Может, и вы его видели, а?
— Какой он из себя, этот голубь? — спросил я.
— Сизый. Нет, не этот, которому не досталось. Тот из всех других голубей выделялся, такой был особенный. Такой славный. Если бы он был сейчас здесь, мне бы казалось, что со мной мой маленький Болат...
Теперь мне все стало понятно. Когда-то, лет двадцать—тридцать назад, у единственного, по имени Болат, избалованного сына этого старика был ручной сизый голубь. Сын умер еще мальчиком, а после куда-то делся и голубь. Старик, тогда еще относительно молодой человек, был обременен повседневными будничными делами, службой — и постепенно, ведь со временем проходит любое горе, забыл о сыне, ну, а уж о голубе-то сына и вообще никогда не вспоминал. Вполне возможно, что так оно все именно и было. Дни шли своей чередой, и вот однажды старик вышел на пенсию. И теперь они со старухой — одни в пустом доме. Детей нет. Работы, забирающей силы, тоже нет. Истёрлись и потускнели все прежние желания. Что же теперь и осталось, как не уноситься мыслями в прошлое? И все, что имело в прошлом хоть какое-то отношение к маленькому Болату, приобретает теперь особый смысл...
Хотя еще и не похолодало по-настоящему, но лето все-таки уже прошло. Я продрог. Да и время, которое я отпустил себе на прогулку, уже вышло. Я решил уходить.
— Тогда Болату было всего пять или шесть лет... — неожиданно проговорил старик, словно_ начиная какой-то рассказ. Встав было, я снова сёл. Рассказы стариков интересны. Единственное, что плохо, — им-то время считать не приходится, а то, что вы спешите, — об этом они не думают. И рассказывают они порою не для вас, а для себя. Вспоминают свое прошлое. К тому же еще у них есть привычка копаться в вещах совершенно посторонних, не имеющих абсолютно никакого отношения к данному рассказу. Но что ж делать, поймался. А судя по тому, как начал старик, история его и в самом деле могла растянуться надолго. И до меня ему действительно не было никакого дела, он ко мне даже и не обращался. — Мы вон там, — указал он куда-то подбородком, — жили. Сейчас от того, что там стояло, ничего не осталось, все порушили, новых домов понастроили. Мы тогда в этот парк каждый день ходили. Для меня-то, уставшего на работе, это отдых. И ребенок, получается, на свежем воздухе играет. Для Болата в парке главным развлечением были голуби. Их тогда везде полным-полно было. Не такие заморыши, как сейчас, а сплошь одни красавцы. И человека совсем не боялись. Болат ходил среди них, как в стаде козлят или ягнят. Без корма для них в парк мы не приходили. Чаще всего хлеб брали. Болат сам кормил их. И голуби знали его. Увидят нас еще издалека — и как заворкуют, засуетятся! Даже те, что где-нибудь в сторонке были, и те спешат на то место, где он их кормил обычно, — вот это самое, где мы сейчас с вами сидим. Я сначала-то на забаву своего сына и внимания не обращал. Сидел себе, газеты читал, журналы просматривал. Сам, в общем, по себе сидел. А как-то вечером, когда мы домой пошли, вдруг вижу — один голубь идет за нами. Мы неторопливо шли, спокойно. И все равно голубь едва поспевал за нами; стараясь не отстать, напряженно вытягивал вперед шею. Скорость у него была прямо черепашья — он хромым был. Когда он переступал с левой лапки на правую, то заваливался набок и едва не опрокидывался. Как ни трудно ему было идти, он старался изо всех сил, чтобы не отстать от нас. Но расстояние между нами все-таки увеличивалось. И через какое-то время, то ли поняв, что из затеи его ничего не выйдет, то ли совершенно выдохнувшись, голубь неожиданно остановился и продолжал при этом все так же напряженно тянуть шею.
На следующий день я сразу узнал его. Красивый сизый голубь. Правая ножка была у него сломана посередине, да так, как торчала в сторону, и срослась. Она словно бы волочилась за ним. Но не это при взгляде на птицу вызывало наибольшую жалость. Каждый раз, когда Болат бросал хлеб, голуби устраивали настоящую свалку, пытаясь завладеть куском. Хромая, кидался в общую кучу и сизый. Только ему-то ничего не перепадало. Другие успевали раньше. Все доставалось другим. Я внимательно наблюдал за сизым. За те полчаса, пока Болат забавлялся, раскидывая вокруг себя крошки хлеба, в клюв сизому не попало ничего. Назавтра, как обычно, мы пришли снова. Вчерашняя картина повторилась. На этот раз мы принесли целых полбуханки. Вокруг нас собралось примерно семьдесят—восемьдесят голубей. Болату до того, кто сколько ест, не было никакого дела. Довольный своей забавой, он раскидывал хлеб направо и налево. Я сидел и считал. Он бросил двести тридцать девять кусочков. И хоть
бы один из них достался сизому! На двести сороковом я не выдержал. Крикнул — и остановил Болата. Хлеба в руках у него оставалось совсем уже немного. Я взял у сына этот оставшийся кусок и, отрывая от него небольшие кусочки, стал подбрасывать их сизому голубю. Но и так я не достиг каких-либо значительных результатов. Из пяти или шести кусочков ему достались один-два.
