Разве это мороз!» И вправду, тебе тогда не было холодно, первым замерз я, хотя и был тепло одет. Ты довез меня до районного центра, еле добрались туда к полудню. Я купил тебе тетради, ручки, накормил тебя в столовой. Собрался дать тебе десять рублей, но ты ни за что не хотел взять. «Неужели возьму с вас плату?» — говорил ты... И вот — прошли годы... Ты стал джигитом. Первый раз, когда я увидел тебя, ты был разговорчивым мальчишкой; позже, приехав в город учиться, ты показался мне растерянным аильским пареньком... но теперь, повзрослев, ты хранишь свои тайны глубоко в душе, ты не меняешь своих решений. Эх, Мамырбай! Погляди на Керез — она стоит рядом с тобой! Она смотрит на тебя.
Наверное, это волнистые волосы Мамырбая, выбившиеся из-под кепки, привлекли сейчас внимание девушки, показались красивыми — Керез пристально рассматривала Мамырбая, почти в упор. Прядь волос свободно билась под ветерком; широкий лоб, прямой нос. Рукава рубашки закатаны, видны крепкие как камень мускулы. Теперь он смотрит не на воду — на одинокий дом под зеленой крышей, за рекой, на окраине аила. Видно, вспомнил далекое. Может быть, суровое время войны: как раз на этом месте тогда стояла их хибарка. Ушел на войну отец Мамырбая — дом остался без хозяина: двери расшатались, стекло в окне треснуло... хуже, чем в курятнике. Отец Мамырбая собирался перед войной строить дом и уже привез все нужное, да все так и осталось лежать: кирпичи постепенно размокли под дождями, доски пошли в печь, рамы мать Мамырбая Калипа обменяла на муку. Когда отец вернулся с фронта, первой его заботой было поставить дом. Поставили — вот он теперь красуется за рекой, только жить в нем не жили. Все лето, всю зиму—с овцами среди елей в горах. А под зеленой железной крышей временно живет учитель, приехавший из города. Мамырбай не пойдет туда сейчас.
— Если везде так будем останавливаться, сегодня не доберемся до дома. Ты же знаешь, Мамырбай, на Кыз-Булаке может быть ливень. Вспомни — когда бы ты ни приезжал в Талас, всегда попадал в дождь. Что
гы там нашел, в реке, на что смотришь? Ну, пойдем же. Ты, видно, сегодня не собираешься идти дальше, да?
— Это у меня с детства, Керез, как увижу эту реку, ее течение, не хочу уходить... Особенно когда разольется в половодье. Мне тогда кажется, что и мои силы прибывают, как эта вода. Чего только нет в ней, Керез, — песни юношей и девушек кроются в ней, тайны стариков таятся в ней. Это ведь крылатая вода, она испокон веку движется только вперед, она несет в себе столько всяких историй... В ней и жизнь, и любовь в ней, и сегодня, и завтра. Временами мутная, временами прозрачная, го бурная, го тихая — она и напоминает мне жизнь, она как любовь.
— Любовь, говоришь, Мамырбай?
— Да, напоминает любовь. Любовь такая же беспокойная. Я, по правде, еще не любил... Но если полюблю, любовь моя будет такой же бурной, как эта река. Я буду любить свою девушку всем своим существом.
— Как эта река... а ты не заметил, какой цвет у воды?
— Нет, Керез, я не о цвете говорю, я говорю о течении! Молодость должна кипеть! Любовь должна сметать все препятствия!
— Разве можно так говорить — мол, я любил бы вот так или иначе. Я слышала, что крепко любит тот, кто глубоко в душе прячет свою любовь! Настоящая любовь — не напоказ, ее таят в душе. Чем восклицать: «Я тебя люблю! Ты моя душа! Я не могу жить без тебя!» — лучше доказать на деле, что ты действительно так относишься к человеку. Я сейчас больше всего думаю о маме — каково ей... мы только вдвоем с ней... она ходит за отарой — сам знаешь, сколько сил нужно...
