— Как тебе это нравится, а?
— На твоем месте я не отказывался бы от знакомства...
— Да идите вы все к чертям собачьим со своими знакомствами! — Андрюс даже стукнул кулаком по столу.— Никогда и никого ни о чем не просил и просить не буду!
— А для меня мог бы попросить? — Дайнюс навалился на стол, бросил взгляд исподлобья.— На тот крайний случай, если меня попрут с работы?
— Чего ты заранее накладываешь в штаны? — Андрюс все еще не мог остыть.— Чего расхныкался? У тебя что — жена, дети? Ты же свободный человек — вот и радуйся! Куда хочешь, туда и летишь...
— Куда ты улетишь с подмоченной репутацией?
— Нет, Дайнюс. Алексаса я ни о чем просить не стану.
— Тогда мне — амба,— тихо произносит Дайнюс и отворачивается к окну, затянутому грязной занавеской кремового цвета.
Оставьте меня в покое, водите свои хороводы, оговаривайте друг друга, если надо — собирайте слухи и делитесь ими, как хлебом, но меня оставьте в покое... Впрочем, кто ты такой, парень, если боишься запачкать ручки, ах, спина не сгибается? Слишком рано, ох, слишком рано у тебя позвоночник затвердел, товарищ Барейшис! И никуда ты не убежишь от приятеля студенческих лет, а теперь — начальника и вельможи. На всю жизнь связаны вы одной веревочкой, как близнецы, издали будете посматривать друг на друга, но никогда не сумеете забыть... Да ведь ты, парень, и не забыл Алексаса по-настоящему, только спрятался, как
собачонка в конуру, а выглянул — и оказалось, что Алексас верхом на твоей конуре скачет. Так что нечего долдонить «оставьте меня в покое», никто не оставит, слишком большого комфорта захотел. Вместе со всеми будешь разгребать навоз и вместе со всеми отмывать руки...
Андрюс не мог больше смотреть на конвульсивно вздрагивающее на шее Дайнюса адамово яблоко.
— А сам? Ведь и ты с ним на одном курсе был... Позвони, попроси об аудиенции и выложи всю правду. Зачем через третьих-то лиц?
— Тебя он уважает. А меня... Кто я такой? Плебей...
Андрюс вздрогнул, услышав словечко Алексаса, и
вдруг почувствовал неосознанную вину перед Дайнюсом. Какую тайную вину, черт побери? Что одно время с Алексасом работал в комсомольском бюро? Что полгода прожил с ним в одной комнате? Но ведь ты же по собственному желанию сошел с той красной ковровой дорожки, по которой так упорно продвигался вперед Алексас. Однако в памяти Дайнюса осталось, видимо, какое-то унижение, в котором повинен и ты.
— Душно здесь...— пробормотал Андрюс.. Он и в самом деле почувствовал на спине неприятную влажность.— Мне надо подумать, Дайнюс. Разве что — в крайнем случае. Не провожай меня, лучше допей пиво... Мне надо забраться куда-нибудь и в одиночку все обдумать. Спокойно и трезво.
Проходя по Кафедральной площади, он снял пиджак, чтобы солнце подсушило рубашку, и сел на скамейку. Со стороны университета, беззаботно болтая, группами шли девушки, уже в легких летних платьях, казалось, они опьянены солнцем и полнотой жизни, все такие милые, обаятельные... а в памяти другое лицо, издали светящаяся голова с волосами медового цвета и глазами цвета мха.
На той стороне улицы — здание Центрального телеграфа, и Андрюс просто оцепенел, увидев тот же портрет. «Не думаешь ли, что я спасла тебе жизнь?» — «Должник по гроб жизни».— «Запомню...»
Андрюс поднялся со скамейки и пошел к телеграфу. Отправив матери половину гонорара, он вышел в полумрак вестибюля и позвонил из автомата Риме на работу.
— Уезжаю, пестрая ты моя птичка. Вернусь завтра вечером, самое позднее — послезавтра.
— Это ты птичка, Андрюс, а не я. Куда же на этот раз?
— Да недалеко. Тоже маленький городишко.
— Жаль. Сегодня вечером у меня гости.
— Твои гости, Рима. Среди них я всегда чувствую себя дурак дураком. А мне надо спасать друга. Заварил парень кашу.
Он и сам удивился, что так складно соврал, и, самое странное, не почувствовал себя лгуном — кого-то действительно необходимо было спасать, это он знал твердо.
— Спасай то, что можно спасти,— сказала Рима, и в ее голосе Андрюс услышал больше, чем хотел бы услышать.
Повесил трубку, не желая больше вызывать у кого- то тревогу, однако эта тревога как бы сгущалась в гранитном вестибюле телеграфа.
Он никак не решался выйти на солнце. Стоял в полумраке и глупо улыбался.
Вишь, какой тарарам подняли, все телефоны охрипли, звонят, ищут — алло, не встречался ли вам некий подозрительный тип, обвиняемый сбежал! Телефоны, как сыщики в черном, снуют по городу и вынюхивают, ах, вот как! — надумал кого-то спасать, бедолага, уж не собственную ли бессмертную душу, ха-ха, а завтра — на работу с головной болью. Успокоились, вернулись на обычные места — кто на подоконник, кто на стол...
