.. Но — и это мне было известно! — сведения, которыми я располагал, не новы, все эти многочисленные материалы, которые я буду преподносить как открытия, вовсе не открытия. Все они найдены до меня. Их переписал, сделал с них фотокопии и микрофильмы человек по имени Самет. Трудно было примириться с подобным, но что ж поделаешь, истина была именно такова.
Я разочаровался во всех радостях жизни. Мне хотелось умереть. Покончить с собой. Но, к своему несчастью, я слишком верил в себя. Я никогда не сомневался в том, что я великий человек, что на мне от рождения — печать гениальности. Я должен был, не обращая внимания на все насмешки судьбы, на все удары жизни, невзирая ни на бури, ни на снег, невзирая ни на что, совершать великие дела. Я был рожден для великих дел. Это меня обязывало. Поэтому я не умер. Я вынужден был жить дальше и таскать по земле свое бренное тело.
Я взял новую тему. Очень перспективную. Она была посвящена очень сложной проблеме. Необходимые материалы я мог получить лишь вне Казахстана — в архивах Министерства иностранных дел Российской империи, Коллегии внутренних дел, в книгохранилищах Москвы и Ленинграда. Я снова проработал всю зиму. Один год в аспирантуре пропал даром, и, чтобы наверстать упущенное, я просиживал за работой дни и ночи. Не хватало времени на то, чтобы обобщить, обдумать материал, выбрать из него нужное, я решил сделать это после и потому брал все, что попадало под руку. С наступлением лета я наконец-то перевел дух, и оказалось, что всяких бумаг с различными отрывками, сносками, цитатами, всяких фотокопий, ксерокопий, микрофильмов набралось у меня два больших чемодана. Материалы, которых вполне хватило бы не на одну кандидатскую диссертацию. Я навьючил на себя этот свой багаж и сел в поезд "Москва — Алма-Ата".
Поезд прибыл в Алма-Ату с опозданием часа на три-четыре, где-то около полуночи. Я поймал такси, погрузил в него чемоданы и поехал прямо к Самету-аксака-лу. Он еще не спал. Правда, лежал уже в постели, но не спал. И вообще был он болен. Но, несмотря на это, встал и оделся. Глаза его глубоко запали, углы рта опустились вниз. Казалось, он сделался выше ростом. Живой скелет, погромыхивающий костями. Я был весь как натянутая струна. Хотя и был уверен, что уж на этот-то раз не попаду к старику в когти.
Напрасные надежды! У Самета-аксакала оказался весь найденный и привезенный мною материал. То с той, то с другой полки снимал он папки. Фотокопии... ксерокопии... Громадное количество всяких копий — можно завалить ими небо и землю. Правда, кое-чего, чем располагал я, у Самета-акеакала все-таки не обнаружилось. Но то, что оставалось у меня, было материалом незначительным, второсортным — мелочь, словом. Я не смог сдержать себя. Я разрыдался так, будто тридцать моих сыновей погибли в один день. Старик успокаивал меня.
— Не огорчайтесь, — говорил он, — филателисты всю жизнь проводят в поисках какой-нибудь одной марки. Бывает, что так и не находят ее. Потому что эта марка у другого человека. Надо ее или выкупить у него, или выменять. Ну, а мы? Мы сами себе хозяева. Что может помешать нам? Все зависит от нас самих, от того, сколько ты вложишь труда. В этом-то и преимущество нашего дела.
Потом он, видимо, решил подбодрить меня, в голосе его появилась назидательность, он заговорил громче.
— Вы очень талантливый молодой человек, — сказал он. — То, над чем я корпел долгие семь лет, вы осилили за какие-то двадцать месяцев. Темп у вас просто потрясающий. А я все это собирал всю свою жизнь по малым крохам. Вот эти полки — результат моего неустанного труда в течение сорока двух лет. Ну, а вы с вашими темпами, с вашими-то возможностями все, что я узнал за сорок лет, освоите за пятнадцать-шестнадцать. Вам будет лет тридцать восемь — тридцать девять максимум. А сколько вам еще после этого жить?! Вы переплюнете меня! Это точно. Время на вашей стороне.
Он много еще наговорил мне таких вот хороших слов. Но что толку от слов, если он обобрал меня до нитки? Самет-аксакал был человеком чести, благородным человеком. Никаких условий на сей раз он мне не поставил.
— Если ты боишься, — сказал он, — что не выдержишь выпавшего тебе испытания, ты свободен. Выходи из игры. Объявляй, что первооткрыватель всех этих материалов — ты, публикуй их, защищай там свою диссертацию, я тебе поперек дороги не стану!
