А тут — молодой линотипист, комсомолец. Это ведь редкий случай, чтобы парень после армии отказался шоферить, а пошел портить себе здоровье в типографию... Как считаешь, почему он так поступил? — Редактор выпячивает внушительную челюсть и коварно смотрит на Андрюса.
— Женился. Надоело баранку крутить. Сказал, что здесь и зарабатывает больше...— не спеша подбирает слова Андрюс, стараясь сообразить, куда клонит этот опытный газетный волк.
— Хе-хе... Зарабатывает больше! Он бы мог и таксистом устроиться.
— Он честно зарабатывает! — злится Андрюс.
— А таксисты — не честно, а!
— Я так не говорю,— сбавляет тон Андрюс, рассматривая тающий снег на носках своих ботинок.— Только этот парень другой, он заядлый книгочей...
— Кто? Кто он?
— Книгочей. Глотает любой печатный текст. Все газеты и журналы просматривает.
— Вот! — ликующе хлопнул ладонью по столу редактор.— Тут и надо копнуть поглубже! Правильно я говорю?
— Я не совсем вас понимаю. В очерке же ясно сказано: человек стремится получить как можно больше информации, чтобы докопаться до истины...
— До какой истины? — Насмешливые глаза под тяжелыми лохматыми бровями так и прилипают к лицу Андрюса.
— Ну, думаю, хочет какую-то свою правду найти...
— Нет! Категорически нет! Он живет советским печатным словом, это слово для него как воздух и вода! Он не может без этого! Понимаешь?
Андрюс откидывается в кресле и чувствует, что в нем все сильнее закипает сдерживаемая досада. Встает, разглаживает смявшееся пальто, черты лица заострились, посуровели.
— Сожалею, что у меня не получилось.
— Сядьте!— Человек с седым ежиком шустро прижимает ладонью рукопись Андрюса, неожиданно переходя на «вы».— Никто не говорит, что не получилось. Только воспитывать вас надо. Очерк написан хорошо, можно сказать, талантливо, но нужен идейный акцент. Один коротенький абзац.
— Получатся сплошные дифирамбы, кто мне поверит после всех кукурузных кампаний, после всех этих «догнать и перегнать»... И стыдно мне будет перед тем парнем!
— Не будет. Ваш герой только удивится, как это он сам до сих пор сути не понял.
— Чего доброго, слишком сильно удивится.
— Уж не думаешь ли ты, что я чокнутый? А, старик? — усмехнулся вдруг редактор, сгорбившийся в кресле с резными подлокотниками.— Каждый думает, что он — исключение из общего правила. Уверен, вы тоже так считаете. Но вот придете в редакцию — закалитесь. Скажите, вам хотелось бы работать в нашей редакции?
— Не знаю. Поеду, куда пошлют. Предварительных планов не строю.
— Браво, но не верю. Столица есть столица. Тем более для журналиста.
— Да здесь их как собак нерезаных...
— Это хорошо-то пишущих? Хе-хе... Вы, правда, еще не оперились. Но ничего, всему свое время. А способные люди нужны не только в районах.
Редактор сворачивает в трубочку рукопись Андрюса и наставляет на него, как дуло пистолета.
— До четверга. За пару дней управитесь?
— Попытаюсь,— через силу, едва слышно отвечает Андрюс.
— Чего тут скромничать. Уверен, что вырастим хороший кадр.
Редактор уже стоит рядом, а Андрюс никак не может найти подходящий карман, чтобы сунуть туда выскальзывающую из пальцев рукопись. Спешно покидает кабинет, развеваются полы расстегнутого пальто, трубочка очерка в руке; на улице вдруг обнаруживает, что забыл связанные матерью перчатки. Возвращаться неловко, заберет в другой раз. Наверно, их заметят и спрячут в шкаф.
Не трать попусту драгоценное время, делай свое дело, никто не придет и не заявит: ты нам нужен. Работай, меньше лирики — информация, понимаешь? — и страх возмездия отдалится.
А то и совсем исчезнет.
