Увидели, что не выгорит у них, и пообещали послать удостоверение в редакцию с соответствующей бумагой. Не любят они нашего брата.
— Ну и пусть посылают, и ты пошли их куда следует. Не имели права удостоверение у тебя отбирать!
- Что мы об их правах знаем? Нет, дело дрянь, и все. Вот и хожу в подвешенном состоянии.
— И дурак. Не там ходишь, где надо. Да что мы с тобой болтаем, как старые бабы! Давай скорее к шефу, снимет трубку, и делу конец! — Андрюс рассмеялся, довольный, что так легко нашел выход.— Только вот пивом от нас несет.
Дайнюс сидел повесив голову, опустив глаза.
— Был я вчера у него...
— И что же?
— Поговорим, мол, когда пришлют.
— Ну да? Не верю...— промямлил Андрюс и, скрывая растерянность, плеснул в стаканы пива.— Может, ты объяснить не сумел?
— Неперспективным он меня считает. А тут повод распрощаться.
-— А чтоб тебя!.. Ведь ты, а не кто другой спортивную информацию у нас человеческой сделал. Половина читателей только из-за спортивной хроники и покупает-то нашу газету.
— И дальше станут покупать. Вагон на рельсах, теперь все равно будет катиться, пусть и со скрипом. Шеф это прекрасно понимает.
— Но зачем ему нужна твоя голова?
— Не голова, а место. В этом году какой-то его дальний родственник, полный баран, журналистику кончает. Куда его? Конечно — в отдел спорта!
— Нокаутировал ты меня, Дайнюс,— обескуражено пробормотал Андрюс. Он словно очнулся от одури, мучившей его весь день, и только теперь стал соображать, что в каждом слове Дайнюса — правда.
— Что ты понимаешь в жизни? Ты же баловень судьбы! — с горечью воскликнул вдруг Дайнюс.
Они долго молчали, не глядя друг на друга. Хлопала то и дело открываемая и снова затворяемая дверь, снаружи врывался в шашлычную горько-сладкий запах первой листвы, заглушая даже смрад от сигарет и пива. И Андрюсу не хотелось верить, что сейчас, когда так упоительно проснулась природа, кому-то может грозить беда.
— Хочешь, я сам переговорю с шефом? — не особенно твердо предложил он.
— Не вижу смысла,— буркнул свою любимую фразочку Дайнюс.— Хоть он и покровительствует тебе — не уступит. Изречет отечески что-нибудь о высоких материях, надо, мол, беречь и ценить звание и честь советского журналиста, и останется тебе только согласиться, потому что по существу он будет прав.
— Да,— вздохнул Андрюс.— По существу прав.
— Ты еще помнишь Алексаса? — спросил вдруг Дайнюс.— Вы с ним вместе в факультетском комитете комсомола были. И вроде бы вместе за одной такой Кристиной ухаживали...
Внимание, Барейшис, напряги-ка память и попытайся вылепить облик Кристины, нечего притворяться, что плохо помнишь, слишком мало времени минуло, чтобы не помнить. Ах, не знаешь, с чего начать? Скажем, русоволосая, нет, такое словечко ничего не нарисует, надо рисовать терпеливо и сосредоточенно. Волосы у Кристины медового цвета, густые, они скользят в твоих пальцах, глаза — серовато-зеленые, у мха бывает такой оттенок, лицо спокойное, никогда не стремившееся нравиться во что бы то ни стало, чистая, здоровая кожа, именно здоровая,— словом, такое лицо, в которое надо вглядеться, чтобы ошеломленно ощутить, как изнутри струится сдержанное тепло.
