https://wodolei.ru/catalog/mebel/rakoviny_s_tumboy/50/ 
А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 

— Она хотела просто пошутить, но слишком напряжена была, опять разошлась: — Пропади с моих глаз! Иди вон туда, к скале, там умри! Даже мертвым не хочу тебя видеть! Говоришь — умру... разве живой ты?!
Выкричавшись, успокоившись немного, она добавила:
— Наелся? Иди выгоняй быков.
Барктабас лежит на травянистом склоне, предоставив быкам пастись, и опять больные мысли одолевают его. То ему кажется, что он в узком ущелье, откуда нет выхода. Потом оказывается, что каждая скала, словно поднятый палец, грозит ему... каждое дерево и даже травинка собрались уколоть, проткнуть его глаз... все вокруг страшное, враждебное, чужое. А вечером — домой. Но идти домой — хуже, чем в тюрьму. Алчадай, похоже, все знает...
Когда сознание проясняется, он снова перебирает в памяти события минувшего. Желая оправдать себя, он говорит и говорит — сам с собой, в одиночестве. Иногда ругает себя, горячится, злится, даже бьет сам себя палкой. Наконец, взглянув на высокую вершину Кыз-Була-ка, он в очередной раз думает о смерти — и, странно, словно бы успокаивается. Его как бы что-то тянет туда, на скалу Кыз-Булак, там конец, там облегчение. Он даже встает, делает несколько шагов вверх по склону, но сдерживается. Однако мысли его определились, «Другие люди умирают один раз, я в постоянном страхе умирал тысячу раз. Свобода обернулась для меня тюрьмой, большим мучением, чем тюрьма. Да, если бы тогда попал в тюрьму, было бы легче... Тогда... Да, я вернулся с Украины и сначала вроде неплохо устроился. Работой себя не обременял. Днем отлеживался дома, сказавшись больным, а ночью, будто волк или лисица, обшаривал окрестность. Когда смеркалось, я завешивал изнутри окно, запирал дверь и исчезал. И как ночью ни одна живая душа не придет на могилу, так никто не приходил ко мне. Правду говорят: ночь принадлежит хищникам — да, ночь принадлежала мне. Я уносил все: от забытых хозяевами во дворе веревок до овец и ягнят до колхозного зерна. Ночь сводила меня с такими же, как я, темными душами. Мы старались не сталкиваться — те убегали от меня, я убегал от них. Все же я видел их дела, а они видели мои, но и я и они умели не оставлять следов. И вот однажды ночью я нашел то, что просил у неба. Перед Кара-Ташем... выстрел - силуэты двух верховых... уводят в горы пленника — связанного, избитого Алтынбека. Все это, как сегодняшний день, стоит перед моими глазами. Руки Алтынбека были связаны за спиной, рот ему заткнули тряпкой, один из них вел его на аркане, другой хлестал камчой. Завидев меня, Салкандай — я знал, что он дезертировал и прячется с такими же, как сам, в горах, — Салкандай выставил вперед свое ружье. Я тоже поднял ружье. Когда он закричал страшным голосом «Застрелю!», я не испугался — знал, что он убил бы без предупреждения — если бы у него оставались патроны. Я выстрелил в воздух — и верховые подняли руки. Шатавшийся Алтынбек, потеряв сознание, упал. Я стал угрожать, запугивать их — мол, сейчас погоню их в милицию. Они же молили о пощаде, уверяли, что откупятся, сделают для меня все, что ни прикажу. И тут я поддался, соблазнился. Второй, что сопровождал Салкандая, был Тенти, брат Алчадай. Я знал, что Алчадай уже невеста... Красивейшая девушка в аиле. Я заколебался, подумал, если отдадут ее без выкупа — пусть это будет выкупом за их жизнь. «Отдашь мне свою сестру — буду молчать», — сказал я, и Тенти согласился с радостью. Я вернулся домой и лег в постель, притворяясь больным. Возвращаясь, я увидел на тропе тело