— Какая же?
— Знал, что иду к тебе, но почему-то все время казалось, что встречу в этом кабинете Великого Аскета. Где он теперь? Чем занимается?
— Погорел наш Аскет.
— Не может быть! Ведь прирожденный деятель!
Алексас легонько щелкнул себя по шее.
— Вот так.— И укоризненно покачал головой: — Спился человек. Не сердись, но этого скорее можно было ждать от тебя, чем от него.
Не любит оставаться в долгу, подумал Андрюс, вдвойне вернул мне и за кабинет, и за Аскета, но если продолжать эту игру, то можно все дело испортить... И все-таки не сдержался:
— Я тоже кое-чего ожидал. Например, что ты Ценишься на Кристине.
Алексас задумчиво покрутил на пальце обручальное кольцо.
— Буду откровенен, Андрюс. Не тот уровень, не тот полет... А ты что, встречаешься с ней?
— Нет,— решительно отрезал Андрюс.— Но вот с Дайнюсом, помнишь, с нашего курса, каждый божий день вижусь в редакции.
— А-а,— снисходительно усмехнулся Алексас.— С этим кривоногим недотепой?
— Он классный спортивный журналист.
— И пусть себе. Там ему и место. Твои статьи — другое дело.
— Даййюс может лишиться своего места. Только за то, что вступился за товарища, которого избивали в милиции.
Алексас театрально поднял глаза к потолку и простонал, будто у него заныл зуб:
— Можешь не продолжать, Андрюс. Верю, что он невиновен и так далее... Но какого черта суете вы свой нос куда надо и куда не надо! Прямо как жуки-навозники!..
— Но ведь били его товарища! — Андрюс нервно выскреб из пачки сигарету и закурил, не испросив разрешения.
— Не шуми.— Алексас пододвинул Андрюсу массивную хрустальную пепельницу.— Не на базаре... Эх,
дай-ка и я подымлю, хотя для жены я некурящий... Не будем горячиться, никто не выгонит твоего Дайнюса с волчьим билетом. Это я тебе твердо обещаю. А выговор ему не повредит. Что же касается друзей, то к их выбору следует относиться внимательнее. Повторяю — внимательнее! Только не спеши спорить. Есть приятели или просто знакомцы, есть сослуживцы или, скажем, собутыльники, только почему мы так спешим зачислять каждого в друзья?1 Даже в узком кругу идейных единомышленников встречаются не вполне зрелые люди, а то и тайные пьяницы, вроде нашего Аскета... Прости, Андрюс, но я против такой бараньей солидарности с кем угодно!
— Дайнюс — наш однокурсник.
— И что с того? — злобно сверкнули глаза Алексаса.— Мало, что ли, было на курсе тупиц? Элементарных лентяев и повес? Так что пусть каждый получает по своему уму, заслугам и вложенному труду.
— Куда вложенному? — Андрюс инстинктивно почувствовал, что необходимо хоть на мгновение остановить эту обрушившуюся на него лавину слов, парализующую разум и даже волю.
— В достижение намеченной цели.
— Точнее — карьеры?
— Есть научная карьера. Есть военная карьера... Карьера дипломата, политика... Мы зря с неприязнью относимся к этому слову, Андрюс.
— Но ведь существует и обыкновенная человечность, которой многие гнушаются.
— Я, как видишь, не гнушаюсь. К сожалению, эта обыкновенная человечность не может заменить ни промышленности, ни экономики, ни обороны страны.
— Разумеется. Но она является основой этики и социальной справедливости.
— Каждому свое,— усмехнулся Алексас и широким жестом протянул на прощанье руку.— Славно поговорили. К сожалению, пора обедать. А насчет нашего Дайнюса можешь не беспокоиться.
Он считает, что преподал мне хороший урок, как настоящий представитель власти. Ну и на здоровье. Но тут снова вспомнилось: недалеко друг от друга...
— Обедать?— удивился Андрюс.— Успеешь, пиджак вон уже не застегивается. Я еще не все сказал. И не известно, когда снова встретимся.
— Какие у тебя еще проблемы? — не скрывая своего неудовольствия, спросил Алексас.
— Откровенно говоря, не верю я, что ты ради народа и национальной культуры стараешься. Ты элементарно примазался к тому элитарному слою, который создал для себя особую жизнь, а народ считает толпой, плебеями, лишь создающими дополнительные хлопоты. Я бы тоже мог оказаться на этой дорожке; к счастью, не хватило цинизма.
— Но, как видно, ты уже здорово этого цинизма поднабрался.— Алексас заговорил словно с трибуны, рубя слова.— В свое время ты дезертировал из той ответственной сферы, которая была тебе доверена в факультетском бюро. Но, несмотря на это, работаешь в советской печати. Не стану спорить, пишешь ты интересно и остро. Но учти — остро лишь в той мере, какой требует текущий момент. И лишь то, что нас устраивает.
— В другое, значит, время ты бы мне и этого не разрешил? Приказал бы писать лишь пламенные лозунги?
— Ты что, Андрюс, ослеп? Не чувствуешь гигантских перемен в нашей действительности? — Алексас оперся о стол, в глазах — этакое восторженное благоговение.
