..
А каким он стал драчуном, каким задирой! Ни одного аульного мальчишки мимо своего дома не пропустит. В этого камнем кинет, на того собаку натравит... Впрочем, в присутствии Нартая он стихал и как бы сам себя стеснялся. Но Нартай и близко к его дому не подходил — встречались они на улице, когда играли. Брат постоянно вступался за меньшого, защищал от ребят, затаивших на Ертая зуб и поджидавших момента для мести. А Ертай и сам никого не боялся, готовый схватиться с теми, кто был намного старше. И спуску не давал. Случалось и ему быть битым, а вместе с ним перепадало и Нартаю. Но признать поражение, пойти на попятный? Где там!.. Он хватал все, что попадет под руку: палка — так палку, камень — так камень. И не знал жалости в драке. Хоть мал, да удал — все его побаивались. Даже те, кто мог с ним справиться, предпочитали держаться от Ертая подальше.
Осенью он тоже отправился в школу. И, по словам учителя, оказался таким же смышленым, как брат. Нартай, впрочем, не сомневался и раньше, что так будет. Разве малыш, еще не умея толком говорить, не любил вычерчивать на бумаге разные закорючки? Не заглядывался на книги в отцовском кабинете?.. Он умный, Ертай, и станет еще умнее — как отец. Он будет лучше всех учиться в первом классе. И во втором, и в третьем, и в пятом... Он похож на отца, очень похож. И тоже будет много читать. Они оба будут много читать — и Ертай, и Нартай. Особенно Ертай. Ни у кого нет такого славного братишки, как Ертай... Ни у кого!
Весной закончилась война.
Как люди радовались! Просто пьяные ходили от счастья. И лица у всех были улыбчивые, просветлевшие — даже у самых сморщенных и хмурых стариков. То в одном доме, то в другом собирались гости на веселый той в честь долгожданной победы...
И после такого праздника даже странно как-то казалось, что в повседневной жизни все осталось по-прежнему. Учитель, один на все четыре класса, распустил в положенное время школьников по домам. Тлеубай сдал колхозу отару, которую пас зимой, и снова взялся за соху. Бригадир Берден опять вооружился своей грозной камчой и оседлал белоногого Актабана. И, как в прошлые годы, поближе к хирману, на берегу реки, поднялись юрты, около десятка, среди них одна из кошмы посветлее — председательская, остальные — потемнее, иной раз и дырявые от старости. Несколько семей, тоже занятых полевыми работами, раскинули жилища в стороне, особняком, чтобы привольней было и самим, и телятам с жеребятами. Ребята тоже не бездельничали —• кто за сохой ходил наравне со взрослыми, кто за скотиной смотрел; каждому дел хватало. И только самая что ни на есть мелкота день-деньской гоняла по берегу, плескалась в речке и выуживала из воды чебачков...
Короче, все вроде бы осталось по-прежнему.
По-прежнему — да не по-прежнему...
Отчего у него было такое чувство, Нартай вскоре понял. В аул, где для него давно уже не было чужих лиц, по одному, по два стали приезжать незнакомые люди. Одеты не как-нибудь, не во что попало, а — не в пример аульчанам — с иголочки. И все молодцеватые, подтянутые, в гимнастерках и широких, туго схватывающих талию ремнях. Глаз не отвести -г картинка!
Каждый из них оказывался чьим-то отцом или старшим братом. Везло же мальчишкам! Как не позавидуешь тому, у кого такой брат. Или отец...
Следом за другими вернулся домой и старший брат Рашита. Сын бас кармы. Хотя было известно, что он погиб в позапрошлом году: почта принесла извещение. Так что и Рашит, и отец Рашита — баскарма, и весь аул считали его погибшим. А он вдруг приехал. Правда, руки одной нет, и ноги одной нет, и на уцелевшей руке нет ладони с пятью пальцами. Но все-таки живой. Все-таки голова цела. И одна нога цела. И еще полруки. Рот, нос, глаза — все на своем месте. Жив! Привезла его светловолосая русская женщина, ее все называли — сестра. Глаза у нее были голубые, лицо доброе... Она привезла старшего брата Рашита и, не задерживаясь долго, уехала.
Баскарма устроил той, на него собрался весь аул. А точнее, съехались люди со всего колхоза — и с центральной усадьбы, и с отдаленных ферм. И Нартай был на этом тое. И Ертай.
Старший брат Рашита многое рассказывал: и как его ранили, и как врачи у него из головы осколок вынимали, хоть и небольшой, но вполне достаточный, чтобы жизни лишиться. Долго вынимали, но все-таки вынули, вот он и остался живой. Только не такой, каким был раньше, когда на фронт уходил... Ну, да ведь сколько из тех, с кем он уходил, и совсем не вернулось... Его, старшего брата Рашита, сына баскармы, слушали — не дышали. Многие плакали, многие радовались. Кто сочувствовал ему всей душой —не мог удержаться от слез. Кто надеялся, что и его сын так вот из мертвых может воскреснуть, — эти радовались. И не отходили от старшего брата Рашита особенно получившие в свое время "черную бумагу" — похоронку. Расспрашивали: не видел ли он того-то?.. А где такой-то?.. Не видел. Не знает. Он был вместе только с куке Ура-ка. Про него в "черной бумаге" написано правильно, сказал он. "Ранило его примерно за полчаса до того, как попало в меня... Не ранило — убило. Я сам видел, как он испустил дух..."
