Ладно, мать — твоя, никто не спорит. Она сейчас вернется, а ты замерз, пойдем в дом, согреемся и выйдем.
...Прошло время, достаточное для того, чтобы сварилось в казане мясо, и мама наконец вернулась. Руки её были пусты, а следом за ней еле тащился Кок-Даул.
1 Именем аллаха.
2 По казахскому обычаю, первый сын в семье молодых воспитывается у бабушки с дедушкой и считается как бы их сьюом.
Он хромал, каждый шаг давался ему мучительно тяжело, лапы у него были в крови, шерсть слиплась и свалялась. Глаза у мамы покраснели и опухли.
— Прыгнул — и только его и видели, — сказала она, — аж с ног меня чуть не сбил.
Опершись о загородку загона, она перевела дыхание.
— Кок-Даул загнал его в каменный тупик. Огромный шестилетний самец, не меньше стригунка. Никогда не видела такого большого архара. Рога толстые, корявые, с тройным загибом. Встал задом к скалам и не давал псу подойти к себе. Меня издали увидел. Постоял немного, потоптался на месте, а потом прыгнул и понесся прочь. Кок-Даул шел за ним след в след, но как только начался голый гребень, без снега, архар тут же оторвался от него. Кок-Даул отбил себе все лапы. Насилу до дому дотащились... Эта война стала чумой, бичом для мужчин, — сказала она после молчания самой себе, ни на кого не глядя. — Теперь над нами насмехаются даже звери.
Старая Орынкул не произнесла ни слова. Едиге обхватил за шею старого пса, лежавшего чуть боком, опершись на выставленную лапу и словно бы подпиравшего землю своей огромной грудью. Я никогда не пойду на войну, подумал Едиге, не пойду. Но именно в тот день где-то в непостижимых глубинах его души зародилась уверенность в том, что жизненный путь человека полон беспрестанной борьбы, и раз ты родился им, то должен бороться и воевать, хочешь этого или не хочешь, и в этом вся суть жизни, вся прелесть и вместе с тем вся горечь ее.
1968
НОЧНЫЕ ГОСТИ
Коли такой мастак приветствовать — так уж и быть, проходи, — сказал Омирбек-аксакал, не переменив позы, оставшись лежать, как лежал, лишь поудобнее устраивая под локтем аккуратно свернутый купи1 . — Дверь только закрыть не забудь.
— Сзади товарищ есть, — сказал гость, как рыкнул.
— А, деда твоего в душу, богатый, значит, приехал! — усмехнулся Омирбек. — Аклима, дверь закрой-ка.
Снимавшая пену с мяса в казане, бледная, с мизин-
1 Купи- верхняя одежда с подкладкой из верблюжьего или овечьего меха.
чик старушка, по пояс исчезнув в волнах белого тумана, клубами вползавшего в дом, торопливо закрыла дверь.
— И-и, свет ты мой, — сказала она гостю, — замерз совсем. Руки вон, гляди, не слушаются. Дядя чабан, — обратилась она к мужу, — уж раздел бы Токмет-жана. Разве лежат так, когда гость в дом пришел?
— Хоть генерал-губернатор приди — не могу я встать, — ответил Омирбек. — Сам разденется.
Но раздеться сам гость не мог. Одежда на нем словно залубенела. Аклима, худая, с узкими плечами, с морщинистым, точно вымя переставшей доиться коровы, лицом, волоча по полу конец своего длинного ки-мешека1 , зашла к гостю с одного бока, с другого и, дергая за рукава, с трудом стащила с него белый тулуп. Под тулупом у гостя оказался туго перехваченный в поясе черный полушубок. Аклима сняла и его. Из-под полушубка на свет белый явился кожаный жилет. Сняли и жилет. Тесемки лисьего тымака стянулись в тугой узел. Аклима долго возилась с ними, наконец распутала. Теперь гость остался в одном застегнутом до горла синем кителе. Прижав обе руки к груди и чуть согнувшись, поздоровался снова:
— Ассалау-магалейко-ом! — Шагнул было к тёру, но остановился.