— Я часто мотаюсь по глубинке, вижу, как мучаются люди. И портятся. И портят их такие, как ты, развращают своим барством, которого даже не стесняются. Не осталось у людей ничего святого, одно желание: выбиться, любой ценой выбиться в такие же баре. Знаю, ты называешь это ростом общественного благосостояния. И от меня требуешь, чтобы я так же именовал сие свинство... Ты же из кожи вон лезешь, пытаясь примирить реальность с добрыми намерениями или лозунгами. Вдохновенно фальсифицируешь красоту, искусство... Мне чертовски хочется уразуметь: что заставляет тебя лгать? Страх, что не оставят в номенклатуре по гроб жизни?
— Я лишь одного боюсь, Андрюс. Боюсь, что ты долго в журналистике не продержишься. В нашей, советской...
— Если драться, то давай драться по-честному, Алексас. Мне передавали, что ты хвастал, будто я прошел твою школу принципиальности.
Алексас покраснел, но с добродушной улыбкой подо
шел к Андрюсу и, вздохнув, положил ему руку на плечо:
— Чего ты хочешь, безумец? Драться? С кем и за что? Быть жертвой или героем?
— Правду хочу писать, пусть горькую, но правду.
— А что, есть и такая? — саркастически усмехнулся Алексас.
— Есть.
— Что ж, желаю успеха.— Алексас озабоченно глянул на часы.— Но запомни одно: очернять действительность категорически не позволим.
Они вместе вышли из кабинета, который Алексас аккуратно запер, спустились по лестнице в вестибюль, широко, словно перед кинокамерой, улыбаясь, крепко пожали друг руки.
— Неисправим! — слегка притянув Андрюса к себе, шепнул Алексас.
— Ты тоже.
На улице было душно, чиновный люд плотными группками тянулся обедать, но есть Андрюсу не хотелось, он тревожно задумался о грядущем лете, об отпускной скуке, повторяющейся из года в год. И вдруг улыбнулся — не будет никакой скуки! «Не говори никому «да»,— робко попросил он Кристину, прощаясь ранним утром.— Мы должны быть вместе».— «А если ты снова исчезнешь на два года?» — засмеялась Кристина и крепко поцеловала его в губы. «Не шути, Кристина. Это лето будет нашим».
Медленно шагая по улице, Андрюс уже не ощущал той смертельной усталости, когда, кажется, человек может заснуть на ходу. Все возрастающее нервное напряжение гнало его вперед, как заводную куклу. Давило виски от разговора с Алексасом, да еще бессонная ночь с Кристиной... Они желали друг друга, но сдерживали себя, прикидываясь спящими и вздрагивая от каждого нечаянного прикосновения.
В редакции пусто. Все обедают или пьют кофе. Андрюс уселся за корректуру. «С большим подъемом...»— пусть себе, подумал безучастно, не станем снижать подъема. «Комсомольская организация завода внесла весомый вклад...» — и пусть вносит, когда-нибудь просто работать придется. Подивился своему равнодушию к невыносимым штампам, словно был в редакции случайным гостем. Вычитал гранки, под
писал, снес в кабинет к главному, аккуратненько пристроил посередине стола — на неделю небось теперь хватит... В спортивном отделе тоже никого. А нужно дождаться Дайнюса, поэтому, вернувшись к себе, он уложил на письменный стол свернутую куртку, уткнулся в нее лбом, намереваясь вздремнуть,— ему было плевать, кто и что может заподозрить, заглянув невзначай.
...Ты мой прозрачный родник, Кристина, думай обо мне, все время думай, и я буду тверд...
Разбудил телефонный звонок. Андрюс даже обрадовался — наверно, Дайнюс, не придется торчать здесь до конца рабочего дня, можно будет смыться и нормально выспаться.
— Наконец-то догадался,— заспанно буркнул он, снимая трубку.
— Я с самого утра звоню,— послышался голос Римы.
— А-а... это ты... Гости уже разошлись? А твой сенбернар тоже был? — Андрюс заговорил язвительно, огорченный тем, что это не Дайнюс. Сенбернаром он называл Риминого сослуживца, могучего приземистого мужчину с пышными бакенбардами, который обычно за целый вечер не произносил ни слова, однако не спускал с Римы печальных, по-собачьи преданных глаз.
— Вчера вечером принесли телеграмму... А ты пропал.
— И кто же меня поздравляет? — хрипло рассмеялся Андрюс.
— Телеграмма от отца...
— Невероятно. Неужели собирается навестить?
— Наоборот. Просит срочно приехать. У тебя есть деньги?
— Немножко есть. Рублей пятнадцать.
— Мало. Может не хватить.
— Кончай волынку! Ради бога, что в телеграмме? Прочти.
— Не могу... Все равно придешь за сберкнижкой и прочитаешь.
— Рима! Я прошу, требую — прочти текст телеграммы!
— Подожди, успокоюсь малость... Текст такой: срочно приезжай, мать при смерти, отец. Поспеши, Андрюс, я полдня не могла тебя найти!..