— У меня умер брат... моим родителям сейчас очень тяжело...
— Ну, хватит, Мамырбай, давай уйдем отсюда.
— Уйдем? Пожалуй, пора,
Мамырбай посмотрел на запад, на гору Буркут-Уя, возвышавшуюся над соседними вершинами. Черная скала с оголенной макушкой, как страшное видение, тянула ввысь свою шею. Туча давно уже заволокла ее вершину. Южнее — гора Укок, похожая на сундук. Там, видно было, уже моросит. Недаром говорят, что если в других горах дождь прольет одну каплю, то на горе Укок он прольет их тысячу. Местные жители с утра до вечера поглядывают на ее вершину. И никто не говорит, что гору заволокли тучи, все говорят — там идет дождь. И теперь туча закрыла вершину, наверняка хлещет дождем, да и не мелким уже — настоящий ливень бушует. И все же — все же нигде больше нет такой плодородной земли, как на горе Укок. Там, наверху, гладкая равнина, половодье ковыля. Сколько ни копай кетменем, никогда железо не ударит в камень, ковыльная степь во все плоскогорье. Кобылица, отпущенная пастись там, через месяц пугается собственной тени. Коровы, насытившиеся там, могут спать спокойно. Овцы, пущенные сюда с утра, пройдут немного и, отъевшись, тут же и улягутся. Поэтому летом каждый животновод старается отстоять это место для себя... Но ковыльная степь, оказывается, тут не всегда была — сохранилось рядом русло старого арыка, едва видное теперь, спустя века. Арык берет начало как раз от Кыз-Булака, извивается от ручейка к ручейку. Ясно, что когда-то здесь была вода, возделывали зерновые культуры. В какие времена это было, кто провел арык? И не скажешь сейчас. А как было бы хорошо — расчистить бы русло, вывести воду к Укоку, подчинить себе больше тысячи гектаров плодородной земли. Горное плато увидело бы белые веселые домики колхозников, скотные дворы, засверкало бы яркими огнями электричества — люди не захотели бы уйти с такого прекрасного места.
Мамырбай смотрел на плоскогорье Укока и вспоминал. Много лег назад его отец Субанчи пас колхозный табун кобылиц и расположился у ручья подле Укока. Как-то он послал Мамырбая пригнать кобылиц, которые ушли на Укок. Начался проливной дождь... Мамырбай добрался до плато, нашел табун — жеребец по имени Марс повел кобылиц за собой. Но на склоне горы он укусил коня, на котором сидел мальчик. Конь вскинулся, испуганно заржал. Мамырбай в страхе соскочил с коня, бегом бросился к дому. После этого случая, завидев Марса, он далеко обходил его.
Вспомнил, и ему стало смешно: «Надо же — испугался жеребца... а еще сын животновода, а!»
Небо на западе стало быстро чернеть. Девушка увидела, испугалась. Похоже, им предстоит добираться под дождем. Попробовала разыграть Мамырбая:
— Давай сегодня заночуем на зимовке, завтра пойдем дальше, а, Мамырбай?
— На зимовке? И не стыдно будет, если останемся, здесь? А что завтра скажем? Мол, испугались дождя и поэтому не пришли? Нет, как раз мы не должны здесь оставаться, нужно идти. Может быть, в такой ливень в аиле понадобится наша помощь? Да и разве мы с тобой не попадали под хороший дождь? Не бойся, Керез, доберемся быстро. Сколько раз вместе бегали между Кыз-Булаком и зимовкой! Не бойся, что чемодан тяжелый, — я сегодня для тебя вьючный верблюд. Дай еще десять таких чемоданов, понесу без слов, Пошли! — Мамырбай подхватил чемоданы. — Есть в народе пословица: «Намокшая одежда — высохнет, не бойся воды>. Если нас по дороге захватит дождь — ничего, смоет с одежды пыль. Пойдем!
