Она не знала, что делать. Позвать с собой стеснялась, опасаясь, как бы Алчадай не стала болтать по аилу о них с Мамыр-баем. В смущении поглядывала то на Мамырбая, то на Алчадай. Не желала, чтобы он уходил так скоро. Взглядом спросила: «Может, останешься?» Джигит ответил улыбкой, как бы говоря: «Нельзя мне не пойти домой... И что подумает твоя мама, когда увидит меня? Но я хочу, чтобы ты мне сказала что-нибудь на прощанье. Хоть что-нибудь...»
Алчадай смотрела на пария и девушку, и ей казалось, что к ней вернулась ее молодость, ее счастливая девичья пора. Она хотела, чтобы они постояли так подольше. Пожалела джигита. Пришла ему на помощь.
— Погляди-ка, Керез, на этого застывшего на камне! Что это он надумал, сын слепого солнца? Чего это он пятится, когда уже подошли к дому? Эй, разве ты не заходил, не бывал раньше в доме Кара? Разве не отведал вкусной пищи, приготовленной руками Буюркан? Твои отец и мать ссорятся и мирятся по сто раз на день. Уж они-то, будь уверен, стоят на дороге, высматривая тебя. Керез, Почему не скажешь этому долговязому — подожди. Возьми его за руку и веди. Ишь какой стеснительный вырос! Или притворяешься, а, хитрец? В детские годы, помню, смекалистый был, — что сейчас приключилось? Чего киснешь! Стесняешься даже больше, чем положено зятю... Ну ладно, дорогой, если не хочешь идти в дом Керез, то иди к нам. Уж не смогу, что ли, угостить одного человека! Ягненка не пожалею. Правду говорю, идем. Переночуешь, пообедаешь, а потом с уважением проводим. — Алчадай нарочно натянула повод и поставила коня перед Мамырбаем. Тот мялся, оглядывался, словно боясь, что вправду выйдет мать Керез и увидит его. Хитрая женщина заметила это, заговорила язвительнее прежнего. — Теперешние зятья не стали прятаться, а ты чего — пережиток старого?
— Хватит же, тетушка, разве так можно говорить! Услышит кто-нибудь, примет за правду... Зачем вы так, — досадливо поморщилась Керез.
Алчадай, увидев ее недовольство, поспешила загладить сказанное, — мол, шутка это, не больше, стоит ли обижаться... Взглянула на Мамырбая, грустно вздохнула. Да, видно, вспомнила свою счастливую пору. Пнула лошадь каблуком и поехала вперед. Мамырбай на прощанье помахал рукой, Керез кивнула ему в ответ и пошла к дому. Мамырбай застыл, смотрел ей вслед и желал одного — чтобы девушка еще раз обернулась. Но та уходила все дальше. Окончательно потеряв надежду на то, что она обернется, Мамырбай поднял чемодан и пустился в дорогу. Только теперь он почувствовал усталость. Казалось, что ноги не слушаются, а предстоящий путь бесконечен. Он даже пожалел — почему не послушался Алчадай, почему не остался? «Что случилось бы, если б заночевал? Почему стесняюсь ее матери Буюркан? Хотя бы до завтра побыли вместе... Слышать бы ее голос, видеть бы ее лицо... Видно, Керез обиделась на меня. Если бы не обиделась, то обернулась бы. Эх, Мамырбай, Мамырбай, что за характер у тебя. Как будто и вправду мои родители у дома стоят и ждуг... верно говорит Алчадай — заняты собой, бранятся без конца... Чего мне туда спешить? Дурак я...»
Керез шла к дому следом за Алчадай и чувствовала непонятную, досадную пустоту на сердце. Старалась не показать этого Алчадай, молча слушала ее, а та продолжала тараторить, перескакивая с одного на Другое.
