.. Да, мои мать и отец способны на это, — думал Мамырбай, размашисто шагая к дому. — Может, уехать учиться? Поеду во Фрунзе, поступлю куда-нибудь. Поступлю... А если не примут? Вдруг не смогу сдать вступительные экзамены? В незнакомом месте много всяких преград, институт — не шутка, запутаешься в каком-нибудь вопросе — считай, что провалился. Конкурс большой. Разве мало таких, которые учились лучше меня? Лошадь о четырех ногах, и то спотыкается... Может, поступать не в институт, а в техникум? Да нет, что за глупости! Что я попусту морочу себе голову? Ведь я приехал сюда специально — работать, помогать родителям. Если бы решил поступить учиться, так и остался бы в городе. Сам же решил работать, а учиться — заочно. Чего же стоят мои решения? Не успел приехать — и уже испугался? Испугался намеков этой женщины — и решил бежать? Но ведь это самые первые, еще ничтожные трудности. Если и от этого неспокоен, испытываю неуверенность — что же дальше будет? Нет уж, раз я понимаю, что вся эта затея Маржангуль не по мне, так и буду держаться. Придется проявить характер — даже если родители будут недовольны. Может, и не сразу поймут меня, но не говорить же им, что в сердце у меня другая».
Мамырбай, занятый своими мыслями, совсем не слушал Маржангуль, но молодка объяснила его невнимание по-своему. Считала, что джигит просто сделал вид, что не слышал, не понимает. «Ведь молодой еще, стыдится. Ну да ничего, это дело времени. Если постоянно буду говорить при нем о совместной жизни, то уши его привыкнут, строптивость его уймется, он перестанет стыдиться...» — так решила Маржангуль. Радовалась, что сумела хоть не прямо, но сказать о своих надеждах. И как хорошо, что удалось встретить его тотчас по приезде и поговорить наедине. Это хороший знак — с самого начала дело идет на лад.
Подошли к дому — и четверо малолетних сыновей Маржангуль бросились с четырех сторон:
— Мама, что мне принесла? А мне?.. А мне?.. — враз загалдели они. Самый старший, Сыртбай, ухватился за угол мешка и потянул что есть силы, ему помог второй, Арыкбай, — и Маржангуль от неожиданности упала на спину, а меньшие, Балыкбай и Карыпбай, весело засмеялись, радуясь проказам братьев. Пока мать развязывала мешок, все четверо принялись обшаривать ее карманы. Однако, сколько ни искали, ничего интересного в карманах не нашли. У всех четверых на глазах заблестели слезы, губы покривились — готовы были разом поднять рев. Ждали только слов матери — надеялись, что успокоит их, одарит гостинцами. Иначе вот-вот затянут хором. У этих четверых так было: если засмеется один, то засмеются и остальные, если заплачет один, то заплачут все — с утра до вечера дом и двор заполнены их шумом. Маржангуль уже привыкла, перестала обращать внимание. Частенько проходила мимо лежащего на земле и бьющего ногами ребенка, не слыша его рева, не обращая внимания на капризы. И сейчас она, по обыкновению, не обратила внимания ни на то, что дети, озорничая, повалили ее, ни на то, что они хныкали, ожидая гостинца. Занята была своим делом: высыпала из мешка кизяк, сложила аккуратно, вытрясла мешок. Однако взгляд ее обращен был к Мамырбаю, который сейчас привязывал ягненка к колышку. Дети меж тем все не успокаивались: один ухватил за подол, другие обнимали ее — и все спрашивали жалобно: «Что принесла нам?»
— Я ходила собирать кизяк, что могла принести зам? Почему вот не спросите у дяди, он-то приехал с большого базара... Видите его? Или не узнаете? — она указала ребятишкам на Мамырбая.
Мамырбай не привез детям гостинцев из города, потому что у него не было денег. Сейчас растерялся, не знал, что делать, когда четверо детей кинулись в его сторону и набросились на него, как только что на мать. Пошарил в карманах, ничего не нашел, кроме карандаша. Как только достал карандаш из кармана, старший выхватил его прямо из рук. Остальные, точно мелкая рыбешка, облепившая кусок хлеба, брошенный в озеро, начали бороться из-за добычи. Кто-то вырвал карандаш у старшего — он оглушительно заревел. Другой ударил обидчика — тот с воплем повалился навзничь,
Мэржангуль подлетела, подняла упавшего, начала успокаивать:
— Ша, ша, ша... — мягко погладила его лоб, нежно поцеловала, и мальчик, надув губы, посмотрел сердито на ударившего. Как бы там ни было, он был доволен тем, что мать успокаивает его, целует, ласкает, — ему казалось, что его любят больше других. Остальные трое смотрели на него с завистью, понимая, что, оказывается, хорошо упасть и заплакать при матери.
Между тем привязанный ягненок, почувствовав одиночество, заблеял, как бы зовя мать, друзей. Невозможно было не услышать его, и ребятишки, забыв про ссору, нашли новое занятие.
— Заколют, что ли? — спросил старший.
— Заколют, - подтвердила Маржангуль.