Керез молча последовала за ним. Они шли, навстречу им звенели ручейки: Орус-Булак, Кырк-Булак, Уч-Эмчек, Кичине-Кетик, Камышту-Башат, Шамалду... За ними — Кыз-Булак, но до него еще надо добраться. Посмотри-ка на запад! Надвигается нечто брюхатое, черное, с дождем, с ветром. Каждому нравится свое, у каждого есть любимое: у одного — огонь, у другого — вода, у третьего — цветы, или птицы, или животные... Мамырбай больше всего любил дождь. Любил бегать под дождем — еще с мальчишечьей поры: носился под дождем без шапки, закатав штаны до колен. Не слушал родителей, повторявших: «Замерзнешь, иди домой?» Уговоры лишь еще больше подзадоривали его. Пропадал на улице допоздна и никогда не простужался. И теперь, видя надвигающийся дождь, Мамырбай радовался и ждал, чтобы дождь пошел как можно скорее, и в предвкушении удовольствия даже расстегнул ворот рубашки.
Аил остался позади.
Сначала начали падать крупные капли, словно блестящие белые камешки. А затем такой густой припустил дождь, казалось, смоет все с земли — и камни, и траву. И уже как бы вдогонку за наступающей пеленой воды пошли сверкать молнии, загремел гром. Вот извивающаяся полоса, похожая на золотого дракона, разорвала на миг хмурое лицо тучи. Следом раздался страшный треск. Где-то у подножья горы отозвалось грохотом... Кто знает, может, это опрокинулась вершина Буркут-Уя, которую не достанешь и взглядом...
Мамырбай вслушивался в дыхание дождя, душа его радовалась, тело исполнилось силы, он шагал, хоть и в гору, все скорее и даже не замечал тяжести чемоданов. Похоже, что он в эту минуту забыл о Керез, — та поднималась следом за ним и постепенно отставала и чуть не плакала в отчаянии, что не может догнать его. Она, конечно, могла бы крикнуть: «Подожди, я устала», но обида мешала — как это он сам не замечает, да и, с другой стороны, скорее хотелось уйти от дождя, спешить действительно надо было. Мамырбай же летел подобно путнику, завидевшему воду.
Дождь усилился, крупные капли ударяли по листьям, казалось, били в миллион малюсеньких барабанов. И, словно неслыханная мелодия, рождалась песня, восхваляющая дождь. Мамырбай обрадовался больше прежнего, с удовольствием подставил лицо дождю, захлебывался, кричал в упоении:
— Лей, преврати каждый ручеек в реку! Преврати озера в моря! Разбуди треском молний траву!
Тут он оглянулся — и не увидел девушки. Сер те его упало. Правда, через мгновение он разглядел сквозь пелену дождя — она осталась далеко позади. Что-то у нее случилось с ногой, вроде сидит, держится за ногу. Не задумываясь, он бросился вниз, к ней, — чемоданы бросил, один из них раскрылся, белый зубной порошок просыпался на мокрую землю.
— А я и не заметил, что ты отстала! Покричала бы мне!.. Дай-ка посмотрю. Может, занозила колючкой. Здесь такие места, как будто заколдованные, — железные колючки растут. Ты же помнишь, сколько приходилось вытаскивать их, когда бегали ребятишками еще. Подожди, не вытаскивай сама! Да подожди же, давай я вытащу!
Мамырбай опустился перед девушкой на колени, взял ее ногу, стал высматривать колючку. И без того волнистые волосы его, намокнув, пошли крупными кольцами; казалось, что самый сильный дождь не проникнет до корней этих густых волос. Керез не могла оторвать взгляда от этой склоненной перед ней мокрой шапки волос, сердце ее размягчилось и млело, и она чувствовала, что Мамырбай отчего-то сделался еще ближе, чем прежде. Ей и самой очень хотелось этого, правда, она не знает почему. Как хорошо, что она занозила ногу! И пусть Мамырбай подольше ищет и не очень скоро вытащит колючку. А Мамырбай — он и не подозревал об этих мыслях девушки, он старался вытащить занозу поскорее, старался угодить. Заботился
лишь о том, чтобы помочь девушке. Он же мужчина, отвечает за нее, должен доставить ее домой живой и невредимой...
