ПОВЕСТИ
(казах.)

ДЕТИ ОДНОГО ОТЦА
Среди песен о войне, сложенных в недавнее время, мне особенно запомнилась одна, с припевом: "Нас оставалось только трое из восемнадцати ребят". У всех, кто ее слушал, будь то мои сверстники или люди постарше, на глаза накатывали слезы. Я сам это видел. И каждый раз вспоминал фотографию, снятую весной 1942 года. На ней были парни одного аула, только что призванные в армию. Их — я подсчитал — было шестьдесят семь. А в аул воротилось трое, как в той песне...
Тех из них, кто погиб, я никогда не видел и не могу о них писать. Но я знал безутешных отцов и матерей героев, знал их малых детей, оставшихся сиротами. Знаю, сколько лет было бы сейчас тем, кто не успел народиться...
Эту небольшую повесть мне хочется посвятить детям, которых осиротила война, и памяти погибших в битве с фашизмом, особенно тех, кто навечно сомкнул глаза, так и не сделавшись отцом. Пусть она станет горстью земли, брошенной на могилу павших, и песнью, которая, может быть, утешит живых.
Автор
ИСТОКИ
Ну вот, уважаемые, теперь все в сборе... Слушайте и решайте, — сказал баскарма1. — Сами знаете, когда я уезжал, то думал, что вернусь и привезу нам помощников. А получилось все по-другому. В наш район направили ребят из детских домов, пятьдесят четыре человека.
1 Баскарма — начальник. В данном случае — председатель колхоза.
Дорога далекая, пока я до райцентра добрался, тех, что постарше, колхозы разобрали. Хотя бы и по четырнадцать, по пятнадцать лет, а все рабочие руки... Что было делать? Посмотрел я на оставшихся сирот, подумал... И взял самых маленьких.
Люди зашумели. Еще до того, как собраться, прошел слух, что председатель колхоза вдвоем со счетоводом привезли полную подводу ребятишек — мал мала меньше. Так оно, значит, и есть.
— Тише, уважаемые, — сказал баскарма, поднимая руку. — Не шумите. Привезли мы только шестерых. Все равно на всех не хватит. К тому же как бы не случилось такого, что кто нынче пригреет, завтра слезы лить заставит... Это не по нашим казахским обычаям. Может, в район еще детей направят, тогда и спорить не придется. А пока давайте решать по справедливости. Эй, байбише, — крикнул он, — выведи ребят, если они поели.
— Сейчас, аксакал, — послышалось из юрты.
— А ну, отступите немного, дайте место, — сказал баскарма.
Перед входом в юрту расчистился полукруг. Он то увеличивался стараниями баскармы, то уменьшался: каждому хотелось быть впереди, люди теснились, подталкивали друг друга. И трудно было понять, кто на что-то надеется, а кем владеет простое любопытство.
Наконец в дверях мелькнул белый платок жены председателя. Но она еще немного замешкалась, хотя войлочный полог был уже откинут.
— Идемте, милые, идемте...
Точно желтый взъерошенный цыпленок из-под белого крыла наседки выглянул из юрты мальчуган, худенький, с тонкой шеей и соломенными волосами. Гомон сразу стих — как ножом срезало. Следом за мальчуганом стали выходить один за другим остальные малыши — кто рыжий, кто черненький, у кого каштановый вихорок на макушке. Не то яркое солнце их слепило, не то заробели они перед примолкшей, пестро и бедно одетой толпой, но дети сгрудились у самого входа и застыли в неподвижности.
— Э, лопоухие, да вы не бойтесь, — сказал баскарма. — Ступайте поближе. — И каждого за руку вывел и поставил в ряд перед юртой.
Люди, затихшие было, снова оживились, загудели, начали переговариваться вполголоса, когда заметили среди детей и таких, у кого кожа была смуглой, а глаза черными.