— Вот ведь правду говорят — бывает, что от плохого рождается хорошее. Мамырбай, он особенный. Если кто-нибудь увидит его мать и отца, не поверит, что Мамырбай их сын. Ну да ладно — пусть будет здоров, на счастье этим беднягам... Было у них два сына, да старший слег в сырую землю. Один из моих родственников, любитель побалагурить, сказал как-то, что смерть, оказывается, приходит без предупреждения, иначе он перекочевал бы заранее подальше, хоть в Сусамыр. Ты еще молодая, сестричка Керез, одно скажу: моли судьбу, чтобы соединила тебя с достойным. А когда осуществится твоя мечта, ничто не страшно. Хотя и другое скажу тебе — вот я потеряла Алтынбека, но все же осталось в жизни хорошее. Вижу восход и заход солнца — и этому радуюсь... Очень мне плохо было — но не умерла же. А теперь, как охотничья собака, выискиваю, что нужно, и таскаю домой. Живые должны жить. Хотя бы для детей... Вчера мы оставили младшего и вдвоем с Барктабасом спустились в поселок. Не может не напиться, козья борода! Чтоб придавило его несчастье! Услышал, что я собираюсь ехать, да и увязался за мною — надеялся, что дам ему выпить. Когда начался дождь, я погнала его, чтоб возвращался скорее домой. Думала, авось где-нибудь загнулся по дороге, но не видно, чтоб его проглотила земля. Видимо, доехал до дома целый и невредимый...
Алчадай искоса поглядывала на девушку, все собиралась задать ей один щекотливый вопрос. Наконец решилась:
— Ухаживает, что ли, этот Мамырбай? Девушка покраснела.
— Да нет же! Кто вам это сказал? Помог нести чемодан... Почему — стоит только пройти вместе...
— Ночью где были? Скажи, девонька, не скрывай от меня. Если полюбили друг друга, говори не стесняясь. Спроси у меня, что такое любовь... Выпустишь из рук — потом уж не догонишь. На свете нет ничего дороже любви и семьи. Если дружная семья — это счастье, а иначе ад. Сущий ад. В день девяносто раз вспыхиваешь, девяносто раз остываешь, тысячу раз умираешь, тысячу раз воскрешаешь. Хоть из нашего дымохода с утра до вечера вьется дымок и ясно всем, что живут, что готовят в доме пищу, но на самом деле семьи у нас нет. Мы оба кажемся друг другу змеями, которые то вползают, то выползают из норы... Нравится тебе Мамырбай? Не стесняйся и выходи за него, девонька. Есть такие, что долго не могут решиться, им один кажется лучше другого. Но недаром в народе говорят, что той, которая долго выбирает, достанется старик. Разве Мамырбай не достоин любви? Вчера аильные люди говорили: «Видели Мамырбая и Керез. Пошли в горы, не обращая внимания на дождь, в руках чемоданы. Идут рядышком — какая пара хорошая! Уже, видно, поженились. Керез, оказывается, умная, вышла замуж в свой аил!»
— Хватит, тетушка, не надо так шутить. При чем тут замужество? В городе пройдешь под руку с кем-нибудь — и никто не видит в этом зазорного, а в аиле, если рядом покажешься... — начала было Керез и осеклась, боясь, как бы Алчадай не уцепилась за ее слова, не стала разносить слухи.
— Хожденье хожденью рознь, дочка. Сами-то вы говорите одно, а глаза ваши — совсем другое. Сразу видно — близкие души. Не пойми плохо, милая, я от чистого сердца. Я не сплетница, чтобы пойти и сказать кому-то, что Мамырбай собирается жениться на Керез. Я как черный камень — умею хранить тайны. О-о, чтоб ему пропасть, проклятому Барктабасу! Что это он делает — будто бодается с быком? Видишь, Керез, одно несчастье мне от этого старика... — Глаза Алчадай заблестели от слез. — Пусть за мои страдания ответит мой брат, ответит мать... Эх, да что там, к чему я беспокою тех, чьи кости уже давно сгнили! И не хотела бы говорить о них плохое, да, оказывается, жизнь сама заставляет...
— А почему же вы не уйдете от него, если так мучаетесь!