— Готово. Вытащил. Маленькая, черная колючка. Вот, хочешь посмотреть? Но лучше не гляди. И как не стыдно ей, что ужалила тебя! Если бы я сам был колючкой, увидев тебя, лег бы плашмя и лежал так, не смея поднять головы. Я стеснялся бы, я бы вежливо склонял голову перед такими хорошенькими девушками, как ты. Проколола до крови, ай-яй-яй... но ничего, до свадьбы заживет. — Мамырбай ласково погладил своей большой ладонью узкую ступню девушки.
— Наверное, там еще одна колючка, все-таки болит. Посмотри получше, — последние слова девушка произнесла с особенной интонацией, чуть ли не нежно.
Мамырбай услышал, поднял голову — глаза девушки смотрели необычно ласково. Душу его охватило щемящее сладкое чувство. Он провел ладонью по маленькой ступне: на этот раз нога девушки показалась нежнее шелка, белее снега.
Девушка почувствовала новое в отношении к ней Мамырбая. Она тихонько высвободила свою ногу.
— Ну хватит, уже не болит. Ой, вся спина насквозь от дождя промокла...
— Пусть сгорит, испепелится колючка, которая воткнулась в твою ногу...
— Хватит смеяться, говорю, Мамырбай, оставь...
Керез с обидой это сказала — почудилась ей насмешка, чуть не издевка в словах Мамырбая. Мамырбай — а он хотел сказать красивые слова, да не получилось у него, — он растерялся. Девушка думала уже с беспокойством и неприязнью: «Зачем я поехала вместе с ним? Хорошо, если он на этом остановится, а то начнет и дальше свои ухаживания. Мое дружеское отношение он, видимо, воспринял как заигрывание с ним...»
Она быстро поднялась. Мамырбай почувствовал, что все как-то неловко, нехорошо повернулось: из шутки выходила ссора, он обидел Керез — она сразу как бы отдалилась от него. Скорее попросил прощения...
Дождь уже лил как из ведра. Капли, скатывавшиеся по лицу Мамырбая, казались девушке его слезами: она почувствовала, что парень искренне говорит, — и успокоилась. Слушая его, она теперь и удивлялась, и радовалась: никак не думала, что Мамырбай умеет говорить такие хорошие, такие сладкие для ее слуха слова — слова лились как песня, и она заслушалась. Теперь они поднимались рядом, держась за руки. Мамырбай связал вместе шнурками, перевесил через плечо туфли Керез и свои ботинки — дождь мгновенно смыл с них всю грязь.
Подъем пошел круче, и Мамырбай теперь не говорил ни слова — это тоже понравилось девушке. Она поглядывала искоса, как он шел, подставляя грудь дождю, словно песенный герой, — виделся сейчас девушке очень красивым. Странно — она будто бы понимала, о чем думал Мамырбай, хоть он и молчал. И ей казалось, что рядом с ним легко перенести не только яростный дождь, но и по-настоящему тяжелые дни. Путь, который обычно проходят за час, казалось ей, они теперь одолеют за какой-то миг. Струи дождя словно бы сделались теплыми, теперь девушка не жмурилась больше от испуга, когда сверкала молния и грохотал гром.
Поднялись к тому месту, где Мамырбай оставил чемоданы. Связал оба чемодана своим ремнем, перевесил через плечо. Один оказался за спиной, другой на груди. До чего же сильный Мамырбай; наверное, даже если он так целый день подниматься будет, и то не охнет! Счастье вошло в душу девушки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41