А что помнят руки? Гибкую и крепкую талию, которую она почему-то скрывала под свободными кофточками или широкими, падающими на бедра свитерами. В общем, если ты готов неотрывно смотреть в лицо женщине... ненасытно слушать ее голос... тогда все, конец! Смотреть и слушать. Но ведь спрашивал же ты себя, могла ли бы она отдаться безумной страсти, пытался же представить ее в постели. Только ничего путного из этих попыток не выходило: что-то не связывалось, не выстраивалось в цельный образ, и ты безнадежно думал, что, и народив кучу детишек, она продолжала бы смотреть на мир полными чистоты глазами, и чистота эта стала бы пугать, злить, сделалась бы невыносимой для каждого, кто хоть единожды предал или извалялся в грязи. Только едва ли суждено ей встретить подобного себе, она будет мучить всякого, кто окажется рядом, кто попытается подчинить ее, попрать, а потом, намучившись, удрать прочь, как пес, высунув язык, а возвратившись, увидит те же самые, чистые, источающие свет неведомых глубин глаза. А ведь простенькая провинциалочка, ругался ты мысленно, из невзрачного городишка (похожего, быть может, на тот, где ты только что был), так откуда же у нее эта нетронутая цельность, и походка, и пологие плечи, и плавные жесты, и голос, ничего заемного, ничего подражательного? Знала ли об этом она сама? Наверно, чувствовала. Но разве дерево знает, какое оно?
— Честно говоря, я уже давно не интересуюсь этими людьми,— через силу, сухо и официально процедил Андрюс.— Думаю, и они меня забыли.
— Мир тесен. Да и всего лишь два года прошло, как
нас распределили. Фактически Алексас вот уже целый месяц — наше начальство.— Дайнюс равнодушно сковыривал мизинцем с губы табачные крошки, словно не придавал значения своим словам.
— Ничего не знаю об этом. Может, кому и начальство, только не мне. Прости, пожалуйста.
— Не ершись, старик. Алексас работает сейчас в отделе пропаганды. И отвечает за периодическую печать. Так что он начальство и тебе и мне. И нашему шефу.
Андрюс зажег спичку, поднес ее к ладони, Дайнюс сильно дунул, сразу же погасив.
— Ты что, от пива одурел?
— Не от пива. Просто хотел проверить, не сон ли все это. Какой путаный вечер новостей ты мне устроил. Алексас... Я-то был уверен, что наши пути никогда больше не пересекутся.
— Еще не пересеклись,— вдруг опустил глаза Дайнюс.
Андрюс резко откинулся на спинку стула, постепенно начиная понимать, чего ждет от него приятель.
— Это я,— тихо говорит Андрюс, прижавшись лбом к двери, за которой слышно частое дыхание Кристины.
— Почему так поздно? — ее шепот горяч и прерывист.— Я уже спала.
— Тогда спи, я пошел.— Андрюс отступает от двери.— Спокойной ночи,— бормочет он, шаря по карманам в поисках сигарет.
— Подожди,— слышится ее приглушенный возглас.
Андрюс закуривает и опирается спиной о стену.
Стоит в одиночестве, в конце пустого и мрачного коридора общежития, и ему мерещится, что он ждет кого- то в больнице.
Щелкает замок; утопая в просторном вязаном зеленом свитере, слегка ежась, Кристина тихо прикрывает за собой дверь.
— Чего это ты меня пугаешь? — нервно посмеивается она.— Брр, как холодно.— Встряхивается, опирается плечом о стену рядом с Андрюсом и, выпростав руку из широкого свободного рукава, тянет ее к сигарете.— Дай-ка разок затянуться. Да не надо другой,— удерживает она руку Андрюса. Затягивается жадно и возвращает.— Нервы расходились.— Замолчав, принимается крутить на палец прядь волос.— Чего это ты пришел? — вскидывает она глаза.
— Не знаю. Не хочу объяснять.— Андрюс уставился на ее пальцы.— А может, мы оба знаем?
— Какая я дура,— тихо произносит Кристина.— Знал бы ты только, как я ждала.
И стыдливо опускает голову. Поджимает ногу, чтобы крепче упереться плечом о стенку. Андрюс осторожно прикасается к ее пуховому свитеру.
