Любовь и униженная гордость боролись в нем. Да, Бедел знал про себя, что не такой уж он простак. Держался с достоинством. Умел разглядеть в человеке слабое место и показать всем — о ком бы ни говорили, обязательно найдет недостаток. Скажи ему только, мол, женись на дочери такого-то, как он начинал сердиться, принимал за насмешку. Смотрел сердито, словно бы возражая: «Как я женюсь на ней, разве не осталось девушек получше?» Когда его спрашивали, на ком бы он хотел жениться, он не отвечал, лишь толкал себя кистью руки в грудь, будто объясняя: «сам знаю». В разговорах со знакомыми Бедел по движению губ понимал сказанное. И сам иногда старался говорить. До семи лет он был здоров, а потом сильно болел и после этого потерял слух и речь. И вот сейчас он идет, бормоча что-то невнятное, не в силах сдержать гнев и отчаяние.
Есть ли еще что-нибудь обманчивее, стремительнее, изменчивее мысли. Видения, как мошкара, без числа витали в голове Бедела, раздирая, мучая, жаля, как осенние мухи. Ему чудилось, что дом Буюркан стали посещать гости, что кто-то приехал свататься, что привели в подарок скот и режут его. Керез кокетничала, утром, днем и вечером меняла платья... В один из дней устроили свадьбу, и как будто Керез увозят...
Бедел задыхался. Ему хотелось умереть. Мир сделался тесен для него...
Он посмотрел вниз, в сторону юрты. Сознание его мутилось, ему надо было увидеть Керез, чтобы удостовериться, что ее не увезли на самом деле.
Керез вынесла из дома одеяла и ковры — проветрить на солнышке. Бедел видел, как она укрывает зеленые кусты яркими шелковыми одеялами, — и девушка казалась ему еще красивее, нежнее прежнего — будто это прекрасный цветок раскрылся. Словно бы она не занималась обычным домашним делом, а играла, пела, двигалась мягко, точно ласковая волна на озере... Она душа, она красота, она песня, она смысл существования всего сущего...
Бедел смотрел на нее — и сердце его разрывалось. Отвернулся,, чтобы не видеть, не мучиться,— а на соседнем склоне Алчадай машет платком, зовет его. Бедел зло выругался про себя, погрозил ей кулаком. Стал смотреть в другую сторону.
Совсем рядом, в кустах, Бедел неожиданно увидел маленькую воробьиху, — она кормила своих еще голых, неоперившихся птенцов, а те требовательно разевали крошечные клювы. Мысли об одиночестве заставили Бедела вспомнить свой дом, родителей, войну, когда он осиротел. Бедный отец... Возвращался вечером домой и сразу начинал играть, бороться в шутку со своим Беделом. Сажал его на шею и раскачивался, как верблюд. Отец был сапожником и делал специально для сына самые лучшие сапожки. Даже на голенищах вышивал узор зелеными шелковыми нитками. Если сын хмурил брови, отец готов был вынуть свою душу... Проклятая война все проглотила. Мать тогда же умерла от рака. Мальчик остался в доме один, словно отставший от кочевья, — и чего только не пришлось ему пережить! Дом захирел, хозяйство распалось. Каждый, кто хотел, назвавшись родственником, брал, что ему надо, а потом отворачивался, уходил не оглядываясь. Иные взяли в долг, а потом забыли дорогу обратно... Когда Бедел немного подрос, за какую только работу не принимался. Пробовал даже, как отец, сделаться сапожником. Он привел в порядок инструменты отца, начал работать. Однако никто ему не доверял, не приносил заказы — пришлось бросить это занятие. Соседи, жалея, присматривали за осиротевшим мальчиком, но по-настоящему взяться за его воспитание никто не мог в ту тяжелую военную пору. А ему просто надо было что-то есть. Вначале он подкарауливал, выслеживал, в каком доме готовят, и, когда там садились за еду, приходил туда — удавалось перехватить кое-что. Потом, когда он надоел и его начали гнать, он ушел из аила, исчез. Начиная с этого дня то в одном дворе, то в другом стали пропадать сметана, масло, толокно, хлеб, иногда даже курица... Пошли толки, что появился вор. Бедел проникал в юрты через верхнее небольшое отверстие — тун-дук. Как ни старались его поймать, ни одной душе это не удавалось. Случалось, что хозяева искали его, а он, сидя у них в доме, съедал сметану, замочив в ней толокно, и уходил незамеченным.
И вот как-то раз Буюркан, когда пасла кобылицу, увидела чью-то голову, показавшуюся из пещеры в скале. Пошла туда и нашла там Бедела. Грязный, худой, отросшие волосы разлохмачены, одежда висит клочьями. Буюркан уговорила его пойти к ней домой. Вымыла, подстригла волосы, одела, накормила. Оставила ночевать в тепле и безопасности. С тех пор он не уходит.