Запричитала мать Урака, расцарапала себе лицо, раскровенила щеки. Глядя на нее, страшно стало Нар-таю, кожу на голове как холодом стянуло. Да и старшему брату Рашита сделалось, видно, не по себе. Пот крупными каплями выступил у него на лбу, лицо побелело, даже какой-то голубоватый оттенок появился на нем, словно у неживого... Плохо, плохо все получилось...
Но скоро снова он принялся рассказывать, и смешное в его рассказах сплеталось с грустным, веселое — с мрачным, и до того крепко — не расцепишь... А чаще повторял он одни и те же слова: "Наконец-то дома — по земле ступаю, воду родную пью, а все не верю..." И хотя не как раньше — каждый расспрашивал его, задавал осторожные вопросы... Но снова и снова твердил он, что с ним на фронте был только отец Урака, о других ему ничего не известно.
То же самое сказал он и о сыновьях Вердена, то есть о двух старших братьях Ертая... Знал Нартай, что эти братья Ертая никогда не станут братьями ему самому. А его старший брат, воротись он домой, не будет братом Ертаю. Потому что Тлеубай и Берден им не настоящие отцы. Да еще и в ссоре друг с другом. Настоящие братья, по крови, — это они, Нартай и Ертай. У них была одна мать, только она умерла... И один отец. Только его нет... Нет... Но может быть...
Он долго не решался, и бросало его то в жар, то в холод, пока наконец он спросил:
— А моего куке вы не видели?
— Твоего куке?.. — переспросил старший брат Ра-шита. — А он кто — твой куке?
— Наш с Ертаем отец.
— Кто-кто?.. — повторил старший брат Рашита, растерянно озираясь по сторонам.
Он ждал ответа, подсказки, но все молчали, опустив глаза.
— Чей это сын?
— Тлеубая сын, — отозвался кто-то. — Из детдома он...
На заговорившего цыкнули, тот прикусил язык.
— Это младший сын Тлеубая-аги, — стал объяснять один из присутствующих. — Зовут его Нартай. Тлеке упал с лошади, ногу сломал, вот и послал на той сына вместо себя, с тобой поздороваться, честь воздать твоему возвращению...
— Э-э-э... — задумчиво протянул старший брат Рашита. — Вот оно что... Младший сын Тлеке, значит... Моего Рашита товарищ, значит... Подойди ко мне, айналайн, поцелую тебя.
Нартай не подошел. Испугался болтавшейся ниже плеча культи. Но его все же подхватили под мышки, приподняли, посадили перед старшим братом Рашита. И тот поцеловал Нартая в щеку. Холодными как лед, бескровными губами. И локтем, а вернее — концом культи погладил по голове.
Странное дело — мягкая оказалась культя. Мягкая-премягкая, а вовсе не такая, как Нартай ожидал.
— Был он джигит — настоящий джигит! — услышал Нартай. — Замечательный был джигит!.. Поначалу мы вместе служили, помню — на военных маневрах... Потом разделили нас. Я пошел в кавалерию, он стал снайпером, вот так... У нас ребята все просились — или в кавалерию, или в снайперы. На коне привычнее, чем пешком, так мы думали. Где это видано — пешими с врагом сражаться... Снайперы погибали тоже, но все-таки... Нас гибло куда больше. Что уж там кони, кавалерия — на такой-то войне... Отец твой, говоришь? Он был меткий стрелок, никогда промаху не давал, вот так... Его во фронтовой газете хвалили, я сам читал! Ну, а потом... Да ты не плачь, айналайн... Жив он... Может, и жив... Откуда мне в точности знать, чудачок? На фронте знаешь сколько людей было? Тысячи, миллионы, как я мог за всеми углядеть?.. Вот я и говорю: может, и живой. Ходит себе, может, где-нибудь, землю топчет, домой собирается... А там, смотришь, и приедет... Я тоже вот приехал... Приехать-то приехал, только сам... вроде подпиленного дерева... Разве это жизнь? Еще не известно, кто кому завидовать должен на моем-то месте: мертвый живому или живой мертвому...
Старшему брату Рашита не дали дальше говорить — перебили, зашумели, стали успокаивать, иные даже сердились, укоряли за глупые последние слова, иные же плакали отвернувшись, не в силах унять слез... Посыпались и у Нартая по лицу слезинки, посыпались мелким частым горошком, и он, не глядя ни на кого, выскочил опрометью из переполненной юрты.
Но были рождены эти слезы не горем, а радостью.
Вместе служили, сказал он, вместе были на военных маневрах... Может, и жив, сказал он. Жив... И домой собирается. Только не едет, — нельзя, значит, не время еще, не всех сразу из армии отпускают... А отпустят — тогда и приедет. Скорее бы...
И Нартай стал дожидаться возвращения отца. С зари до зари, случалось, бродил по сопке, сидел на вершине — караулил большак, ведущий в районный центр.