— Уйти? Попробуй уйди? Пока не умрет, разве избавлюсь от него? Раз свяжешься — всю жизнь не развяжешься... Так всю жизнь и будем скандалить... Как лошадь, привязанная к столбу, так и я кручусь. Точно — как привязанная. — Алчадай вспомнила прошедшие дни, глаза ее затуманились. — Будь она проклята, война! Каждый день— повестки, парни уходят на фронт, а на других уже приходят похоронные. Эта черная земля, видать, все способна снести, раз тогда не размякла от слез. Там плач, тут плач... Каждый день плач, уже и ждешь со страхом — кто же следующий. Был тогда в сельсовете человек по имени Сулайман. Помню — издали завидим его, уже начинаем дрожать, думаем, какую еще плохую весть принесет он. И отдавал похоронки прямо в руки. Потом уж в сельсовете подумали — стали извещать по-другому. Вскрывали пришедшие письма, и если похоронная, то извещали по обычаю. Боже мой, пусть не повторятся те проклятые дни. Если дома человек умирает, то похоронишь — и уже все, никакой надежды. А вот когда вместо умершего — листок бумаги, вот тогда особенное мучение. Ведь многие, получив похоронки, не верили. Надеялись — а вдруг вернется... Ведь и правда — некоторые вернулись. Случалось, присылали похоронную по ошибке... Так и я не верю до конца, мучаюсь — ведь не видела тела моего Алтынбека, не хоронила... А этот Барктабас— он приехал с Украины в начале войны. Раньше выслали его туда как кулака. Душа кулака — она тверже волчьей, такой выберется откуда хочешь. Быстро устроился, стал бригадиром, потом пошел чабаном. Брат мой любил водку, — может, поэтому... мать была простодушна, — может, поэтому... Десять дней подряд мой брат приходил вдребезги пьяным, на одиннадцатый стал меня бить, стал говорить — пойдешь замуж за Барктабаса. Я не соглашалась... а он — как только не мучил меня, несчастный мой брат. Рука у него была жестокая. Раз, вернувшись пьяным, чуть меня не зарезал. А мне после смерти Алтынбека все стало безразличным.
— Нельзя разве хоть сейчас жить поврозь?
— Что вместе, что поврозь — все одно... Что от меня осталось? Я как стекло, ударившееся о камень... Да еще вот эти копошащиеся существа... Куда я теперь пойду с ними... Конечно, могу уйти хоть сейчас. Барктабас не смеет мне слова сказать. Верчу им, как мальчиком. Но чего я достигну, если выгоню его? Не сообразила я, пропащая душа, с самого начала. Могла бы уйти тогда в город. Поступила бы на фабрику... Разве не смогла бы работать? Сама, значит, тоже виновата... Некоторые люди советуют, чтобы я подала на Барктабаса в суд. Зачем на него подавать в суд? Если его посадят, тюрьма испугается его! Он, оказывается, раньше мучил своих работников. Я помню об этом и теперь мучаю его, заставляю работать. Это и есть для него тюрьма. Чем будет он сидеть в тюрьме, пусть лучше пасет быков, так и мне сподручнее.
— Кыш! Сгинь, зверюга! Сбесился он, что ли? Ай! — Барктабас, стащив с головы тебетей и нелепо размахивая им, убегал от быка.
С виду Барктабас безобразен: подпоясался грязным полотенцем поверх короткого полушубка, штанины потертых кожаных брюк сморщились и вздернуты чуть не до колен, на ногах старые калоши. Черный из овечьей шкуры тебетей полусгнил от пота. Его преследует бык — два крепких рога широко разошлись, концы загнуты книзу. Опустил голову, приготовился боднуть. Мощный рев доносится как будто из-под земли, отдаваясь эхом от близких склонов — и кажется, что в этих горах сразу огромное множество быков ревут, преследуют испуганного Барктабаса. Глаза быка вылезли из орбит, он брызжет слюной, мягкая после дождя земля проваливается под копытами...