Все это промелькнуло перед глазами Бедела, когда он увидел воробьиху, кормившую птенцов. Он благодарен Буюркан — на всю жизнь. Он подумал, что вот же Буюркан столько хорошего сделала... не пожалела бы еще для него своей дочери, тогда бы он как сын навсегда остался с нею. А если нет... Тут его мысль оборвалась, он не знал, как поступил бы в противном случае. Голова у него раскалывалась. Он не желал плохого Буюркан. Он готов был повиноваться, покориться любому ее слову — что бы она ни решила.
Мучаясь так, Бедел, как ни странно, в то же время чувствовал себя счастливым. Счастливым оттого, что любит Керез, что мечтает жениться на ней, что уже пришло время и надо сделать первый шаг. Конечно, он счастливый! А ведь могло быть и так, что умер бы в детстве, оставшись один, — или от болезни, или от холода, или поймали бы на воровстве и побили... Да, Буюркан спасла его — заботливая, человечная Буюркан.
Алчадай проняло по-настоящему, она теперь если и не влюбилась в Бедела, то, во всяком случае, все время думала о нем, следила ревниво за каждым его шагом. Когда он помог Керез отнести ведра от родника к дому, все в душе Алчадай перевернулось. Она готова была спуститься вниз, к юрте, и устроить скандал... но устыдилась Буюркан, сдержалась. Достала маленькое зеркальце, посмотрела на свое лицо, осталась довольна; быки паслись себе, а она сердито прохаживалась, как хищник в клетке. Успокоилась лишь тогда, когда увидела, что Бедел бросился от дома вверх по склону. Присела на камень. С проницательностью ревнивой любви она поняла, что Керез не слишком-то ласково отнеслась к парню, и, поняв, рассмеялась нервно и зло. «Вот паршивец, ведь ходит по земле, а мыслями витает в облаках. Подожди, еще придешь ко мне, еще будешь молить о любви — уж тогда я поиграю тобой, как кошка с мышонком! И тут же испугалась: — Нет, что я задумала! Почему должна мучить его — он же не Барктабас. Что мне сделал плохого, в чем провинился? Ведь я сама нацелилась на него — иначе кому я нужна с маленькими детьми? Разве у меня нет души, чтобы крепко привязать его? Надо лишь завлечь его, а там мое хорошее отношение сделает все остальное — он не сможет без меня... Правда, он немного моложе... ну и что ж такого... Лишь бы мы понимали друг друга, а годы сами сравняются...»
Керез видела на одном склоне Бедела, на соседнем— Алчадай, но думала о своем. Как ни старалась отвлечься, образ Мамырбая все возникал перед ней. Ей казалось, что они снова идут под ливнем и с его волнистых волос стекает вода. Или будто бы он поднялся на горный перевал и, не боясь дождя и ветра, пристально смотрит сюда... Вот увлеченно рассказывает ей что-то, смеется, потом они бегают, гоняются друг за другом по зеленой траве, что поднялась выше колен... То кажется, что он рубит дрова — чурбаки звонко разлетаются под топором, потом он сидит, облокотясь о камень, стережет отару — и поет. Его голос звучал в ушах. Его песня посвящена была ей, Керез, все слова были о ней одной, о любви к ней... «Давно нет от него весточки... что же случилось? Написал бы письмо... Хотя если и напишет, а кто принесет? Чем писать письмо, сам раньше приехал бы через эти четыре хребта, разделяющие нас. Но почему же все-таки нет от него вестей? Или правда он не любит меня? Вот так и скажи себе, не обманывайся — человек, который любил бы по-настоящему, нашел бы способ... Ну и пусть, если не любит... И потом — почему он должен любить именно меня? Что он— слово давал? Нет, не буду думать о нем. Что у меня — дел не хватает? Вот — укрытие для ягнят, в крыше дыра, как будто волк выдрал клок... Что будет с ягнятами, с худыми, с больными, если пойдет сильный дождь?» Но затем в мыслях ее вновь появился Мамырбай. Ей видится, что он стоит на большом камне, машет рукой, прощаясь, и ждет, что она оглянется. Но она уходит не оглянувшись... Так они расстались в последний раз. Вспомнив, Керез пожалела: «Почему я тогда не побежала, не пожала крепко его руку? Мамырбай ждал этого, хотел. А я — постеснялась Алчадай. Что было бы, если бы попрощалась как следует... А сказанные им тогда слова о любимой — что они означали? Если он послушает мать и отца, то они не станут медлить, сразу же сыграют свадьбу. Отец и мать у него преданы обычаям, могут и не посчитаться с его желанием. Не о ней ли, не о вдове ли брата, он думал, когда отвечал на мой вопрос: «Есть ли у тебя любимая?» Вдова брата Мамырбая больше всего беспокоила Керез. Девушка знала эту молодку, чуть постарше Мамырбая. Она вышла замуж в шестнадцать лет, и если не считать, что уже родила двух ребятишек, то она и сейчас может вскружить голову любому молодцу. Конечно, она способна завлечь Мамырбая, пользуясь своей молодостью, близостью, красотой. Ее нельзя не бояться.