— Я возьму ножку! — закричал старший, за ним вслед загалдели разом остальные трое, объявляя заранее, кто на что претендует.
— Я возьму почку, да?
— А я буду есть сердце!
— А я — язык, я буду есть язык! А тебе не дам! Вот увидишь, съем язык!
— А я ухо буду, ухо! Тебе не дадут, а я съем!
— Мама, смотри, он говорит, что будет есть ухо!
— Ты тоже будешь есть, милый, ты тоже...
— А я?..
— И ты, милый.
— А зачем ты говоришь, что дашь ему?
— Он же твой братишка. Разве вы не поделитесь?
Дети нашли правильными эти слова.
— Поделимся, поделимся! — загалдели они.
— Теперь идите поиграйте!
— Мамыш, пришел? Неси, проси благословения! — послышался из юрты голос отца. Они с матерью давно уже успокоились, перестали ссориться, говорили тихо — и потому смогли услышать блеяние ягненка. Мамырбай подумал: «Как весенняя гроза — быстро налетит, быстро проходит».
Он завел ягненка в юрту. Мать по-прежнему сидела возле кухоньки, рядом с бурдюком, где держали кумыс, вся вспотевшая. По ее раскрасневшемуся, оживленному лицу было видно, что она до сих пор еще не закончила давно начатый рассказ. Отец тоже разрумянился, сидел, склонив голову и скрестив ноги, слушал. До него давно уже, видимо, не доходила очередь говорить, Увидев Мамырбая, покачал головой, как бы объясняя: «Если здесь Калыйпа, то разве дойдет до меня очередь высказаться». Председатель Мамаш, оказывается, пил уже кумыс не из большой чаши — из чайной пиалы. Держал ее в руках и с улыбкой смотрел на старую женщину — казалось, был загипнотизирован ее словами. Мамырбай отметил, что его родители, по старой привычке, чуть не силой заставляли гостя пробовать кумыс, и он сначала пил из деревянной расписной чаши, затем перешел на касу, а потом на небольшую чайную пиалу. Уж не собираются ли они превратить бедного Мамаша в круглый конок для кумыса... «Что за обычай — принуждать пить, несмотря на отказы...» — подумал Мамырбай, но вслух, конечно, ничего не сказал, а подтянул ягненка поближе к гостю, чтоб тот мог получше рассмотреть его. Это тоже было исполнением обычая: обязательно показать гостю для благословения ягненка, которого собираются заколоть в его честь. Так издавна принято было поступать, дабы гость не мог впоследствии упрекнуть хозяина или посмеяться над ним, утверждая, что его накормили несвежим мясом, а мясом павшей скотины.
— Аминь! Дай аллах здоровья! Благослови аллах!— с этими словами отец Мамырбая распростер руки, повернулся в сторону Киблы и что-то забормотал, шевеля бородкой. Калыйпа оказалась рядом с мужем и тоже что-то тихо зашептала, при этом она искоса поглядывала на своего старика, чтобы успеть одновременно с ним благословляюще провести по лицу руками.
Субанчи меж тем перечислял в молитве имена многих умерших людей; он считал, что, если забудет кого упомянуть, умерший может обидеться на него...
После того как Мамырбай увел ягненка во двор, Калыйпа продолжила свой рассказ:
— Кобылица у нас хорошая, родимый. Одно плохо: когда доишь ее — не стоит спокойно.
Видимо, председатель подробно расспрашивал родителей Мамырбая, интересовался всем, вплоть до молока кобылицы, вникал во все мелочи.
Мамырбай кончил разделывать ягненка, Маржангуль разожгла огонь и стала опаливать на нем грудинку и ножки. Далеко разошелся запах кипящего жира. В самый разгар лета, на цветущем джайлоо такая еда — настоящее лекарство. Когда грудинка и ножки поджарились и их принесли в дом, все с удовольствием приступили к еде. Дети были увлечены ножками. Как будто услышав невысказанную просьбу двух собак, которые почти вплотную подошли к дому и ждали, глотая слюну, — дескать, сами отведали, теперь дайте отведать и нам, — Маржангуль вышла во двор, подняла тазик, в который слили кровь ягненка, и поставила перед собаками. Это тоже был давний обычай: прежде чем отведают мяса гости и хозяева, не давать ничего собакам.
Собаки жадно принялись за кровь, каждая торопилась вылакать больше другой. Морды их были испачканы в крови, но им некогда было даже облизнуться. Когда показалось дно тазика, собаки сцепились. Злобно рычали, бросались друг на друга — могли бы загрызть до смерти. Мамырбай схватив большую палку, бросился разнимать их.
— Поставь самовар, Маржангуль! — раздался из дома голос матушки Калыйпы.
— У него выпал краник, — ответила виновато Маржангуль.
— Что ты говоришь, лопни твои глаза! Ведь еще вчера был на месте, верблюжонок ты мой. Кто же из вас сломал и забросил его?