— Может, прошвырнемся,— предлагает он.— Позавчера я видел цветущую яблоню. Вот чудачка, в городе, а цветет как ненормальная.
— А может, пойдем на поезда смотреть? — прищуриваются серо-зеленые глаза Кристины.— На этот раз вдвоем...
— Нет, я покажу тебе ту яблоню.
Уличные фонари сквозь легкий туман разбрызгивают лучи на влажные тротуары. Андрюсу чудится запах гвоздики, и он вдруг пугается: а что, если забыл, где видел ту цветущую яблоню?
— Ты чем-то огорчен,— говорит Кристина.— Что тебя угнетает?
— Да вот все время думаю, почему мы так отличаемся друг от друга.
— Чем?
— Мне кажется, ты умеешь пускать в себя только хорошее. Зло не находит лазейки.
— Серьезно? — Она откидывает с глаз челку.
— Что там — серьезно, не серьезно... Долой все сомнения!
Андрюс наклоняется, берет ее на руки и бежит по улице. Кристина крепко обвивает руками его шею, прижимается щекой к лицу.
— Я-и-не-ду-ма-ла-что-ты...— под ритм шагов кричит Кристина.
Андрюс останавливается.
— Чего не думала?
— Что ты можешь быть таким! — заканчивает Кристина и щекочет губами его ухо.
— Я могу быть всяким. А ну, спускайся на землю!
— Не спущусь!— Она еще крепче обнимает его
шею.— Мне тут очень нравится. Так тепло-о,— пропевает Кристина и показывает язык.
— Вот чертенок,— смеется Андрюс и снова бежит.
Бежит быстро и долго, и то ему кажется, что вот- вот сверзится вниз по каким-то ступеням, хотя не ощущает их под ногами, то снова бежит по ровному и снова падает. Видит себя несущимся по ледяной пустыне, он обнажен, сбросил с себя жесткую шкуру, впереди уже видны силуэты каких-то людей, работающих на виноградниках, на этот раз он обязательно добежит до них! Что-то кричит ему Кристина, но он не слышит, его лицо горит от ее губ, дышать все труднее и труднее, а ее пальцы скользят за ворот рубашки и гладят шею, у него подкашиваются ноги.
Наконец Кристина опускается на землю, сжимает ладонями его щеки.
— Нельзя нам целоваться...— Андрюс с трудом ловит воздух.— Мы... достигли... того берега...
— Какого берега? — Мгновение она удивленно смотрит на него.— Какого?
Андрюс мягко высвобождается из ее рук и молчит, опустив голову.
— Какого? — Кристина сильно встряхивает его, и ее голос разносится в ночи, как зов о помощи, как крик отчаяния.
— Нельзя нам было...— бормочет Андрюс, но ее ладонь зажимает ему рот.
— Прости, я больше не буду делать этого...— всхлипывает она.— Больше не буду...— повторяет, давясь слезами.
— Криста...— Андрюс осторожно погружает пальцы в ее волосы, растрепанные, пышные.
Крепко ухватив его за отвороты куртки, она бормочет что-то бессвязное, потом вздрагивает и робко поднимает лицо:
— Ненавидишь меня из-за Алексаса, да?
— Криста...— Андрюс подбирает слова, чтобы не обидеть ее.— Мы по-другому должны... А у тебя руки гвоздиками пахнут,— говорит он неожиданно, наклоняется и целует ее ладони.
— Пусти,— вырывает она руки.— Мне бы сейчас сплясать...
— Зачем? — удивляется Андрюс.
— От радости.— Она отворачивается и медленно идет вперед.
Их нагоняет троллейбус, останавливается совсем рядом — стеклянный, светящийся изнутри ящик.
— Садимся! — предлагает Андрюс, поймав ее руку.
Подхватывает девушку за талию, легко, как ребенка,
ставит на ступеньку и вскакивает сам.