Присев на носки, он попытался снять с валенок галоши. Но галоши не снимались. Сев на голый пол, гость потянул галоши обеими руками. Галоши не поддались. Тогда они попробовали вдвоем с Аклимой. Опять ничего не вышло.
— Не снимаются, проклятые, — сказал гость.
— Закаменели на морозе. Теперь схватились с валенками намертво, — заметил Омирбек.
— Что же теперь делать? — спросил гость. Он готов был расплакаться.
— Разрежь ножом, тогда снимутся, — посоветовал Омирбек.
Гость засунул руку в карман, отыскивая складник, который должен был лежать у него там, но складника не оказалось.
— Выпал, — сказал гость. — Из семи частей, замечательный складник был. Проклятое железо, чтоб ржавчина тебя съела, не могло потом потеряться, когда галоши вот эти порезал бы... ой, да что же мне теперь делать-то?..
— В аул свой приедешь, новый складник купишь.
1 Кимешек- женский головной убор.
Вот тогда и порежешь себе галоши с валенками вместе, — сказал Омирбек. — Ну, а сейчас так проходи.
— Во-о! Придумал! — Обрадовавшись, довольный собою, гость снял валенки совсем, швырнул их один за другим к порогу и, волоча за собой размотавшиеся портянки, прошел на тёр.
— Куль-тура! — сказал он по-русски, поднимая палец.
— Как ты будешь резать, что ты будешь резать — мне дела нет1 , —- сказал Омирбек. — Садись. Ровесник мой жив-здоров? Бодр еще, наверное?
— Бодр, — ответил гость. — Вы же крепкий народ.
— Крепкий, — сказал Омирбек. — Особенно вот я крепкий. Оттого что крепкий, и от овец не отставляете, хоть мне и семьдесят уже.
— Ничего, — сказал гость. — На свежем воздухе полезно для здоровья работать.
— Конечно, — кивнул Омирбек. — Не было бы полезно, так вы б не заставляли. — Он чуть помолчал. — Вечером с коня едва слезаешь. И сейчас вот подняться не могу, кости ломит. Иной раз ночь напролет мучаешься, стоном исходишь» Вся работа на моей шее. Просил какого-нибудь мальчонку дать, чтобы хоть был здесь кто, когда пасти уезжаю, — скотинке слабой сенца подкинуть, так вы все тянете, длинным арканом, широкими путами. Дом мой единственный тут. Умру в один день, так пока узнаете да прискачете, не подохнет ли ваша скотина в загоне?!
— Не умрете! — протянул гость. — Раньше девяноста коня не осадите.
— Если мы до девяноста дотянем, так вы до ста тридцати доедете, — сказал Омирбек.
— Сто тридцать... Это так... Это как бы... многовато. Вот этих: восьмидесяти, девяноста — хватит нам.
— До девяноста играючи доедете. А дальше — там сорок градусов бешеной воды есть, которую вы каждый день потребляете, так, нет? Вот тебе и сто тридцать.
— Не-ет, — сказал гость. — Сто тридцать ваших — многовато. Что нам перепадает? Плохая, горькая водка, вонючий спирт. В Алма-Ате, говорят, без всякой примеси чистая водка есть, которую сильные мира сего пьют, коньяк называется. Что же делать, досюда не доходит. А то бы...
— Э-э, дурного твоего деда в душу, — прервал гостя
1 Здесь игра слов, возникшая из совпадения частей слова "культура" с двумя казахскими словами: "куль" — мелко, "тура" — резать.
Омирбек, — я тоже без ума, что жалуюсь тебе, печаль свою изливаю. Ладно уж, утром поговорим.
— Утром на центральной усадьбе буду.
— В таком виде в ночь ехать хочешь? Никуда не поедешь. Поешь сейчас — и спать!