— Ну, Дауренбек, — обратился баскарма к молодому человеку в синих галифе и солдатской гимнастерке, стоявшему впереди всех со скрещенными на груди руками, — читай свои документы, рассказывай про ребятишек, что и как.
Дауренбек, тяжело топая солдатскими сапогами, вышел на два-три шага вперед и вытянул из нагрудного кармана сложенный вчетверо листок —вытянул довольно неловко, неумело, действуя левой рукой, на которой уцелели только большой палец и половина мизинца. Затем, переложив листок в здоровую руку, развернул его, разгладил складки и некоторое время беззвучно шевелил губами, читая текст про себя. Закончив, он пересчитал детей обрубком мизинца, опять заглянул в бумагу и, переменив ребятишек местами, заново выстроил перед собой. После этого он прочистил горло, прокашлялся, сложил аккуратно листок и вернул его в карман.
— Все правильно, басеке1, — сказал он, — детей записано шесть человек. — И строго посмотрел на ребят. — Всем стоять смирно, пока я буду знакомить... Называю по порядку. Двое крайних на правом фланге — братья. Казахи. Старшему восемь лет, зовут Нартай. Младшему шесть, зовут Ертай. Следующий за ними — Рашит, шести лет, татарин. Дальше, — он указал на девочку с обритой наголо головой, узкоглазую, скуластую, — то ли калмычка, то ли дунганка, шести лет. Возле нее — Яков, девяти лет, в бумаге записано, что русский, хотя по виду... — Дауренбек покачал головой, приглядываясь к большеносому мальчику, — по виду скорее еврей. Откуда пришел в детдом, где жил раньше — неизвестно. Не то заика, не то наполовину немой... Последний, вот этот, который вышел первым, — семи лет. Между прочим, немец... Взяли его в детдом, поскольку лишился отца-матери, остался без крова. Больше о нем ничего не знаю,
Дауренбек замолк, упершись взглядом себе под ноги. По толпе побежало:
— Это как же?.. — Откуда?
— Что — откуда?
— Да мальчик этот...
— Который? Их тут пятеро...
— Дети... Кого кто возьмет... Те, что возьмут... Как же...
— Я все сказал, — отрывисто произнес Дауренбек. — Есть еще вопросы?
1 Басеке— уважительное от "баскарма" Вопросов не было.
— Тогда я кончил, повернулся к председателю Дауренбек. — Баскарма, теперь слово за вами.
— Э-э, какое уж тут слово... Из аула нашего ушли на фронт сорок три джигита, все как на подбор молодец к молодцу. А вернулось пока только двое: Дауренбек, считай что без руки, и Берден, потерявший ногу. На двадцать четыре человека похоронки получили. А сколько без вести пропавших?.. Если разобраться, все мы, выходит, сироты, всех нас война осиротила... Будь у нас в колхозе по-прежнему, разве мне бы, с моей грамотешкой, занимать место председателя, вести хозяйство? Или Ахмету в его семьдесят лет — ходить днем за скотиной, а по ночам пасти лошадей?.. Да что поделаешь — война... Пускай только поскорее она закончится и мы победим проклятых фашистов... —Баскарма помедлил, проглотил подкативший к горлу ком. — Э-э, зачем говорить долго, время попусту тратить? Мы сыновей лишились, а те, что стоят перед вами, — родителей. Две половинки — одно целое... — Голос у него надломился, по-стариковски задребезжал. Баскарма думал что-то еще сказать, но, видно, не смог и только махнул рукой.
— Тока, — нарушив тишину, обратился к нему черноусый мужчина в стеганке. Левая нога у него была обута в старый растоптанный саптама — сапог с войлочным голенищем, правая опиралась на новый, обтянутый кожей протез. Это был Берден, тот самый, о котором обмолвился председатель. — Тока, многие из нас взяли бы детей. И я, и аксакал Ахмет, и Тлеубай... Да и вы, наверное, тоже не хотели бы ни с чем остаться. Дети еще маленькие, можно сказать — несмышленыши. Завтра же и позабудут, откуда пришли. Будем родными... Вы уж сами нам их раздайте, баскарма.