В троллейбусе всего несколько пассажиров и уронившая от усталости голову на грудь кондукторша. Она автоматически, не глядя, отсчитывает сдачу, и Андрюс с Кристиной устраиваются на заднем сиденье.
— А куда мы едем? — спрашивает Кристина.— Ты посмотрел, какой номер?
— Нет. Куда повезет, туда и покатим.
— Господи, я же заплаканная! — Она прикасается ладонями к щекам.— Заслони меня.
Андрюс нерешительно обнимает ее, и она зарывается лицом в его плечо.
Едут долго. В оконном стекле Андрюс видит отражение ее красивых волос и ни о чем другом не может думать, сидит напряженно, боясь ворохнуться, нарушить ее ровное дыхание.
Сойдя на последней остановке, они молча спускаются к реке и по узкой каменистой дорожке направляются к пустому пляжу, песок которого поблескивает, отражая блеклое серебристое свечение облаков.
— Я все вспоминаю о нашей последней встрече там, у телеграфа.— Теперь голос Кристины спокоен и доносится словно издалека.— Не думаешь ли, что я спасла тебе жизнь?
— Должник по гроб жизни.
— Запомню.— Кристина останавливается, осторожно дергает его за рукав: — Слышишь, как спокойна вода?
Андрюс замирает. Песок больше не скрипит, у самых ног плещется мелкая рыбешка. Купа деревьев кажется монолитной, как скала, но тут из темноты выныривают лучи автомобильных фар и с едва слышным по- фыркиваньем приближаются к ним по лесной дороге.
— Давай спрячемся,— шепчет она.— Не хочу, чтобы нам помешали.
Они опускаются на песок и, обнявшись, молча вслушиваются в нарастающий гул мотора. Свет фар скользит по берегу у самой воды, ответно вспыхивает
мокрая галька и тут же гаснет, во тьму удаляются два маленьких красных огонька.
— Кому это приспичило так поздно здесь кататься? — Кристина опирается о его плечо.
— Может, милицейский патруль?
Он тайком наблюдает за Кристиной. Тепло ее тела омывает его, словно волной захлестывает, куда-то исчезает все, что было до этой ночи. Но Андрюсу тревожно, ощущение того, что он уже не один, как-то пугает его: неужели лишь потому, что прижалась к нему сейчас хрупкая девушка, карточным домиком рассыплется твердое представление о суровости и холодности мира? Что она ищет в нем? Свою судьбу? А если наоборот, если бежит от судьбы за обманчивыми, приснившимися ей светлячками?..
Глаза теплые и преданные. Никогда не сможет он сказать ей, что не верит женщинам, что, по его мнению, на них нельзя положиться, особенно в беде. Ведь в ушах все еще стоит дурашливое отцовское: «Подайте хлебушка, Христа ради...» Нет! С ними надо играть в ими же самими навязанные тебе жестокие игры, где побеждает тот, кто сильнее, здоровее, привлекательнее, играть, а потом гордо удалиться с презрительной усмешкой на устах. Теперь можно было бы отомстить и этому надутому болвану Алекса су, если бы... если бы не была она Кристиной!
Ее голова постепенно сползает ему на грудь; закрыв глаза, она пригибает к себе голову Андрюса и жадным ртом ловит его губы. Прижавшись, с едва слышным стоном крепко целует — ее зубы ударяются о его зубы. Андрюс грубо отрывает ее руки, отстраняется. Распрямляется и Кристина.
— Зачем ты кидаешься в огонь? — тяжело дыша, шепчет он.— Как же ты будешь теперь смотреть ему в глаза?
— Ничего я ему не обещала.— Кристина гордо откидывает со лба волосы.
— Все равно...— Андрюс со злобой вырывает попавшийся под руку клок травы и отбрасывает в сторону.
— Ты думаешь, все легко и просто?! — Она вскакивает и одергивает свитер.— Знаешь ли ты хоть немножко, какая она — эта жизнь? Без боли, сомнений, слез? Может, ты в теплице вырос?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13