В эту минуту дверь снова открылась и впустила еще одного гостя. Человек немного отряхнулся на пороге от снега и неуклюже пошел к тёру. Пожав руку приподнявшему голову Омирбеку, он посыпал скороговоркой:
— Живы-здоровы? Мамаша, — посмотрел он на Ак-лиму, —- как себя чувствует? Руки-ноги в порядке? Скотина, люди— целы? Убойная скотина, наверно, жирная, сена много, слышал я — сноха ваша родила, сына принесла, пусть здоровым растет, долгой ему жизни. Той устроили — меня не позвали: пусть, дескать, Тлеукен со всеми придет. В чем моя вина? Обиделся я на вас. Особенно вот на мамашу обиделся.
— Ой, свет ты мой! — сказала Аклима. — Собрали вечером трех скотоводов с окрестных зимовок — про это, наверно, и говорят люди. Почему же не позовем, родной? Позовем. Пусть только лето наступит, на земле попросторней станет.
— Шучу, апа. Говорят, кто в последнее время проезжает здесь, просто так не уходит из этого дома. Нам бы тоже угоститься от того дастархана, что на тое был.
— Есть, дорогой, есть. Мы ведь на дороге, вот и закупили впрок, чтобы, кто проезжает, согрелся бы. Есть вот как раз.
— Ай, как хорошо! Тогда раздеваемся. Движения Тлеукена были ловки и скоры. Всю
одежду с себя он скинул в одно мгновение. Так же, как и Токмет, он оказался в застегнутом до горла синем кителе и толстых, стеганых черных шароварах. Раздевшись, Тлеукен присел в ногах Омирбека. Ему было лет двадцать пять, крепкий, атлетического сложения мужчина. Рядом с Токметом, которого так и качало и временами он чуть не падал, Тлеукен казался, ни больше ни меньше, горой. Грудь его — чуть ли не в размах рук обыкновенного человека, на каждое плечо можно посадить по джигиту. Только вот голова у него будто не от этого тела. Словно и нет ее, а все это — одна толстая шея, которая, становясь тоньше и тоньше, обрывается неожиданно тупым огрызком. В висках она уже, чем в щеках, лоб в два пальца. Череп выбрит, и голова круглая-круглая и белая, как свежевыделанный бурдюк, набитый маслом. Когда Тлеукен говорит, виски его вслед губам тоже двигаются.
— И вправду, даже честные слова лгуна на ветер уходят, — сказал Омирбек. — Когда Токмет объявил, что не один, мы не поверили. Что же ты так долго дверь искал?
— Да не-ет... — протянул Тлеукен. — Лошади проголодались. Сена им подкинул, пока устраивал... ну вот...
— В райцентр часто ездите, велели бы в дом, где останавливаетесь, две-три арбы сена подбросить.
— Сено есть, — сказал Тлеукен. — Да лошади наши заняты были — день-деньской под седлом простояли. Думали сначала с рассветом ехать, да за чаем вот засиделись, потом люди к нам пришли, затем мы к ним зашли... В общем, что уж там, пока то да се, оказывается, и солнце село. Тогда только за разум взялись, сели на коней в спешном порядке и. только вот до вас, видите, доехали...
— Э, пусть, — махнул рукой Омирбек. —Конторские бумаги — не скотина, их пасти не надо. Утром по потемкам выедете — к полудню будете.
— Утром заседание правления,'— сказал Токмет. — Я присутствовать обязан. Порядок нужен. Где плохое руководство, там и работа не может не хромать.
— Ой, ой, слова Токи — как книжные слова, — сказал Тлеукен.
— Значение животноводства на сегодняшний день — велико, — поднял палец Токмет. — И раз уж правительство доверило тебе ответственную работу, ты обязан оправдать это доверие, работа — не игрушка.
— С государственной работой играть нельзя, — подтвердил Тлеукен. — И потом, вам непременно нужно добраться до моей женеше1 нынче же ночью.
— А это тоже работа, — сказал Токмет. — Зарегистрировался я в загсе — значит, взял на себя ответственность. Взял ответственность — неси ее!
— Взял ответственность —- неси! — повторил Тлеукен, широко улыбаясь.
— Апа!.. — сказал Токмет. — Водочку свою неси. Поедем мы.
— Сейчас, милый, сейчас, — отозвалась Аклима. — Чай вскипел, и мясо как раз сварилось.