С того дня мы начали подкармливать сизого голубя отдельно.
А через год Болат пошел в школу, у него появились новые заботы. У меня сменилась работа. Получили новую квартиру и переехали в другой район. Сизый голубь, конечно же, был забыт. Я тогда еще не мог знать, что вместе с сизым голубем теряю и сына — часть своей души. Только вот по прошествии двадцати лет, когда и жизнь-то сама уже прошла, когда я начал уже выживать из ума, я про все про то и вспомнил. Как подумаю сейчас, так ведь что получается: вместе с тем голубем я лишился и много чего другого... Старик умолк.
Действительно, судьба, заслуживающая жалостц. Кому было бы легко — потеряй он единственного сына. Ладно еще — крепкий вроде старик.
— Нет, я не жалуюсь на судьбу, — проговорил старик, будто прочитав мои мысли. Однако то, что он сказал дальше, было для меня полнейшей неожиданностью. — Сын со снохой все учебу кончить хотели, потом диссертации защищать вздумали... Ну вот, все наконец закончено. Самое бы теперь время внука заиметь — другой мечты у меня нет. Только доживу ли цо той поры, когда с ним играть можно будет... А как подумаю, так ведь и это прихоть. Молодые сами должны ребенка растить, все трудности испытать. И будет потом Болат, как я с ним когда-то, гулять со своим маленьким... Но тогда он еще ничего не поймет. Пусть пройдет лет двадцать. Вот лет через двадцать он поймет дену отцу...
Старик снова замолчал. Он глядел не то на цепи высоких, подернутых синевой гор — снежный пояс их, свидетельствуя о конце лета, опустился значительно прежнего, — не то на ослепительно голубое небо, — в общем, куда-то вдаль, и на лице его было выражение благости и довольства...
Неожиданно мне захотелось подшутить над стариком. Мне захотелось спросить его: "Ну, а сколько же времени тому, как вы сами познали цену отцу?" Но, вспомнив о своем отце в далеком ауле, которому мне
46
1
все недосуг было писать письма хотя бы раз в месяц и от которого не имел уже вестей бог знает с каких пор, вспомнив о своем сыне, с того времени, как пошел в школу, переставшем играть со мной и оседлывать меня как верблюда, о своем маленьком сыне, у которого начал уже появляться свой собственный взгляд на мир, я промолчал.
Не так давно моя работа снова привела меня в музей. На этот раз мне предстояло сидеть в его запасниках значительно дольше, чем в прошлый. Каждый день в обеденную пору я выходил на улицу, давая отдых уставшим от неподвижности мышцам. Гулял и любовался голубями, перелетавшими с места на место, шумно плеща крыльями, и дружно клевавшими зерно. Но ни того сизого голубя с белыми крыльями, ни старика, горевавшего о безвозвратности детской поры своего взрослого, преуспевающего в жизни сына, я больше не видел.
1977
МИР ТРЕБОВАТЕЛЬНОЙ НРАВСТВЕННОСТИ
Творческая биография Мухтара Магауина не совсем обычна. До того как стать известным в качестве прозаика, он успел завоевать весьма широкую популярность как историк литературы. Лет пятнадцать назад мне довелось переводить первую большую работу молодого кандидата филологических наук — в русском переводе мы назвали ее "Кобыз и копье". В Казахстане она произвела впечатление почти сенсационное и приобрела необычно широкую для такого рода трудов читательскую аудиторию: молодой ученый отодвинул на несколько веков вглубь историю родной поэзии, впервые собрав воедино и проанализировав произведения древних казахских жырау — поэтов-философов. Собранные вместе, даже лишь дошедшие до нас осколки этой средневековой поэзии засверкали ярким блеском таланта, на редкость своеобразного и первозданно мощного.
Одновременно писались и первые рассказы и повести. Какое-то время литературное и научное творчество соседствова ли — М. Магауин работал в Институте им. М. О. Ауэзова АН КазССР, в старейшем вузе республики — Алма-Атинском пединституте им. Абая. В эти годы им был подготовлен, снабжен большим предисловием и обширнейшим комментарием том "Поэты Казахстана" для "Библиотеки поэта". Но в конце концов прозаик все-таки оттеснил литературоведа. Жалеть об этом не приходится — в литературе появился художник со своим неповторимым голосом.