— .Правильно ты рассуждаешь, Берден, — сказал баскарма, успокоившийся и вновь посуровевший. — Только выбирает пускай себе каждый по сердцу, а я послежу, чтобы не было никаких обид. За вами первое слово, аксакал.
До того как к нему обратился председатель, аксакал Ахмет, сохраняя полнейшую невозмутимость, восседал на своем коне, рыжем жеребце, сверху вниз посматривая на собравшихся. На голове у него красовался облезлый тымак1 из поярковой шкурки, сдвинутый на левый висок, с лихо задранным кверху правым ухом. При последних словах баскармы он отбросил
1 Т ы м а к — лисья шапка.
прочь длинный курук1 с петлей на конце и ловко, с почти юношеской легкостью соскочил на землю.
— Кого из детей облюбуете, того и берите... Ахмет прошел сквозь расступившуюся толпу и
остановился перед детьми, как бы размышляя, кого ему выбрать. Пристальным, цепким взглядом окинул он каждого из шестерых и шагнул к братьям казахам, стоявшим в начале ряда. Они жались друг к другу, старший обнимал младшего, положив руку ему на плечи. Ахмет осторожно попытался их разделить, но мальчики только еще тесней приникли один к другому. Тогда он, вздохнув, опустился на колени, обнял обоих, прижал к груди и каждого поцеловал в лоб. Потом, поднявшись, по очереди погладил всех детей по голове и взял за руку замыкавшего ряд худенького светловолосого мальчугана.
— Вот кого я выбрал. Толпа заволновалась.
— Воля ваша, — сказал баскарма.
— Как его зовут? — повернулся Ахмет к Дауренбеку.
Тот пробормотал, глядя куда-то в сторону, мимо Ахмета:
— Пожалевший врага им же будет ранен...
— Эй, ты чего мелешь? Я ведь у тебя совета не спрашиваю, — вскинулся Ахмет.
— При седой бороде на сомнительное дело решаетесь, аксакал.
— Не встревай в подхвостник, светик мой, — усмехнулся Ахмет. — Знавал я и отца твоего, атшабара2 Бакибая, так и он передо мной не смел хорохориться. — Старик поправил тымак на голове концом сложенной вдвое камчи. — Ты емису 3 три пальца отдал, а я - трех сыновей... Не задерживай зря, скажи, какое имя у моего мальчика?
— Зигфрид Вольфганг Вагнер. Довольны? — косо улыбнулся Дауренбек.
— Зекпри Болыпкен... Как, как?..
— Зигфрид Вольфганг Вагнер.
— Э-э... Хорошее имя, — кивнул Ахмет. — Айналайн, пошли. Домой пошли. Мать дожидается тебя... Что нам до чужих толков, пошли домой.
1 К у р у к — шест с петлей на конце для ловли лошадей
2 Атшабар — помощник-посыльный разных должностных лиц в дореволюционном Казахстане (после присоединения к Рос сии)
3 Е м и с у — искаженное '"немцу"
Он направился к коню, которого держал за повод кто-то из аульных ребят, сбежавшихся поглазеть на небывалое зрелище. Подняв Зигфрида, неловко раскорячившего ноги, Ахмет посадил его в седло. Потом нагнулся, подобрал с земли курук и, едва коснувшись носком стремени, вскочил на коня сам. Седло, украшенное серебряной насечкой, оказалось достаточно широким, оба в нем уместились: впереди — мальчуган с голубыми глазами на малокровном, худом лице, давно не стриженный, обросший длинными светлыми вихрами, позади — сохранивший прямую осанку старик, с молодецки закрученными седыми усами и остроконечной бородкой, дочерна загоревший на солнце и степном ветру.