Да он и не смог бы стать мне поперек дороги. Я повторяю: если бы не моральная сторона, то юридически я был бы полностью прав. Но я отказался продолжать работу. Новая тема потеряла для меня всякий интерес. Каково бы было тебе, если бы ты влюбился в девушку, видел в ней ангела и, лишь женившись, случайно узнал о бывшей ее греховной связи с развратным стариком? Прости меня за грубое сравнение. Но именно такоб чувство я и испытал. Я попросил третью тему. Третий год аспирантуры. Третья тема. Профессор очень расстроился. Отругал меня. Уговаривал. Но я не поддался. Покойный любил меня, верил мне. И в конце концов согласился со мной. Насколько уважаемо было мое мнение у профессора, настолько же велик был его авторитет в ученом совете. Отклонив все возражения, он добился, чтобы мне утвердили новую тему. Через два дня после решения об этом, не откладывая дела в долгий ящик, я отправился в Казань.
"О Казань! Казань больная! Казань печальная! Казань светлая!"1 Казань — один из важнейших культурных центров тюркских народов. Э-эй, братец! Чего там только нет! Всего полным-полно. Всего в изобилии. Я с головой окунулся в работу. О, сколько попадалось мне на удочку, сколько нового извлекал я из архивного забытья на свет божий и беспрестанно сопоставлял, сравнивал, анализировал данные. Что и говорить, попил я тогда живительной воды из разливанного того моря, всю осень и всю зиму не существовало для меня мира вокруг, кроме архива.
В Алма-Ату я вернулся ранней весной. Работа моя еще не была закончена, следовало кое о чем посоветоваться с руководителем. И, что греха таить, я хотел также заглянуть к Самету-аксакалу. Пожалуй, в тот момент это было для меня самым важным. Но меня здесь поджидала неудача, даже не неудача, а несчастье. Самет-аксакал скончался. Мне он оставил записку. На листе бумаги косой строчкой были написаны только лишь две фразы: "Все это у меня есть. У меня — все!"
Я поверил ему. Я ни секунды не сомневался после этой записки, что нашел бщ у Самета-аксакала все, что ценой такого напряжения сил было собрано и накоплено мною в течение целого года. Однако следовало, конечно, убедиться в этом собственными глазами. Я поинтересовался библиотекой покойного. Как сообщил сосед, Самет оставил ее родственнику, жившему неподалеку, в нескольких кварталах отсюда; родственнику эти вещи были не нужны, и он сдал их в комиссионный магазин. Не библиотеку, конечно же, а полки. Про папки, стоявшие на полках, сосед ничего определенного сказать не мог. Полки, когда их выносили из дома, были пусты — это точно. Видимо, Самет-аксакал, поняв, что силы оставляют его, несколько дней подряд рвал, жег свои бумаги — и все уничтожил. А после этого уже написал записку. Мне не оставалось ничего другого, как просто поверить ей...
1 Строки из стихотворения классика татарской литературы Токая "В путь".
Ты, конечно, можешь подумать, что, избавившись от соперника, я испытал облегчение. Как бы не так. Наоборот! Уж лучше бы он был жив. Я теперь совсем потерял покой. Что бы я ни находил теперь, не известное науке, я уже не мог выяснить, знал ли об этом Са-мет-аксакал. На какой бы свежий материал я ни выходил, я не мог с достаточной уверенностью считать себя первооткрывателем. Жизнь снова потеряла для меня всякий интерес. Мне снова захотелось умереть. Уже второй раз за последние три года. Но, говорят, только шайтан живет без надежды, а я все-таки еще очень многого ждал от будущего. Я не умер. Не смог умереть. Меня вовремя осенила мысль, что должен же быть предел, край собранному Саметом-аксакалом. Одному человеку, каким бы он гением ни был, практически не под силу собрать все сведения по истории, этнографии, искусству, литературе целого народа. Я тоже наверняка не осилю всего этого богатства. Но я ничуть не сомневался в своем преимуществе перед Саметом-аксакалом, в своих больших возможностях и способностях. Тот громадный материал, который покойный собирал по крохам сорок два года, я мог бы одолеть за какие-нибудь пятнадцать—двадцать лет.
Ия взялся за осуществление этого грандиознейшего дела, пожертвовав ради него всем. Все вы за прошедшие годы успели жениться, получили просторные квартиры, обзавелись, так сказать, семейным очагом, детишек нарожали, а у меня вот ничего нет. Все вы сейчас кандидаты, некоторые уже и на доктора идут, а у меня никакой степени. Но я счастливее вас всех. Всех вас выше. Пока вы гонялись за обманчивыми учеными степенями, я познал вкус настоящей работы. Я обладаю сейчас несметным богатством! Ведь всего десять лет, как я занимаюсь наукой, а сколько уже мной собрано! Да. Не через пять-шесть лет, а через какие-нибудь три-четыре года материал, который я соберу и обработаю, сравняется с материалом, собранным Саметом-аксакалом. По количеству сравняется, по объему. Ну, а по качеству... по качеству мой материал намного выше. И я не ограничусь тем, что сравняюсь. Я пойду дальше. Потому что столько еще нераскрытых тайн, столько еще загадок кругом. Какие сокровища таятся в архивах мира!.. Нет им цены. Э-эх, дружище, посидеть бы годок в книгохранилищах Стамбула и Лондона!..