— Мясо — это пережитки прошлого, апа. Ну что это такое — мясо. Мясо в каждом доме найдется. Вот водку не везде достанешь. Тлеукен, разве ту бутылку, из сумки, не принесешь?
— Принесу, — сказал Тлеукен.
1 Ж е н е ш е — уважительное от "женге" — жена старшего брата, старшего по возрасту человека.
— Нет, — сказал Токмет. — Сначала мы выпьем до дна водк^ этого дома.
— Сначала мы выпьем водку этого дома, — сказал и Тлеукен.
— Ну, а ту — на дорогу.
— Да, пусть на дорогу будет.
— Когда до перевала Айкай доедем — вытащим, да?
— Когда до перевала Айкай доедем — вытащим.
— Прямо из горлышка будем пить?
— Из горлышка выпьем.
— Чтоб булькала?
— Чтоб булькала.
Едиге засмеялся. До сих пор, не обращая на этих двоих особенного внимания, он молча сидел перед печью, греясь ее близким теплом. Теперь против воли он обернулся: не только поведение пьяного Токмета, но и то, как ловко огромный, будто верблюд, Тлеукен подлаживается под него, было смешным.
— Ой, а это... как его... Этого хитреца Омирбека сын... то есть... ошибся я, я думал, это ваш сын, а это внук Маке... ай, господи, я все путаюсь... сын Маке ведь, а? — сказал Токмет.
— Едиге это, стало быть! — заметил Тлеукен.
— Откуда ты, куда ты? —• спросил Токмет.
— Домой на каникулы, на десять дней.
— Только перед вами зашел, — сказала Аклима. —-Дни-то божьи стоят морозные, продрог весь. И-и, дорогой ты мой!..
— На десять дней? — спросил Токмет, сощурив глаза. — Сегодня же двадцать четвертое декабря. До каникул ведь еще неделя, так, нет?
Едиге промолчал.
— Детей, которые отлично учатся, отпускают, оказывается, раньше, — сказал Омирбек.
- А, вон как. Какой у тебя нынче класс?
— Шестой.
— Учеба как?
— Хорошо.
— Четверки?
— Нет, пятерки.
— Все пятерки?
— Все пятерки.
— Ой, молодцом! — сказал Токмет довольный.— Не сходи с этой позиции. Будешь хорошо учиться — таким же, как я, будешь.
— Я, как вы, не буду, — сказал Едиге.
— Я — заведующий фермой, — сказал Токмет. — Вся скотина, все деньги в моих руках, не ломаю головы, что есть, что надевать. Разве не хочешь заведующим фермой быть?
— Не хочу быть заведующим фермой, — сказал Едиге.
— Тогда кем же ты хочешь? Едиге снова промолчал.
— Ты не учился, на полдороге застрял. А Едиге до дна знаний дойдет, — сказал Омирбек. — Самое меньшее — пуркорол1 в райисполкоме будет.
— Батюшки, тогда кончили, — закрыл Токмет лицо своими худыми длинными пальцами» — Думается, смерти ищем мы, играя с пуркоролом?
— Не смейся. Живы будем — увидишь еще, — сказал Омирбек. — Это такой мальчик»
— А чего смеяться? — сказал Токмет, вновь становясь серьезным. — Из способного мальчика что-нибудь да выйдет. Я ведь вот в школе тоже хорошо учился. Особенно по арифметике сильный был. А иначе б я разве чего достиг?
— Ну, мойте руки! — позвал Омирбек. — У старухи, кажется, ужин готов.
— Ой-ей, драгоценная ты мать наша! — сказал Токмет, усаживаясь за столом. — Недаром люди ваш дом хвалят.
— Дорогой, все здесь, что имеем, — сказала Аклима. — На зиму только одного бычка прирезали, да худой оказался. А больше нечего было резать. Это мы для Едиге мясо сварили. Свою долю позднее получите.
— Есть ли лучшая доля, чем эта зеленогорлая? — воскликнул Токмет. — Я же про нее и говорю. Мясо пусть Едиге и Тлеукен едят. А мне и этой бешеной воды хватит. Наливай, Тлеукен.
Тлеукен взял со стола бутылку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57