Когда же я высплюсь, удивляясь своей апатии, подумал Андрюс, положив трубку. Так и с ума сойти недолго. Начало четвертого. Пока переоденусь, сниму деньги с книжки... Отец, скорее всего, преувеличивает, он вообще склонен драматизировать события... Весна для сердечников опасна, а мать на сердце никогда не жаловалась... Какая-нибудь авария в аптеке? Это уж совсем ерунда. А может, попытка самоубийства после очередного скандала с отцом? Или от разочарования в жизни? Полный абсурд, так опозорить семью мать себе никогда бы не позволила.
Задел глазами скомканную куртку, валяющуюся на столе, и вдруг перепугался. Так, на этот раз все так! Бешено забилось сердце, и непонятная сила снова швырнула его в кресло. Подняв глаза, он увидел стоящего перед ним Дайнюса, пошевелил губами:
— Поймай такси... расскажу потом...
Вечером Андрюса с отцом в больницу уже не пустили, поздно. Больная уснула. Дежурная сестра велела прийти с самого утра.
Когда они сидели в накуренной до синевы кухне, отец уже который раз подряд, словно стараясь выгрести из памяти упущенные, однако чрезвычайно важные детали, снова и снова рассказывал, как все было.
—...до сих пор не могу поверить,— говорил он глухим, прокуренным голосом, худые пальцы мяли изборожденные синими прожилками щеки.— В воскресенье, около четырех дня, началось... Возвращаемся вдвоем с базара, за овощами ходили, Регина вдруг закашлялась. Покашливала-то она и раньше, но тут будто подавилась чем. Отняла от губ носовой платок, вижу — в розовых пятнах, как от губной помады... «Чего уставился?» — спрашивает, да так сердито, знаешь, как привыкла со мной говорить. Молчу, иду рядом. А у нее снова приступ, сдерживается, тужится, но остановиться не может. И вдруг... вдруг как хлынет...
Андрюс молчал, очень точно представляя себе эту сцену, но не считал себя вправе просить отца обходиться без физиологических подробностей, которые вызывали у него ужас.
— Понимаешь, прямо на белую кофточку... Покачнулась, я бросился, чтобы поддержать, но она оттолкнула меня и глазами указала, чтобы ловил машину. Как назло, воскресенье, машин не видать или заняты, и знаешь, Андрюс,— отец тайком утер слезы,— глаза у Регины такие страшные, такая в них ненависть ко мне... Стоит, ухватившись за дерево, а глаза, глаза... Затормозил какой-то добрый человек собственную машину, и отвезли мы ее. В приемном покое немножко отошла, прогнала меня домой.
— Ну, а дальше, дальше! Сказали хоть, что у матери?
— Кто тебе сразу скажет? Обследовать надо.— Отец минутку помолчал.— Знаешь, как она домой-то меня отослала?
— Злое что-нибудь?..
— Иди, говорит, домой, старый развратник... Почему, за что?.. И в такой момент?..— Его губы задрожали, он взял новую сигарету, чтобы подавить рыдание.
Андрюс нежно коснулся отцовского колена, жалко выпиравшего под потертой штаниной.
— Чего же ты один тут мучился? Вдвоем легче было бы...
— Звонил я в редакцию. А тебя все нет и нет. Говорят, в командировке... К тому же Регина сначала запрещала.
— Почему? — опешил Андрюс.
— Велела не мешать. Сказала, скоро все пройдет.
Что пройдет? Андрюс вздрогнул, машинально
взглянул на стенные часы: половина двенадцатого.
— Как мало мы знаем друг о друге...— пробормотал сокрушенно.
— Ты слишком редко писал...— робко возразил отец.
— Да, редко. Потому что у нас давно заведено: дома все в порядке, да и у меня дела идут наилучшим образом!.. Но ведь было не так?
— Детям не обязательно все знать,— отвел глаза отец.
Где ему приходилось слышать нечто похожее, напряг память Андрюс. В редакции, о народе?..
— А если эти дети выросли и в силах помочь отвести беду?
— Семейные наши беды начались очень давно,
когда ты еще ничего не понимал. Потом мои каверны зарубцевались, а вот мать начала похварывать...
— Ты думаешь... то самое?.. Мама же так остерегалась.
— Не то самое. Но тоже легкие. Хуже всего, что она сама себя лечила...
— Ну да, лечила,— нетерпеливо перебил Андрюс,— я помню, иногда возобновлялось хроническое воспаление легких, без температуры... А что теперь говорят врачи?
— Эмфизема.
— Это что такое?
Отец уперся локтями в колени, сгорбился, прикрыв ладонями глаза.
— Когда человек начинает задыхаться...— услышал Андрюс до неузнаваемости изменившийся голос.
Он оглядел как бы внезапно уменьшившуюся фигурку отца, обвел бессмысленным взглядом окрашенные в блеклый казенный цвет стены кухоньки, потом сообразил, что выряжен в темный выходной костюм, который его душит, встал, чтобы пошире открыть окно, и вдруг, словно болезненная пощечина, обожгла его ясность: никто не ответит, почему, как и что тут происходило.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13