убитого ими Кара. Злая радость охватила меня. Я ничего не забыл, и теперь я поднял с земли камень и затолкал ему в рот. Я говорил себе — когда-то эта собака сослала меня, теперь пусть лежит, гложет камень... Да, убил их дезертир Салкандай — стал настоящим басмачом. Но и я приложил руку... Салкандая через день поймали — охотник Андрей собрал мужчин, устроили облаву. В убийстве Алтынбека и Кара он не сознался — да за ним и без того много всего было... Расстреляли его. А Тенти, полумертвый от страха, словно мальчик был у меня в руках. Так я получил красавицу Алчадай. Проклятье! Видно, не был я рожден для счастья. Когда умру, могила испугается моих костей! Вон внизу мой дом... нет, это моя могила. Я мертвец, хотя двигаюсь и иногда говорю что-то. Какое право имею я бояться смерти? Что хорошего могу ожидать от жизни? Какое такое удовольствие? А вот какое! Порадуюсь напоследок! Скажу, что кровь двоих... горе двух женщин — на мне... их обеих, одну еще девушкой, я сделал вдовами! Пусть Буюркан узнает тоже... Она ведь не болела за меня душой, когда ее муж выслал меня как кулака... Теперь, значит, я отомстил! Да, я отомстил! Хоть не убивал сам, но примкнул к убийцам. И я рад этому! Да, скажу все — пусть узнают! Пусть станут говорить обо мне — как Барктабас отомстил своему врагу! Салкандай не признался в убийстве. Ха-ха, слава достанется мне! Убийцей окажусь я! Я — убил своего врага... Нет ничего труднее, как отомстить. И вот я — отомстил, я доволен... Сейчас пойду и скажу. Пусть все услышат, пусть узнают меня! А после этого хоть изжарьте и съешьте! Да меня теперь не очень-то просто укусить, я теперь стал дубленый».
— Кыш, смерть тебя забери! — Барктабас, разгоряченный предстоящим, изо всей силы ударил палкой по рогам одного из пасшихся тут же быков. Удар оказался столь сильным, что рог обломился и закапала кровь. Бык заревел, замотал головой и пошел к дому. За ним последовали остальные. Барктабаса одолевала злоба, жажда расправы и крови. С поблескивающими ножами в руках он пытался приблизиться то к одному быку, то к другому, но те, напуганные видом крови, сердито ревели, косили глазом, как бы собираясь боднуть старика, и били копытами землю. Так они спустились к юрте — и старику, не сумевшему расправиться с животными, казалось, что он упустил, не сделал что-то важное, необходимое.
Барктабас дрожал от напряжения, все до одной жилки натянулись, злоба душила его, казалось, он сейчас способен перевернуть землю. Сердце бешено колотилось, глаза вылезали из орбит. Ему увиделось, что с ножа в руках Алчадай, вышедшей из юрты, капает кровь. Словно бы она специально приготовилась, поджидая его, и теперь, выйдя ему навстречу, собирается зарезать... Барктабас застыл... Не мигая смотрел на Алчадай. И та, поняв, что старик не в себе и что-то готовит, собралась выслушать его рассказ, какой бы страшный он ни был. Старик шагнул к ней ближе.
— Ну, говори, что хотел сказать?
— Скажу! Сядь, туда, на кизяк! Слушай!
Вид у Барктабаса был страшный, казалось, у него душа сейчас вылетит из тела. Алчадай, понимая, что он в эти минуты на любое способен, послушно отошла, села на кизяк.
Барктабас вытащил из ножен оба ножа, отбросил их в сторону: один звонко ударился о камень, другой торчком вонзился в землю. Собака поднялась с места, подошла к торчащему ножу, понюхала, затем, взяв зубами за рукоять, отнесла к куче золы, закопала. Сделала это не потому, что узнала нож старика, — просто имела привычку закапывать все свои находки. Затем от нечего делать залаяла на грифа, который прыгал на ближнем холме, собираясь взлететь.