Иной раз покажется на дороге всадник. Иной раз — двое или трое. А то вереницей тянутся друг за другом телеги, запряженные медлительными волами, или верблюды, напоминающие чем-то цепочку возвращающихся в родные края гусей. Нартай смотрит, вглядывается, пока в глазах не начнет мутиться. И, сбежав с холма, вместе с остальными ребятами мчится навстречу едущим.
Ребятам только бы вскарабкаться на арбу или на коне прокатиться. Ну, а ему — не пропустить бы куке. Да не видать его что-то... Едущий шагом одиночка — это баскарма, он возвращается из райцентра; первого из подбежавших к нему мальчишек он сажает впереди себя, второго — позади; немного спустя их сменяют другие; до Рашита доходит очередь в самом конце, когда отец уже подъезжает к дому и спешивается, зато ему теперь никто не мешает в одиночку распоряжаться отцовской лошадью... А двое, что рысят по дороге, — это представитель из района и счетовод Дауренбек; уж они-то, заранее известно, никого к себе не подсадят — лишь окинут сердитым взглядом голосистую ватагу и промчатся мимо, обдав пылью... Но вот вдоль дороги растянулась цепочка телег или верблюжий караван, отвозивший на склад зерно. Бывает, вместе с караваном, усевшись на арбу или верблюда, возвращается в аул кто-то из фронтовиков. В таких случаях караван даже выглядит иначе, нежели в другое время. Как ни медленно он движется, а все-таки же на подходе к аулу прибавляет шагу. Камчи со свистом вьются над крутыми воловьими боками, телеги грохочут, шум стоит такой, что слышно за один-два километра. Кто-нибудь, взобравшись на быстроходного верблюда, опередив караван, устремляется в аул. И кричит во все горло, размахивая тымаком: "Суюнши! Суюнши!.." Тут не только дети — взрослые не усидят на месте. Весь аул, от мала до велика, высыпает навстречу. Меж детьми, далеко опередив старших, несется и Нартай. Скорее, скорее... Вот и караван. Когда он уже совсем близко, с арбы обыкновенно спрыгивает кто-то в военной форме. Кто?.. Никто не знает, но все бросаются наперегонки. И галдят, и перекрикивают один другого, и виснут на шее, и взбираются на плечи, и — самые маленькие — обнимают ноги в пропыленных сапогах. Тем временем поспевают и взрослые. Поцелуи, приветствия, слезы, смех... Только теперь для Нартая проясняется, кто такой прибывший в аул, демобилизованный из рядов армии воин. Одному мальчику он приходится отцом. Другому мальчику — старшим братом...
И Нартай с надеждой дожидается завтрашнего дня.
Но проходит и завтра, и послезавтра, и послепосле-завтра, и послепослепослезавтра — не приезжает отец. Проходит еще неделя, еще месяц — нет его, и почта тоже не приносит о нем никаких вестей. Наступает осень. Дни мелькают за днями — короткие, хмурые, моросят дожди, а его все нет. Снегом покрылась земля, стекла на школьных окнах изукрасили зимние морозы, а его нет и нет... И не будет, понял Нартай. Напрасно его ждать. Он не приедет. Сюда не приедет. Как же он сюда приедет, если ему не известно, что дети его — здесь?
Нартай рассказал о своей догадке Ертаю. Хоть и маленький, но уже не дурачок, не глупыш, каким был когда-то. Уже больше восьми — лучший ученик второго класса.,. Все понимает!
— Наверное, наш куке вернулся, — сказал Нартай. — Наверное, наш куке в Алма-Ате. А где мы с тобой — не знает... Помнишь, какая была у него комната —- кабинет? А сколько было там книг — помнишь? Наверное, он и сейчас там, у себя в комнате, где столько книг. Он там, а мы здесь... Мы должны к нему поехать. Сами. Дом я найду, —- сказал Нартай. — Большой дом, трехэтажный. И рядом — фонтан. Знаешь, что такое фонтан? Не знаешь, глупыш?.. Это такой ручеек, только вода из него течет прямо в небо. Понимаешь?.. Да, там и деревья, много деревьев, и все огромные, высоченные, как ты играл под ними — помнишь?.. Не помнишь?.. Ну, не важно. Лишь бы добраться до Алма-Аты, а там я все найду. Только бы добраться... Надо сесть на поезд. Все поезда идут в Алма-Ату. Сядем в Жанакале. Отсюда да Жанакалы — девяносто километров. А в задачнике по арифметике сказано, что пешеход в час проходит пять километров. Значит, на всю дорогу надо восемнадцать часов. Устанем — отдохнем, верно? Можно спать ночью, зарывшись в снег, в снегу — тепло... Так написано в учебнике по родному языку.
Ертай все одобрил, со всем согласился. Только жаль ему отца, который за ним приедет, чтобы взять домой на десятидневные каникулы...
— Я тоже соскучился по аже, — говорит Нартай. — Но ведь у нас есть наш настоящий отец, куке. Если мы здесь останемся, он подумает, что мы пропали, и вместо умершей мамы приведет другую, а вместо нас найдет других детей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57