«В чьи глаза заставлю глядеть свою единственную дочь, память единственного моего, незабвенного Кара? Где смогу прижиться, если пойду с ребенком? Коль не дано мне судьбой жить с моим Кара, к чему мне искать еще кого-то? — так решала и так решила Буюркан. — Чем связывать себя с нелюбимом человеком, жить неспокойно, переносить унижения, лучше взять себя в руки, выстоять и самой воспитывать своего ребенка. Кара один раз мне встретился, другой раз не встретится. Рана-то наша заживает, да место умершего никто и никогда не займет». Керез сама слышала такие слова от матери. Когда мать говорила людям эти слова, она, радуясь, обнимала и целовала ее. Мать понимала ее радость и ласкала маленькую, приговаривая: «Никуда я не пойду, милая моя, единственная. Испугалась, да?»
Керез помнила время, когда мать была молодой и красивой, с румянцем на щеках... но за эти годы мать постарела до неузнаваемости. Керез думала о том, сколько трудностей и лишений перенесла мать, и гордилась — ведь как высоко оценило государство работу матери: ей присвоили звание Героя Социалистического Труда. Гордилась ею и любила ее. Сравнивала ее с другими, с матерями подруг, — и мама казалась ей лучше, красивее всех... Думала о том, кто она сама по сравнению с матерью, и была недовольна собой. «Достойна ли я носить имя своих родителей? Что я сделала? Что хорошего и полезного? Что — не для себя, а для народа? Ну — училась. Помогала выращивать скот. Теперь еду работать. Закончила школу, хочу, как и Мамыр-бай, стать зоотехником. Буду работать... нет — чего я достигну? Суть в этом. Если просто пасти овец... и это немало, ведь ухаживать за ними ой как нелегко! Но одно дело — лишь честно работать, терпеливо сносить все невзгоды и трудности... мне этого мало. У меня свои мечты и планы: как только приеду, все устрою по-новому, поставлю дело еще лучше, чем мама, добьюсь успехов. Я должна поддержать честь нашей семьи. И потом — не зря же я так серьезно готовилась, обивала пороги библиотек, читала, записывала — везу с собой несколько тетрадей. Конечно, наука идет вперед, и то, что было хорошо вчера, сегодня устаревает... ведь животноводство, если говорить серьезно, это по-своему наука...» — так думала Керез.
Мамырбай не мешал — тихонько любовался ею. Две длинные ее косы спускались по плечам на грудь, шевелились в такт каждому движению девушки. Мамырбаю казалось — они повторяли движения, игру огня, будто две черные струйки пламени. Девушка согрелась, раскраснелась — лицо ее сделалось будто светлее и нежнее: видно, это огонь отдал ей часть своих красок, лучей, жизненной силы. Она почувствовала взгляд Мамырбая, посмотрела — и смущенно опустила глаза.
Мамырбай сел поближе, взял ее за руки — посмотреть, согрелась или нет. Девушка незаметно, краем глаза глянула и стыдливо улыбнулась. Дрогнула тихонько бровь... Мамырбай увидел — и его сердце дрогнуло в ответ... Господи, неужели же это она совсем недавно, испугавшись грохота воды и камней, лежала здесь без сознания? А теперь сидит у костра, улыбаясь беззаботно, как у себя дома... Да есть ли на свете что-то сильнее огня? Все оживляет огонь. Жизнь человека — это и есть огонь. Возле него человек весел, жизнь кажется интересной, красивой, молодой...
А девушка теперь уже смеялась... Вспомнила, что захватила с собой поесть. Поднялась со своего места, открыла чемодан. Достала сверток с едой — бараниной, сыром и хлебом. Запах хлеба приятно защекотал ноздри, оба почувствовали голод. Усталости как не бывало! Что за время — молодость! Один лишь вид хлеба уже прибавляет сил!
— Бери, Мамыш, — сказала девушка, пододвигая к джигиту угощение. Голос ее звучал почти нежно.
Джигит не стал стесняться: взял хлеба, мяса, с аппетитом принялся есть.
— Ой, да мы же можем вскипятить воды! У меня с собой жестяная кружка. Какой же я растяпа, Керез! Сейчас я тебе вскипячу чай. Вот такой чай! — он показал большой палец; быстро достал из чемодана кружку, набрал в нее дождевой воды, поставил на огонь. — Ешь побольше, Керез. Ты ведь проголодалась, да? Прошла усталость? Сейчас ты выглядишь на все сто! — Он увидел, что девушка никак не справится с хлебом и сыром, достал из кармана перочинный ножик. — Дай-ка, сделаю тебе бутерброд. Ну вот, теперь другое дело — бери. Я могу прожить без еды три дня. А ты как терпишь? Ты, наверное, никогда не ешь как следует, — говорил он, подавая девушке аккуратно приготовленный бутерброд.
Девушка подумала, что Мамырбай, хотя и может показаться неуклюжим, ценит красивое, тонкое. Старательно нарезанные сыр и хлеб сделались для нее вдвое вкуснее, она с удовольствием принялась есть.