— Ну, села. Теперь говори!
— Скажу... я убил Алтынбека и Кара! Я! Расправился вот этими руками! Я отомстил Кара, отомстил собаке, сославшей меня, вот! Да, я убил! Ха-ха-ха! Вон, вон, Кара — идет там! Останови! У него нож... О-о, сколько народу собралось!.. Я один...
Барктабас начал рвать на себе одежду, беспричинно смеяться. Потом ему показалось, что кто-то подбирается к нему, он принялся испуганно озираться по сторонам, искать место, где бы спрятаться.
— Буюркан! Буюркан! Вот он — убийца!
На крик Алчадай прибежали Буюркан и Керез. Их красные платья показались глазам старика надвигающимся пламенем. Вот сейчас, сейчас огонь охватит все! Барктабас с криком бросился прочь.
— Не жгите! Не бейте! Не рубите! Я не Барктабас! Я другой, я скотник! Убери свою винтовку! Не стреляй!
Обхватив руками голову, Барктабас стремительно убегал от дома, а три женщины, схватив в руки что попало, мчались вслед.
Старик добежал до Кыз-Булака и полез вверх. Он поднимался, и голос его звучал все резче, яростнее, слова становились все непонятнее, ясно и упрямо он повторял одно — «умру».
Буюркан и Керез обогнули Кыз-Булак, зашли с верхней стороны, Алчадай поднималась снизу — они стремились окружить старика, не дать ему возможности перевалить через хребет. Старик взобрался на красный камень на самой вершине Кыз-Булака. Залезть туда было не просто, решиться мог разве только отчаявшийся.
Буюркан, Алчадай, Керез, все трое казались старику бесчисленными руками целой толпы преследователей. Ум его пошатнулся, он начал кричать от страха. Он не видел больше дороги, чтобы убежать, уйти от протянутых к нему рук. Сжав голову ладонями, он выкрикивал бессмысленное:
— Я не Барктабас, а другой! Уберите огонь!
Наконец он покачнулся и полетел вниз, ударился головой о камень, на мгновение остановился — и покатился дальше. В конце концов тело его наткнулось на небольшой высохший куст —и это было все. И не различить было, где Барктабас, где сухие ветви.
Женщины, помогая друг другу, спустились со скалы. Все молчали, потом Буюркан вздохнула:
— Ох! Знаете, мне даже легче стало...
— Кровопийца лежал в моих объятиях, проклятье мне!.. — Глаза Алчадай наполнились слезами.
— Пойдемте, — сказала Керез, беря мать за руку.
Ночь. Тундук в юрте открыт. Буюркан не спит. Голубой свет луны будто спустился по веревке от тундука вниз и теперь отыскивает что-то возле кухонной перегородки — чигдана, расплылся светлым пятном по ков-ру-ширдаку. Ночь, голубой призрачный свет уводят мысли Буюркан от сегодняшнего, переносят в далекое прошлое, в чудесную девичью пору, в такую же вот голубую лунную ночь. «Правду говорят — рождается девушка в одном месте, а жить ей приходится в другом. Далеко остался Чон-Кемин — там я выросла. Далеко осталась милая матушка Джиргал — она хотя и не родила меня, не родной приходится, но вырастила меня и любила от
всей души... Если случайно кто-нибудь приближался ко мне, она издалека кричала: «Не подходи к моей дочери!»— словно орлица малого птенца, охраняла меня. Она вложила в меня свою молодость, силу, свою любовь, свою материнскую доброту. Она растила меня, не давая никому в обиду, исполняя все мои желания. Я не знала ни забот, ни печали, окруженная светом и луны, и солнца. Теперь матушка Джиргал постарела, и живем мы далеко друг от друга. Я как искра, оторвавшаяся от костра, улетевшая, пропавшая с глаз, оказалась тут, зову матушку к себе — не приезжает, а если и приедет, то самое большее через неделю собирается в дорогу. А я остаюсь здесь, и этим как бы не оправдываю