Что ж, ищите, до вокзала всего пять минут на троллейбусе.
Как это мы сразу не сообразили — паломничество к святым местам! Это же так гуманно: Гуслява! Существует одно такое словцо, светится огненными буквами — «фикция». Да пусть хоть полопаются от радости все черные сыщики — Гус-с-с... Обманул! Нету никакой выдуманной Мекки, потянувшей к себе подозреваемого. Созывается философский симпозиум: растолкуйте еще одному заблудшему абсурдность его идеи — растворишься ты в бедах и радостях других людей, никто тебя не ждет, и никого ты там не найдешь, даже если обрел бы глаза младенца. Вспомни-ка лучД1е формулу из университетских времен: сознание индивида относится к сознанию общества, как...
Нет никаких поездов, никаких райских кущ. Пойди и объясни: сначала познайте каждый самого себя. Если послушаются, ты увидишь, как багровеют они от тщетных усилий, как сбиваются в кучу и все равно рвут друг друга зубами. А потом являются мудрецы, облаченные в белые ризы, и причитают, воздев руки, чтобы на них садились голуби: люди, очнитесь, довольствуйтесь, как повседневным биением сердца, взлетами и падениями собственной души. Аминь.
Пылает огненными буквами слово «фикция», пусть выжигает самое себя, много ли значит капля, сорвавшаяся в колодец утрат, не последняя же, разверзаются, как разводный мост, надежные своды выдуманного тобой мира, теперь тебя легко ранить, думает Андрюс. И пусть. Это хорошо.
Дом с застекленной верандой и плоским камнем, вросшим в землю возле калитки, Андрюс нашел легко, словно уже когда-то видел его во сне.
Над черневшим неподалеку леском висела луна, но стемнело пока не совсем, только вдруг стало прохладнее, и над полями еще вились, еще стелились последние вечерние сполохи.
Кристина вешала во дворе на веревку клетчатую фланелевую рубашку, у Андрюса мелькнула было мысль, что рубашка-то мужская, но ему тут же вспомнилось, что она сама любила носить такие.
— Андрюс?..
Он стоял перед ней без улыбки, как блудный сын, и не мигая смотрел в ее серо-зеленые глаза, будто хотел прочитать в них историю тех двух лет, что они не виделись.
Кристина сделала несколько шагов к нему, зажав в руке деревянные прищепки. Не спуская с него глаз, произнесла:
— Гм... Или тебе очень плохо, или...
Привычным движением отвела деревянный засов,
распахнула калитку:
— Не бойся, моя хозяйка не держит собаки.
— Подожди, Криста,— сказал Андрюс и мельком взглянул на часы.— Если честно — не будет у тебя из- за моего визита неприятностей?
— Моя старушка ложится спать с курами. Только обрадуется, что барышню учительницу навестил школьный товарищ.
По виду Кристины не скажешь, обрадована они или смущена. В голосе легкая ирония, а может, вовсе и не ирония, просто следовало объяснить нежданному гостю, что к чему.
В комнатке Кристины просторно и чисто. Раскладной диван, полированный шифоньер, полки с книгами, посреди комнаты круглый стол и на нем вазочка из матового стекла с красными тюльпанами.
— Так вот и живу,— повела рукой, потом сцепила пальцы и по-учительски хрустнула ими.— Присядь, нельзя же принимать такого редкого гостя в халате.
И все-таки Андрюс почувствовал в ее тоне отсутствовавшую прежде горечь. Еще годик-другой, подумал он, и зазвучит в этом нежном голосе нескрываемый сарказм по отношению и к самой себе, и ко всему мужскому роду-племени. Как все просто! Но почему я так в этом уверен? — спохватился Андрюс, ведь на нее все заглядываются, и, быть может, уже происходит или даже произошло то, о чем я не знаю, возможно, кому-то уже и слово дано.
Он подошел к книгам. Старательно собрана литовская классика, словари. На отдельной полочке — конспекты университетских лет, вспомогательная литература. Так все знакомо, до боли близко, и в то же время чувствуется броня опыта, будто задубевшая кожа на ступнях. Все слова, просящиеся на язык, выглядят слишком значительными и абсолютно пустыми. Интересно, где она переодевается, ведь тут наверняка нет ванной. Может, в каком-нибудь чуланчике, усмехнулся он, только будь человеком, Барейшис, не вздумай производить впечатление...
Когда Кристина вернулась, Андрюс чуть не застонал от отчаяния: темно-синяя юбка, светлая кофточка из какой-то плотной ткани с рукавами пуфом, на шее большой, тоже темно-синий бант.
— Добрый вечер, учительница...— удрученно пробормотал он.
— Вот так... Учительница. Запомни раз и навсегда.— Кристина поправила тюльпаны в вазочке и села, прямая, положив руки на стол.— Чай пить будешь?
— Спасибо, нет. Я без галстука. Мне бы чего-нибудь покрепче.
Кристина минуту раздумывала.