Мы, оказывается, уже подошли к Центральной публичной библиотеке. Сембек заканчивал свой рассказ.
Я чувствовал себя как-то очень странно. Я не знал, как отнестись ко всему этому. Не знал, что сказать.
— Все это, конечно, хорошо, — выдавил я из себя наконец. — Но почему ты ничего не публикуешь? Ничего не пишешь?
—- Ой-ей, дружище, да где же время на это? — сказал Сембек. — У меня в самом разгаре сбор материала. Я уже почти дошел до намеченной межи. Еще лет семь-восемь, ну, самое большое, десять посижу. Вот тогда и возьмусь за писанину.
Ответ его не удовлетворил меня.
— Так что же ты ищешь в конце-то концов? И что ты находил до сих пор?
— Все нашел! — воскликнул Сембек. — Я даже не знаю, кто я сейчас такой. Пожалуй, все-таки историк. Но вместе с тем и фольклорист, и этнограф, и искусствовед. Потому что у меня есть все!
— Что значит — все? — вскричал, в свою очередь, я. Я уже начал было подумывать, а не разыгрывает ли меня Сембек.
— Я аккуратно прочитываю то, что ты иногда тискаешь в печати. Разбираешься во многом, я это подметил. Но вот скажи, коли ты такой специалист: какие отношения существовали между Русским государством и казахским ханством в начале шестнадцатого века?
— Во времена хана Касыма между Казахской ордой и Москвой были чисто дипломатические отношения, — ответил я. — Но какого уровня были и как осуществлялись, не скажу, да этого и никто не скажет. Все документы по этому вопросу сгор'ели...
—...во время пожара Москвы в тысяча восемьсот двенадцатом году, — сказал Сембек и усмехнулся, — самолетов с фугасками не было. Артиллерию с современной не сравнить. Сам же знаешь, как проходила эвакуация, кто поджег город и когда он загорелся. Так что невозможно, чтобы такие ценные бумаги были уничтожены...
— А что, ты нашел их? — спросил я.
— Дипломатических бумаг было очень много, и все они, кроме того, были написаны на казахском языке, — уклонился Сембек от прямого ответа. — Сам, надеюсь, понимаешь, какое значение имеют эти документы не только для истории, но и вообще для нашей культуры?
— Так где они? Ты действительно нашел их? — нетерпеливо перебил я его.
— Надеюсь, ты достаточно осведомлен о жизни казахского султана Ораз-Мухаммеда Ондановича, который при царе Борисе Годунове правил городом Касимовом на Рязанщине? — невозмутимо продолжал Сем-бек, словно бы и не слышал моего вопроса. — Так знаешь ли ты о том, что у этого Ораз-Мухаммеда была богатейшая библиотека и что в ней, помимо сочинений арабских, персидских и тюркских ученых, помимо русских летописей, хранились еще и книги казахских авторов, писавших на родном языке? Где она, эта библиотека? В восемнадцатом веке по заданию хана Аблая была написана казахская история. Где она, эта история? Сембек буквально засыпал меня такими вот риторическими вопросами, а ни на один из моих встречных вопросов не ответил.
— Ну, ладно, — сказал он наконец, собираясь убегать от меня. — Отнял у тебя время пустой болтовней. Прости. Гуд бай.
Но мне вовсе не хотелось оставаться в дураках. И я не отпустил его. Однако я чувствовал, что задавать ему какие-либо вопросы совершенно бесполезно. Поэтому я решил сманеврировать, пошел в обход:
— Где же ты работаешь?
— На прежнем месте, — ответил Сембек, зевая. Но, видно, он мне совсем задурил голову — я никак не мог вспомнить, где он работал прежде.
— Ты похудел, — уже в какой раз сказал я, не в состоянии придумать что-нибудь другое. — Тебе отдохнуть бы.
— Это не от усталости, — отозвался Сембек. — От любимой работы человек не устает. Это не от усталости...
Он оглянулся по сторонам и спросил, не знаю ли я одного молодого человека. Я знал. В последнее время он опубликовал в печати несколько очень приличных статей о казахском фольклоре. Насколько я помнил, он нашел более древний и более совершенный, еще не известный науке вариант одного героического эпоса.
— Нехороший он парень, — сказал Сембек. — Я его к себе домой пригласил. Показал. Предупредил. Он не имел на то никакого права. Никакого морального права не имел. Но нынешняя молодежь груба, невежественна. На все ей наплевать. Ничего не стыдится. Взял да и опубликовал. А сейчас снова каждый день в архив ходит. Я за ним наблюдаю, смотрю, что он там делает. Все, что он "открывает" сейчас, у меня уже давным-давно лежит. Все у меня есть. Я его снова предостерег. Объяснил ему. Но он бессовестный парень. Снова проигнорировал меня. Вот хорошо, что вспомнилось про него к слову. Я тебя попросить хочу. Мы ведь старые друзья... Этот юнец еще не защитил диссертацию, но она у него уже готова. Тянуть дальше просто нельзя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57