вложенное в меня, не исполняю свой дочерний долг. Бедная моя мама... как давно я не видела ее. Ее глаза будто звезды на утренней заре... неужели сейчас потускнели? Ее чудесная тонкая, стройная фигура... неужели согнулась, как ребро? Когда люди мне сказали, что мама постарела за последний год, я представила это, словно сама увидела, и сердце мое заплакало. Она не родила ни одного ребенка, но воспитала. Когда я подросла, я узнала, что мои родители потеряли меня, крошечную, во время бегства в шестнадцатом году. Матушка Джиргал подобрала меня в те ужасные дни — подобрала прямо в колыбельке — и выходила, выкормила, вырастила — полюбила. Бедная моя матушка Джиргал. Ведь нужно быть с ней в такое время, когда стареет, когда слабеет. Девушки в детстве только близки к матерям, а потом уж отрезанный ломоть, принадлежат другим... Скучаю, да, думаю о ней — но все ведь издалека. А было время — я говорила, обещала, что ни на шаг не отойду от матушки Джиргал. Были дни, когда я ругала бессовестными, жестокосердными девушек, оставивших родителей, переехавших в другие места, к мужьям, к новой родне. Про себя уверена была, что сама не сделаю так, всегда буду возле матери. Если выйду замуж, то за кого-нибудь из своего же аила. Но приехал из Таласа Кара — и, как сильная птица, подхватил меня, унес... Помню — появление Кара в машем аиле много вызвало разговоров. Рассказывали о нем необыкновенное, восхищались, передавали слухи о том, где, в чьем доме остановился, у кого гостит, куда, в какой аил собирается завтра. Особенно заинтересовали эти известия девушек и молодок. Кара виделся нам героем. Люди передавали из уст в уста, как он боролся с кулаками в Таласе, как живой выбрался из реки Талас, куда бросили его кулаки, желая расправиться. Мы, девушки, в сердцах которых играла молодость, с ожиданием поглядывали на дорогу. Каждая из нас мечтала увидеть его хоть раз, и все скрывали друг от друга свои затаенные мысли, однако же все подозревали друг друга... Поэтому надежды у каждой было немного, трудно ведь заметить именно тебя в большой толпе. Но вот однажды прибежала моя подружка Упел, взволнованная и раскрасневшаяся, потребовала суюнчи — подарок за хорошую весть. Объявила, что Кара собирается приехать погостить к нашим соседям. Упел знала о моей заочной безнадежной влюбленности и готовилась помочь мне от чистого сердца. Как раз в ту ночь молодежь затевала игры. Должны были собираться джигиты и девушки из двух аилов. В последние годы такие, на всю ночь, игры затевали нечасто, поэтому они всегда бывали особенным праздником — всем было весело и интересно. Получилось так, что недавно уже устраивали игры в соседнем аиле, и мы все до сих пор не уставали делиться впечатлениями той ночи. Когда я услышала, что снова затеваются игры и что к тому же ожидается Кара, душа моя как птица взлетела под облака и витала там.
И вот наконец настал долгожданный вечер, когда аил успокоился, то там, то здесь послышались песни джигитов, звонкий смех девушек и молодок, они звали друг друга, находили, собирались вместе. Увидев удаляющихся от аила по одному, по двое молодых людей, я тоже влилась в этот ручеек. Ах, какая чудесная выдалась та ночь! Казалось, весь мир заполнили смех, и песни, и радость, и молодость, и сладкие мечты, и легкая беззаботность. И над всем этим — сияющий, брызжущий свет луны. Мы играли в акчолмок, и белый камушек с гусиное яйцо, который мы подбрасывали, казалось, откалывался от самой луны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41


А-П

П-Я