— Разве эти четверо, что разбойничают во дворе, оставят самовар в покое... уже давно забросили, потеряли. Таскали его за краник, точно верблюда,— и сломали,
— Нашли чем играть! Спасу от них нет! Ни большие касы, ни чайные пиалы не держатся. Которые разобьют, а если что не разобьют, так затаскают, забросят — и не найдешь. Что теперь будем делать, о несчастный день? — Четверо детей, напуганные грозным голосом бабушки, сознавая свою вину, поглядывали настороженно исподлобья, делая вид, будто не слышат разговора, будто он их не касается. — А ну, покажи мне, который из них сломал, а? — Попугав таким образом внуков, бабушка тут же простила их, приласкала, а Маржангуль, сердито смотревшей на малышей, сказала: — Ладно уж... Поставь чайник. На этих проказников не напасешься и чугунной посуды — с утра до вечера только и бросаем в яму разбитые пиалы да чайники. На днях я купила двенадцать пиал, так из них, поверишь ли, Мамаш, — она обернулась к председателю, — уцелела только та, из которой гы сейчас пьешь кумыс. Маржангуль, ты слишком избаловала их! Нет у меня уже силы, а то, бывало, у меня учились некоторые женщины, как нужно воспитывать детей. Тигры не рождают больше двух, я родила двоих, только ненасытная черная земля унесла одного. Мой несчастный Калмантай до самой смерти ни с кем не пререкался, Мамырбая моего вы тоже знаете... А эти четверо сироток растут дикарями. И то ладно, лишь бы были здоровы да носили имя отца, чтобы народ мог сказать: это дети такого-то. — Калыйпа заговорилась и позабыла про мясо — только сейчас вспомнила: —- Закипело, эй? Как следует снимите пену, если закипело. Какое, думаешь, мясо у ягненка, который питался только молоком матери, — чуть покипит и уже разварится. Пей кумыс, Мамаш. Кто хорошо питается, тот недоступен болезням. Мой отец говорил: «В мире есть три лекарства: хорошая еда, чистый воздух, чистая вода». Некоторые ученые люди с утра до вечера только и глядят в книги — делаются изможденными. Возьми нас, с наших щек брызжет кровь, вот так, вот что значит здоровье...
В чужом доме Субанчи никогда не уступал слова другим, в своем же доме до него обычно не доходила очередь говорить, и он лишь шевелил губами и покачивал головой, нервничал оттого, что жена вспоминает всякие ненужные мелочи. На лбу его выступил мелким бисером пот. Время от времени он поднимал голову, смотрел на жену, как бы умоляя: «Дай и мне сказать хоть слово», но жена совсем забыла про него. Охмелевшая от кумыса, соскучившаяся по людям в одиноком пастушеском житье, она, казалось, могла рассуждать без конца, нанизывала на нить рассказа все, что ни приходило на ум. Председатель, воспользовавшись короткой паузой в разговоре — в это время Калыйпа пила кумыс, — решился напомнить о деле.
— Сможете догнать Буюркан, матушка Калыйпа? По поголовью ягнят вы отстали. У вас по сто пятнадцать? У нее на сто овцематок по сто пятьдесят одному ягненку. А насчет шерсти вы еще можете поспорить. Вы обязались настричь по четыре килограмма...
— Посмотрю, сколько будет. Я не могу сказать заранее, что, мол, дам столько-то, глядя на шерсть, выросшую на овцах. В прошлом году я ничего не обещала и сдала по четыре килограмма. Лучше молча сдать по-больше, чем хвастаться на весь свет, обещать — я докажу! — и пустить слова на ветер. Возраст мой не позволяет мне говорить лишние слова. Рассказывают, что ворона вывихнула себе ногу, стараясь сравняться с гусем. Так вот — я не свихнулась, чтобы тягаться с Героиней. Мне нечего соревноваться с ней. Достаточно будет, если я, ни с кем не соревнуясь, просто буду хорошо работать. Теперь вы должны выполнить план по сдаче шерсти. Не скажу — сколько сдам, скажу — много. Останетесь довольны. Что такое шерсть? Умеешь пасти — получишь много, не умеешь — останешься с носом. Те, которые желают достичь больших показателей по шерсти, должны знать, в каком месяце где нужно пасти. Об этом можно долго говорить... А насчет окота? Овцы, бедняжки, сколько пожелаешь, столько и дадут приплода. Мы сами плохие. Не ухаживаем по правилам, а иногда еще дело портит вот эта самая глотка, пропади она пропадом! Припрячем, скроем от учета — и съедим. О, а в прежние годы бывали дни, когда безжалостно резали новорожденных нежных ягнят из-за шкурки... ведь тогда в колхозе овцы были не тонкорунные, были киргизской породы. Аллах свидетель, если что скрываю, — я и тогда не имела лишнего платья. Нет ничего благодарнее честного труда, мой друг. Говорят, тот герой, этот герой... Мы все герои, которые пасут овец, проливая зимой в метель слезы, а летом — пот. Аллах наделил счастьем Буюркан, а иначе разве у меня нет рук, нет глаз, чтобы получить то же, что получила она? Оказывается, работают тысячи, а только один попадается на глаза. Труд тысячи переходит на одного. Я не отношусь к ней плохо, пусть радуется, бедняжка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41