Насытившись, они осмотрели свое временное пристанище.
— Ты ведь знал про эту пещеру, бывал здесь раньше, да? — спросила Керез.
Мамырбай обрадовался этим словам, глаза заблестели, заискрились, взволнованно стал рассказывать.
— С пещерой связана такая история! — Сел поудобнее, мечтательно глядел на игру огня. — Говорят, в давние времена из Чат-Базара, что по ту сторону Таласа, бежали парень и девушка, Карып и Джамал. Простые оба, дети чабанов. Говорят, очень любили друг друга. И вот, когда Джамал хотели отдать в жены байскому сыну, они бежали из родных мест и спрятались как раз в этой пещере. Была погоня, долго искали их — они же, боясь ярости бая, не выходили отсюда и будто бы вместе умерли здесь от голода. Старики это место почитают как могилу... Видишь тряпочки у входа? И сейчас некоторые набожные люди приходят сюда, проводят здесь ночь, в знак уважения оставляют кусочки материи — будто у могилы святого. Рассказывают, будто они, Карып и Джамал, каждую пятницу вечером появляются у нижнего родника, и вроде бы слышны бывают их голоса. Чего только не придумают люди! Наверное, чтобы поддержать молодых, которые любят друг друга и повторяют красивую легенду. Да, и еще, будто бы этот самый бай, виновник смерти Карыпа и Джамал, в скором времени упал с коня и умер. Правду, видно, говорит пословица — «кто убьет надежду у молодых, тот сам погибнет».
Керез слушала рассказ Мамырбая, и у нее душа болела — так сочувствовала бедным Карыпу и Джамал. Будто стояли перед глазами — гонимые, худые, истощенные, умоляющие помочь, выручить, защитить от жестокосердных преследователей...
— Бедняги... — Керез вздохнула. — Может, и правда умерли в этой пещере. Ни еды, ни одежды, ни постели... Страшная тайна у этой пещеры... Я раньше не слышала о них... Бедная Джамал — верно, хорошая была девушка, а?.. И знаешь — они, наверное, считали себя счастливыми, хоть и не суждено им было жить вместе. Мама говорит, что у кого настоящая любовь, у того и счастье настоящее.
— Ты знаешь... — Мамырбай задумался, как бы объяснить свое понимание достаточно просто. — В человеке, я думаю, заключено много возможностей любви — ведь бывает не только любовь парня к девушке... и чем больше этих возможностей, тем человек счастливее. Вот мы с тобой — оба любим родную землю... Я тебе говорил, что люблю город, но в то же время не хочу расставаться с аилом. Люблю его запахи и звуки. Люблю смотреть на веселую беготню ягнят на зеленых лужайках... И еще — как спящий на зеленой траве жеребенок время от времени вздрогнет, поднимет голову и заржет... а кобылица, его мать, безмятежно пощипывавшая травку невдалеке, встревожится, подойдет... Джигит, который не умеет любить жизнь, не сумеет по-настоящему любить и девушку... Да, Керез, говорят, что ваши предки пришли из Кемина, это правда? — вдруг неожиданно спросил Мамырбай.
Вопрос нарушил течение мыслей девушки. Тут ведь целая история была —- история ее отца и матери.
— Да. В старые времена — говорят, что будто бы, обидевшись на какого-то родственника, откочевало несколько семей. Многие наши родственники остались в Кемине, я их еще даже не видела. И писем от них не получаем. Вроде бы даже очень близкие родственники есть, но... Ведь когда не общаются, то и близкие становятся чужими. И наоборот — совсем чужие люди, если часто встречаются, становятся ближе родственников. Со многими таласцами мы близко сошлись, они для нас ближе родных. Мы даем им, что у нас есть, они дают то, что у них есть... все время ходим друг к другу. Моя мама никогда не забывает о соседях. Как только сготовит что-нибудь повкуснее, сразу зовет их к нам. Ты знаешь, наверное, на всем свете нет человека добрее
моей мамы. Помнишь Барктабаса, который пасет быков рядом с нами? Цепляется за нас, как срубленное дерево, падающее с горы вниз... Так мама старается не обидеть даже его. Ой, до чего же хитрый он, этот Барктабас! Восьмидесятилетние старики, его ровесники, уже и с места не могут подняться, а этот летает — как семечко одуванчика... не знает его душа покоя, с утра до вечера...
— А правду говорят, что Барктабас раньше был баем, только овец пять тысяч голов имел? И вроде бы до того жаден был, сам ходил за быком — и все-таки не нанимал себе работника. Правда ведь — похоже на него?
— Кто говорит это? Пустое! Чего он только не вытворял, когда нанимал себе работников! Оказывается, пять батраков на него трудились — и он их бил по очереди! Представляешь? Сколько же в нем жестокости! А после того как сослали его — и вернулся — такой тихий, такой внимательный сделался, не смеет поднять глаз... Еще не успеешь слово сказать, а он уже бежит исполнять. Говорят про него, что еще молодым как-то поехал он продавать скот в Андижан, посмотрел базар — и очень удивился: «Это и есть богатство? Такое богатство не стоит даже моей ноги». Купил шелку, обмотал свои ноги шелком, как портянками. Да, и кумыс, говорят, пил он только самый лучший. Когда раскулачивание началось, его одним из первых сослали на Украину. А дальше ты и сам ведь знаешь, вернулся он во время войны. Ты же был старше меня... а я только слышала от людей...
