все это так и написано в букваре.
— Вот как надо читать,— говорит нам дядя Филипп.— Ну, молодец, сынок! Хватит! А теперь иди погуляй.
И мы бежим с Алешкой гулять, кататься с горы и на коньках. Тут уж Алешка был первый среди нас. Но по учению у нас не было равных Тимохе Козиная Смерть. Этот бледный высокий парень был тоже старше меня года на три, но шел впереди меня только на один класс. Он ходил в школу из своей деревни за пять верст. Тимоха не шалил, был всегда серьезен, решал любые задачи, хорошо читал и писал; наша учительница души в нем не чаяла. Он помогал ей даже учить нас—проверял наши работы. Все думали, что из него потом выйдет большой ученый. Но Тимохе не пришлось дальше учиться. Он пошел работать, сначала дровосеком, а потом на стекольный завод. У него не было отца, он был старший в семье, надо было кому-то зарабатывать на хлеб, кормить мать и братишек.
Выли у нас и другие ребята в школе, чем-нибудь да примечательные, так что Вася Легкий ничем не выделялся, наоборот — он в школе был скромней скромного.
Чему мы учились в школе? Прежде всего читать, писать и задачи решать. Задачи далее в третьем классе были несложные, и мы проосвали сами сочинять потруднее.
Чтение также не было трудным. Мы проходили в первом классе только букварь, во втором — первую книгу для чтения, а в третьем — вторую. Некоторым этого было мало, и они брали книжки для чтения из школьной библиотеки. Библиотечка была маленькая, она вся помещалась в небольшом шкафу. Книги в ней всё больше про святых и преподобных — школа-то наша была церковноприходская, подчинялась попам и архиерею. И главным предметом у нас в школе считался церковнославянский язык, на котором были написаны все церковные книги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22