Да, еще существует у киргизов, не исчез обычай, когда после смерти старшего брата его жену выдают замуж за младшего. При этом не надо платить выкуп за невесту, устраивать большой свадебный той. Мать и отец Мамырбая, они жадные до добра... Ах, как они решат?..
Никогда в жизни Бедел не радовался так. Ближе к вечеру он отправился в ущелье — пригнать обратно овец, которые разбрелись там, и вдруг из кустов навстречу ему стремительно выскочила косуля. Убегая, косуля несколько раз останавливалась, оглядывалась на человека. Бедел понял, что это означает. Побежал прямо к тем кустам, откуда появилось животное, — увидел, как метнулся из зарослей олененок, и ловко подхватил его. Олененку было, видно, с неделю. Пестрая спинка, тоненькие, еще некрепкие ножки, черные глаза смотрят жалобно, кажется, наполнились слезами.
Бедел долго стоял, удивленный и обрадованный, и рука его, крепко державшая детеныша косули, чувствовала, как испуганно бьется сердце малыша. Олененок сначала вырывался — да разве отпустят его громадные сильные руки Бедела, и наконец он покорился, затих в страхе. Его черная мордочка вздрагивала, будто он принюхивался, надеясь услышать привычный успокаивающий запах матери.
Подгоняя овец, Бедел отправился домой. Ему не терпелось скорее вручить Керез необычный подарок. Он чувствовал, что радости Керез не будет предела, и надеялся, что недавняя обида девушки рассеется, что она станет лучше к нему относиться, обратит внимание на его заботливость.
Черный козел, предводитель стада, а за ним и овцы со своими беленькими ягнятами вступили на покрытый травой склон и остановились, принялись пастись. Солнечные лучи брызжут поверх зубчатого хребта, шерсть овец в закатном свете кажется золотистой. Неизвестно откуда взялась пестрая сорока, перепрыгивает с одной овечьей спины на другую, — кажется, будто у нее сломано крыло и она не может летать, поэтому и едет на овцах. Запах цветов и травы перемешался с запахом овец, гудят тысячи мух, шумит в траве и кустах легкий ветерок — пастбище сонно и сыто вздыхает, словно малое дитя, напившееся разведенного кислого молока. Овцы, то ли потому, что впервые вышли на это пастбище, то ли оттого, что день был очень жаркий и они больше лежали, чем паслись, набросились сейчас на сочную траву, как будто десять дней не видели корма, и не двигались вниз, не обращая внимания на крики чабана.
Черный козел, вожак, словно тоже недовольный медлительностью стада, мотнул головой, подпрыгнул неуклюже на месте, а потом поскакал вниз по склону — к дому. Бедел знал, что за ним вслед тотчас же устремятся овцы, и поэтому поспешил обогнать отару, стать впереди. Если отпустить здесь овец, они будут бежать до самого дома. И если потом, вспотевшие, они набросятся на воду, то многие могут погибнуть. Кроме того, если такое множество овец пробежит по склону, они вытопчут траву, разрыхлят землю — и пастбище будет испорчено. Бедел, конечно, не мог допустить такого. Он стал перед отарой, сбил овец в кучу, посмотрел в сторону дома. Буюркан вышла во двор, увидела, как шарахнулись готовые броситься вниз овцы, и, конечно, встревожилась. Потом заметила, что Бедел придержал отару, и, успокоенная, вернулась в дом. Бедел заметил движение Буюркан и, обрадованный, что сделал правильно, горделиво приосанился.
Казалось, будто невидимая рука, спрятавшаяся за горой, собрала солнечные лучи, упрятала в горсть тысячи тоненьких золотых нитей — между хребтами залегла густая тень. Из ущелий вырвались туманы, напоминая видом лохматую свалявшуюся шерсть, исчезли под ветерком, но затем появились снова и стали сливаться вместе, в общую туманную мглу. На только что чистых вершинах появились вдруг тучки, и сразу изменился облик гор. Облако на вершине высокой скалы на востоке загорелось огнем. В одно мгновение переменило свой вид, разделившись надвое. Сначала казалось львом с разинутой пастью, приготовившимся к прыжку, затем превратилось в верблюда, в курган. Когда же солнце закатилось, облако приняло обычный свой вид, сделалось серым. С соседнего склона, покрытого можжевельником, поднялся филин — сел на скалу Кыз-Булак, как раз возле дома Буюркан. С наступлением темноты он спустится в неглубокие ущелья и будет до утра ухать там, охотиться на мышей, а если удастся, то и на барсуков и на сурков. Утром на зеленой траве останутся разбросанные перья. Киргизские девушки и молодки издавна собирали тут перья филина. Раньше многие девушки носили тебетеи, шапочки, которые украшал пучок перьев филина, теперь же это украшение уже не ценят, как прежде. Как хороши были на девушках длинные цветные платья под бархатной жилеткой! Даже низенькие казались в них высокими и стройными. И завершал наряд тебетеи, отороченный мехом куницы, — прекрасный мех и роскошный пучок перьев дополняли красоту друг друга. Теперь же, когда на шапочки не нашивают перья филина, мало кто ценит их.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41