— Я помню, Керез. В аиле прошел слух, что вернулся Барктабас. Тогда еще повторяли, что чем больше барсука бьют по спине, тем он сильнее становится... Приехал без всякого имущества, но быстро обзавелся скотиной. Видимо, деньги у него были. Да, я помню, говорили еще, что раскулачивал его твой отец Кара. И, покидая аил, Барктабас проклял отца.
— Мама рассказывала, что Барктабас встретился с моим отцом в день возвращения, встретился и сказал: «У нас с тобой нет никаких счетов ни на том, ни на этом свете. Я не держу на тебя обиды за то, что сослали меня. Время было такое. Мы дети одного народа, одного аила, что было — то минуло, теперь давай жить дружно. Мне, оказывается, суждено было все-таки, хоть и через много лет, вернуться из чужих краев, отведать соли на родной земле. Вот я и приехал. Теперь я, как говорится, снова со своим народом, на родной земле, с вами. Оказалось, слеп я был, многого не знал, не понимал — теперь у меня открылись глаза. Я даже и не жалею, что был сослан, наоборот, я говорю спасибо правительству за то, что научило меня ценить жизнь». Очень он быстро вошел в жизнь аила. Куда ни посылали его работать для колхоза — все исполнял с готовностью и старательно. Пока был на Украине, научился строить дома — сам поставил себе в аиле дом в две комнаты. А потом и женился.
— Я думаю о его жене, Мамырбай: как она вышла за него, такого старого? Говорят, была самая красивая девушка в аиле.
— Да, и у нее был жених, чабан из соседнего колхоза. Помню его — видный был, с лица румяный, только прихрамывал на правую ногу. Заехал как-то к нам: пропал конь у него... Конь позже нашелся, кто-то отвел его в горы и отпустил там... Потом, помню, бедные отец и мать его так горько плакали у конторы, все приговаривали: «Как будто выхватили сына из наших рук... ждем, вот сейчас приедет, вот сейчас вернется... оказывается, убили...» Тогда этого Барктабаса таскали к следователю больше месяца. Но он, выяснилось, во время убийства больной лежал дома — тогда его оставили в покое. Иначе бы подозрение пало на него.
— Оказывается, он болел и тогда, когда был убит мой отец. Соседи его подтвердили, что да, правда, несколько дней, как не встает с постели. А мама все время обвиняла его...
— Я помню — на другой день после похорон твоего отца он пришел к вашему дому — оплакивая погибшего. Видно, все же не он убил. Сама подумай: человек перевидал столько всего — и хорошего, и плохого, — конечно, решил начать новую жизнь, честно трудиться.
— Ладно, давай больше не будем о нем... И без того в пещере...
— Плохо, что ли? Посмотри! Ливень не унимается. А здесь тепло, сухо, постель будет сейчас готова. Ты — Айчурек, я — Семетей...
— Еще и смеешься надо мной, да? Может, нарочно завел меня сюда?.. Ты, оказывается, нечестный человек! И зачем я послушалась тебя... С виду такой скромный, а на самом деле... Постыдился бы, Мамырбай. И я поверила тебе...
На глазах у Керез заблестели слезы, она отвернулась. Мамырбай растерялся: надо же было так неудачно пошутить — обидел девушку. Он стоял рядом с ней, жалел ее — еле сдерживался, чтобы не обнять... Попробовал заговорить о постороннем, но девушка молчала с неприступным видом.
Честно говоря, вначале Керез думала лишь в шутку припугнуть Мамырбая, но постепенно ее веселость ушла. Она увидела все как бы заново, со стороны — увидела мокрого, в помятой одежде, усталого Мамырбая — и неожиданно для себя самой и вправду рассердилась— то ли на юношу, то ли на себя, то ли на все это неожиданное приключение. Раздражение искало выхода — она поднялась и стала собираться в дорогу. Еще минуту назад не думала о том, чтобы уйти, — это решение как-то само по себе возникло в ней. Быстро уложила свои вещи в чемодан, закрыла его. Мамырбай видел, что останавливать ее сейчас, уговаривать, просить — бесполезно, и не мешал ей. Девушка направилась к выходу из пещеры; снаружи было темно и страшно. Казалось, сделай только лишь шаг — и неизвестные враждебные силы набросятся на тебя. Упрямая, она все-таки попробовала было шагнуть в ночь, ее окатили потоки дождя — и она тут же попятилась, боясь, что поскользнется в темноте. «Мама!» — вскрикнула она от страха. Мамырбай только и ждал этого — подбежал и обнял девушку.
— Разве можно выходить в такую ночь! Пойдем к костру... Разве не слышишь, сколько камней несет сверху вода, — неужели хочешь подставить голову?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41