Когда бык уже почти настиг старика, тот вдруг далеко отбросил свой тебетей. Мотнув головой, бык оставил человека и бросился к тебетею. Подбежал, пробил рогом — вонзил глубоко в землю, а потом еще начал яростно топтать.
— Чуть не убил, вот зверюга! Надо же, отец у него — смирный бык, а этого бог наказал... Находит на него безумие после дождя. Вот, рви тебетей, сожри его! О, чтоб ты подох! Глаза как у бешеного, красные, — бормотал старик, стоя в безопасности у дверей юрты.
— На нас он не бросится? — спросила Керез у Алчадай.
— На других он и не смотрит. А этого Барктабаса иногда чуть не до смерти гоняет. Злится — почему, не знаю. Или из-за вида его уродского, или просто не любит его... Скотина все понимает. И все зависит от твоего обращения. Вот скажи, почему меня не бодает? Ласково похлопаю по шее, он уже и разомлеет, ласкается, бедняга.
— А почему Барктабас бросил тебетей, тетушка?
— Да, всегда так делает. Не знаю почему — только когда бык начинает гоняться, стоит отбросить тебетей, бык бросается на него, забывает про человека. — Алчадай заметила что-то черное на верху юрты, испуганно посмотрела: — Шкуру распялил, что ли? Точно, шкура. Зарезал, видно... Волк, что ли, напал?.. Как же ему не напасть, коли меня нет. Эй, чего скрываешься, не прячься в доме! Ой, выйди же во двор! Смотри, как сладка ему жизнь! Выходи, говорю, во двор! Как это — к тебе пристает бык? Почему не бодает других? Видно, принимает тебя за душегуба, а?
Барктабас вышел из юрты, стоял в нерешительности, не зная, идти или не идти навстречу: идти — страшно, вон он, бык... а не идти — еще страшнее, вон она — Алчадай.
— Ой, иди же, не стой как связанный!
— Гы-гы-гы! — старик деланно засмеялся, стесняясь, что Алчадай ругает его при Керез, и пошел вперед. Бык, угрожающе мыча, все топтал тебетей. — Скажи, умри — умру, скажешь, подставь себя под бычьи рога — подставлю, не гневайся только, быть тебе богатой. Еще не приехала, уже начала мучить...
— Еще говорит — мучаю, а?! Не надо было жениться на молодой! Нечего вставать поперек дороги тем, которые любят друг друга! Нет, каково, а?! Дай бог увидеть тебе то, что я увидела! Хочешь терпеть — живи, а не хочешь — скатертью дорога! Как хочешь, так и поступай, мне безразлично! Нет у меня глаз, которые желали бы видеть твое лицо, нет у меня ушей, которые желали бы слышать твои слова. Буду мучить, я этому научилась у тебя. Что такое здесь расстелено? Зарезал?
— Гы-гы-гы... — вновь засмеялся старик, тряся черными губами. — Тот ягненок... Решил сделать жертвоприношение... Гььгы, просто так... Пригнать мне быка? Да, решил сделать... сейчас приду и все объясню... — невнятно пробормотал он, но Алчадай уже не слушала его. Хорошо знала Барктабаса, сразу поняла, что произошло,— лицо ее перекосилось от гнева. Подъехала к юрте, одного за другим смахнула ребятишек на землю — те потерли кулачками глаза, пошмыгали носом и на этом успокоились, не заплакали, не рассердились. Чувствовали, что не до них сейчас матери. Один ушел в юрту, другой принялся играть шкурой зарезанного ягненка.
Алчадай и чемодан сбросила с лошади так же, как и детей, — тот шлепнулся на бок.
— Проклятые дни! Забыла, что чемодан... Все из-за этого старика... Уж не сломался ли, а? Посмотри-ка, чтоб мне самой так упасть! Не обижайся, Керез. Видишь, сделалась я нервная. Не посчитай меня за жестокосердую, не смотри, что ругаюсь и кричу. Так отношусь только к старику, ко всем остальным сердце мое доброе. Милая моя Керез, не принимай близко к сердцу мои слова, не думай, что, мол, я за человек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41