В то же время его прошлая работа не прошла бесследно для нынешней: естественно, познания в истории литературы у молодого литературоведа были обширнее, чем у большинства его сверстников, начинавших вместе с ним путь в прозе, и это сыграло свою роль. Никогда писатель, каким бы он жизненным опытом ни обладал, не начинает на пустом месте. У него всегда есть литературные учителя. Иначе быть не может. В каждом хоть сколько-нибудь значительном и талантливом произведении пробегают токи от ближних или дальних литературных источников. Это не имеет ничего общего с литературщиной. Просто невозможно воплощать в литературную форму новый материал жизни, игнорируя опыт того, кто шел перед тобой.
У М. Магауина таких источников было больше, чем у большинства его ровесников. Он широко использует опыт классической западноевропейской новеллы XIX века. Его рассказ "Счастье Тулымхана" — явная ироническая реминисценция Мопассана. В "Архивной истории" чувствуются и Бальзак и Уэллс. Его повести о животных — собаке, коне — заставляют вспоминать о замечательном писателе Э. Сетон-Томпсоне. И все это не мешает М. Магауину быть оригинальным современным казахским прозаиком со своим жизненным материалом, своей темой, своим видением мира. Он принадлежит к отряду писателей "среднего поколения", который в казахской литературе представлен именами Абиша Кекильбаева и Дулата Исабекова, Ду-кенбая Досжанова и Оралхана Бокеева. В чем же состоит своеобразие Мухтара Магазина?
Детство писателя прошло в ауле, он хорошо знает аульную жизнь и охотно обращается к ее изображению. Однако в отличие от большинства своих литературных сверстников М. Магауин не меньше внимания уделяет и городу. Причем это в основном город старых окраин и новых микрорайонов, город студенческих общежитий и частных квартир.
Важно, что "аульная" и "городская" тема существуют в творчестве Магауина не параллельно. Он показьюает аул и город в их взаимодействии, взаимовлиянии. Это отнюдь не противопоставление суетности города мудрости аула. Правда, рассказ "Ливень" на первый взгляд можно толковать именно так: горожанин-неудачник, ничего в общем-то не добившийся в столице и вместе с тем отвыкший от аульной жизни,— и его ровесники, здоровые, прямодушные аульные парни. Его, дрожащего от холода, гроза загнала в какую-то грязную расселину, а они под хлещущими струями, при блеске молний гоняют лихой кокпар. Но ведь как раз в этой повести незадачливый герой в своей застольной речи невольно пародирует такое противопоставление, доводя его уже до бткровенной пошлости: "Вот вы говорите — Алма-Ата, столица. О воде и дровах думать не надо. Магазины под рукой. В магазинах — все, что душа пожелает. Живи себе и вкушай все радости этой жизни. Вроде бы все так. Но наш брат казах, для которого вольная степь — родной дом, ему душно в городе, тесно, дома лезут друг на друга, на каждом шагу смотри, оглядывайся — здесь не пройдешь, там не проедешь, народу — толпы". Нет, и повесть "Ливень" явно "не про то".
Собственно, взаимоотношения аула и города интересуют писателя не сами по себе, а как частный, хотя и яркий, пример проблемы, которая целиком захватывает его внимание,— проблемы нравственных обязанностей человека. Его герои — и студенты, и давно перешагнувшие студенческий возраст — как бы держат непрерывный, бесконечный экзамен на право называться настоящими людьми, держат его перед временем, перед обществом, перед собой.
В чем драма Уакаса, главного героя "Ливня"? Да в том, что "он вообще обладал способностью быстро осваиваться с обстоятельствами, даже весьма неожиданными". Всю жизнь Уакас приспосабливался к обстоятельствам, не пытался бороться с ними, плыл по течению, но он по крайней мере не делал подлостей. А герой "Смуглянки" — молодой ученый Бексеит, примеряясь к обстоятельствам, походя растоптал самое дорогое, что дала ему судьба, — любовь, семью, ради ученой карьеры предал свой дар, поступился честью в науке — и вот сидит, постаревший, в своем шикарном профессорском кабинете, перебирает черновики написанных трудов, ругается с женой — вздорной, похотливой и хитрой Гульжихан, читает письмо из родного аула, куда когда-то бежала смертельно оскорбленная им первая жена Айгуль: "Вы спрашивали про своего сына Секена, то есть про нашего родного племянника Сейтжана Ниязова. Сейтжан жив-здоров, дела у него идут хорошо, живет и радуется жизни, как все его сверстники. Это джигит огромного роста и богатырской силы. На каждое плечо по человеку посадить может. Одна беда — из-за болезни ушей он дальше второго класса не пошел. А так Сейтжан ничем не хуже других, все понимает, если на руках показать".
Аспиранту, тогда еще спешившему с защитой диссертации, "некогда" было заняться болезнью ребенка.
И самое главное, понимает Бексеит: никуда от Гульжихан ему не уйти, они теперь — два сапога пара.
Здесь следует сказать вот что:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57