— У меня не пьют. Кто-то сказал, кажется, Вайжгантас алколь придает ничтожеству крылья.
— Может, не совсем так,— оживился Андрюс.— Но что там алколь, а не алкоголь, это точно. И ничтожество там тоже фигурирует. А вот про крылья я что-то запамятовал.
— У меня есть вишневый ликер, держу на Майские праздники. Уж больно его моя старушка любит.
— Неделька осталась. А знаешь, на фасаде телеграфа снова тот самый портрет вывесили. Помнишь? Если бы не он...
—...не приехал бы? Какие же мы богачи, правда, Андрюс?
— Не улавливаю идеи.
— Что для нас два года? Фу-фу — как пух с одуванчика...
— До восьмидесяти еще далеко. А ведь нам суждено именно столько.
— Гм... У женщины век короче.
— Наука доказывает обратное.
— Дурачок... Я имею в виду лучшее время для любви.
Андрюс нахмурился, понюхал вытащенную из пачки сигарету.
— Кури. Я бросила, но иногда нравится, когда другие дымят. Погоди, блюдце принесу.
Андрюс закусил сигарету и зажмурился, чтобы не смотреть ей в спину. Но он уже и так видел: она стала как-то крепче, основательнее. Двадцать пятый и ей, и мне, вон сколько воды утекло, а разговорились свободнее, и кажется, все до самых потрохов друг о друге знаем, будто босоногими в одном дворе бегали. Андрюс сдавил большими пальцами виски, не спуская глаз с красных тюльпанов, простые и совершенные линии которых навевали безумную тоску. Чего ты боялся, парень? Завидовал ее естественному жизнелюбию или чувствовал, что ничего не сможешь дать ей, потому что духовно она богаче тебя? Или рассчитывал, что она будет боготворить тебя, но понимал, что Кристина и сама — личность, и это тебя пугало? Теперь знаешь лишь одно: она меньше растратила себя, примирилась со своей работой, со своей судьбой, неразрывно связана с учениками, они уже стали ее детьми, потому что не могут не любить ее.
Кристина вернулась, поставила на стол тарелочку, на которой позванивали две маленькие рюмки с ликером.
Андрюс отрицательно помотал головой:
— Не надо алколя. Пусть не будет его между нами.
Кристина оперлась о его плечо, прижалась подбородком к макушке.
— Одну я уже выпила в кухне. Для храбрости. Расскажи, Андрюс, как же выглядит та «настоящая» жизнь.
— Детям до шестнадцати запрещается.
— А старым девам?
— Кончай, Криста...— Его рука коснулась талии Кристины, гибкой и упругой, словно выточенной из дерева.— Это только жертва богу удовольствий и развлечений. Огромная казарма с величественным фасадом и забитыми окнами, а внутри — мусор и шныряющие крысы.
— Гм... Так как же ты о ней пишешь? — Легким движением она отвела с талии руку Андрюса и снова села напротив него, подперев кулачками подбородок.
— Шарю на стыках. Не понимаешь? Найдешь щель, где можно поговорить по-человечески, и вкалываешь до седьмого пота, пока что-то из себя не вымучишь... Ищешь в людях добро, а с тебя спрашивают голую идею. Почему хорошо работающий и неворующий человек уже считается героем?
— Бедный ты, бедный. С меня ведь тоже требуют. Помпезных отчетов об идейном воспитании, о внеклассной работе... А я вот недавно конкурс изобрела на лучший скворечник. И что ты думаешь? Штук сто натащили! Правда, были потом и жалобы, и даже политические обвинения. Но все позади. Главное, что ребята об этом будут помнить.
— А премия победителям?
— Двадцать человек в Вильнюс свозила на «Синюю птицу». На свои кровные.
— Обязательно напишу. Скворечники и «Синяя птица» за свой счет.
— Не напишешь.— Пальцы Кристины потянулись по столу к его руке и замерли на полпути.— Шаришь на стыках... Страх и ложь — вот норма твоей жизни.
«Страх и ложь» — зазвенело в ушах, Андрюс поспешно раздавил в блюдечке окурок, словно собирался сразу же броситься вон отсюда. Но тут же отошел: не может Кристина знать, что повторила его собственные слова, когда-то адресованные Алексасу. Только что с того? Те слова были смело брошены в лицо, но не запечатлелись в сознании, а Кристина словами не швырялась, она жила последовательно и просто, без лозунгов, без фокусов. И теперь сказала совершенно спокойно, словно о мертвом говорила. Может, у нее нечаянно вырвалось, может, не только меня имела в виду, а все разочарования, постигшие ее за это время?..
Нет, пустое, переросла она меня, подумал Андрюс, а может, осталась прежней, просто я сам скатился вниз, расшатались мои скрепы и убеждения. Откуда в ней эта твердость, неужели два года могли что-то прибавить? Впрочем, Барейшис, не доискивайся, не имеешь ты на это права, даже если школа ее чувств не ограничилась одним тобою.
— Слушать больно.— Андрюс накрыл ладонью ее руку.— Не думай, что обстоятельства уже сломали меня. Я ни от кого не завишу и смелый, как сто чертей!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13