Рыжий жеребец с белой отметиной на лбу, давно изучивший все маршруты хозяина, повернул было вправо, к холмам, где паслись лошади, основная рабочая сила колхоза, но старик, натянув поводья, тронул коня влево, а затем, пришпорив жеребца, поскакал, нарушая собственные привычки и заведенный обычай, напрямик, пересекая аул. И только после того, как позади остался и аул, и свора исходивших лаем аульных собак, преследующих жеребца, Ахмет придержал коня, разрешая ему перейти на шаг. Впрочем, и спешить больше было некуда — впереди, несколько на отлете от аула, виднелась одинокая юрта, в которой жил Ахмет.
— Да будут их дни долгими и радостными! — сказал баскарма, задумчиво смотревший вслед Ахмету до тех пор, пока тот не добрался до дома и не сошел с коня перед своей юртой. — Это последняя кибитка, оставшаяся от почитаемой всеми, дальними и ближними, семьи — самой славной у нас в роду... Ну, пора и на работу выходить, поторопимся, — вернулся он к делу. — Баке, теперь, после Ахмета, ваше право выбирать.
— Спасибо, Токажан, сынок, — закивал в ответ председателю сгорбленный старичок, и толстая палка, на которую он опирался всем своим сухоньким телом, дрогнула и заходила в его руках. — Спасибо... Но бог отнял у меня моего единственного, хотя когда-то я едва вымолил его у неба... А теперь мы со старухой добрели до края могилы. Зачем горемычное дитя, потерявшее родителей, снова делать сиротой? Зачем лишний грех брать на душу?..
После слов Баке общее возбуждение окончательно улеглось, поладили без шума, споров. Если сам баскарма, соблюдая порядок и приличие, терпеливо дожидался своей очереди, значит, и другим негоже рваться вперед. И те, кто разобрал малышей, и те, кто остался с пустыми руками, — все, казалось, были удовлетворены. И лишь когда горько, навзрыд, не слушая уговоров, заплакали братья Нартай и Ертай, не желавшие разлучаться, людям сделалось не по себе. "Как я заранее о таком не подумал, дурень!" — укорял себя баскарма. Женщины, глядя на сирот, утирали слезы, мужчины, помрачнев, стояли безмолвно, не расходясь по домам. Но ни бригадир Берден, который выбрал Ертая, ни Тлеубай, которому достался Нартай, не думали уступать, расставаться с детьми. Дошло между ними до резких слов, могло бы, чего доброго, дойти до потасовки, не вмешайся старшие. "Были бы дети счастливы, — сказали они, утихомиривая упрямцев. — А слезы сегодня прольются — завтра высохнут. Все обиды забудутся..." Последние слова прозвучали утешением и для остальных. Люди разошлись.
ПРИТОК ПЕРВЫЙ. ЗИГФРИД, СЫН АХМЕТА
По аулу разнесся слух, будто бы старый Ахмет пригласил к себе жившего по соседству муллу Жакана, •чтобы обратить немецкого мальчика в истинную веру. Но когда мулла попросил за свои услуги козленка, Ахмет, рассердясь не на шутку, будто бы не дождался даже конца чаепития и тут же выпроводил Жакана за порог. При этом Ахмет напомнил ему о праведном халифе Али, который наставил на путь аллаха тысячи и тысячи, но ни у кого за это козленка не требовал... А на другой день, по тем же слухам, заявился неуемный старик на центральную усадьбу колхоза и увез к себе ходжу Сеитбека, который давно уже не показывался на людях, и Сеитбек будто бы исполнил над мальчиком положенный обряд обрезания. Опять ждали шума, но на этот раз все обошлось мирно. И аульные сплетницы рассказывали, будто ходжа уехал к себе довольный, получив подарок — овцу с ягненком.
Трудно выяснить, где тут правда, где вымысел, достоверно другое. Весь аул пригласил Ахмет на той в честь праздника усыновления. По исстари заведенному обычаю, принятый в семью в этот день "держит асыкжилик", то есть ему вручается большая берцовая кость, асыкжилик, в знак того, что не приемышем входит он в дом, а родным сыном.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57