Кто может явиться в эту крохотную комнатушку, где лишь стол, комплект старых газет и телефон? Никому и в голову не придет искать тут Андрюса Барейшиса. Судьям понадобилось бы большое помещение; Андрюса со всеми его рукописями и письменным столом поместили бы в конце зала, а сами топтались вдоль стен, с подозрением поглядывая в его сторону. Учуяли что-то недоброе; все в потертых костюмах — уж не совет ли общественников домоуправления? — с отточенными палочками мела в руках толпятся возле черной школьной доски, всю ее испещрили мелкими буквочками. Светится слово «фикция». Обвиняемый (двусмысленная ситуация — зрители, если таковые будут, могли бы принять его за председательствующего) восседает за письменным столом, и листы отчетов тут же, в ящике стола, берешь и вписываешь: столько-то авторских материалов, в другой графе — столько-то организовано активом. Так чего же вы хотите? Разложенным на столе листам не терпится — слет ударников... Ах, вот оно что! Слетелись скворцы-говоруны, слетелись и защебетали — слышите? — да такие ученые все, с ума сойти! Напрасно стараетесь, тратите дорогое время, из страничек с вашими нотками я смастерю себе тогу, входите тогда с недоверчивыми лицами, я буду укутан мелодиями вашего трудового героизма, а говорить за меня будут пишущие машинки, строгий и деловой будет разговор — будто птицы своими клювами долбят по голове; потом ставится точка — пауза, и все вы пристыженные уходите.
Светятся на стенах огненные надписи — благородное и значительное существование. Ступайте, ступайте, дети мои... Не будьте подозрительными. Кто другой запишет ваши мелодии?..
Семенит пропыленный маленький человек, семенит и подходит к колодцу; глянь-ка, это же утопленные тобою древности, и столько фанерных декораций, какая бесхозяйственность! Извлекут старые альбомы, дневники, может, слезинку уронят... А слеза — как разрывная пуля — ударит и разнесет сердце! Ах, некогда предаваться сантиментам, некогда! Вы потеряли вкус к жизни, товарищ Барейшис, а все еще выстукиваете что-то на пишмашинном языке. Вы мистификатор, хотя у вас хороший стиль, нюх, умение доверительно поговорить с человеком...
Не трогайте меня. И не надо пугать — некогда! Я и так уже не помню, каким был раньше, а? Ничего, успокоишься, сегодня гонорар. Выпишите мне, товарищ редактор, новую командировку. К колодцу с древностями. С какими древностями? Всего лишь третий год с тех пор, как вы забыли свои перчатки в редакции, товарищ Барейшис, связанные матерью перчатки, не до них было, вы же, полный оптимизма, смотрели вперед, в сегодняшний день, хватали жизнь прямо за рога, без всяких перчаток.
Электрический свет давно поблек. Андрюс щелкнул выключателем, погас канцелярский матовый стеклянный пузырь, и белесый свет, казалось, проникал сюда уже не из сумрачного заоконного пространства, а сочился из серых стен комнатенки.
Когда ввалился Дайнюс, Андрюс не успел даже вздрогнуть.
Дайнюс был единственным из сокурсников, попавшим по распределению в ту же самую редакцию. Андрюс знал, что ему негде жить, что иногда он ночует на диване в спортивном отделе, но никогда не жалуется, не распространяется о своих бедах. Вечно в мятом пиджаке, с облысевшим не по годам лбом, он напоминал бильярдный шар: всегда готов катиться в том направлении, куда толкнут редакционные дела. Казалось, родился и вырос в редакции, трудно было представить себе Дайнюса в другой обстановке: где еще уместны были бы его вечная скороговорка, неумение усидеть на месте, ориентация игрока и подчеркнутое хладнокровие?
— Дай-ка закурить,— попросил он и, не ожидая разрешения, сам выбил из пачки сигарету. Потом, беззвучно переступая крепкими, чуть кривыми ногами, принялся вышагивать по комнате, обкатывая за буграми облысевшего лба какие-то свои мысли.
— Кончай,— приказал Андрюс. Его тревожное состояние вдруг перегорело, отпустило отяжелевшее тело.
— Что кончать? — Дайнюс остановился у двери и покосился, недовольный, что ему мешают думать.
— Кончай метаться, как ненормальный.
— Чего такой дохлый сегодня? Что случилось?
— Что могло случиться? Абсолютно ничего.
— Лучше не крути, скажи сразу.
— Никак не могу очухаться после командировки.
— Очухаешься. После обеда — гонорар.— Дайнюс прищурил глаз, будто у него вдруг заныл зуб. Условный сигнал. Ведь все так просто. Рюмка коньяка, несколько анекдотов, немножко трепа о спортивных делах, немножко о бабах. Но Андрюс не захотел принимать привычную игру, сказал прямо:
— Не могу больше писать.
— Зачем же так драматично? — усмехнулся Дайнюс.— Не можешь сегодня — сможешь завтра.
— Нет,— мотнул головой Андрюс.— Завтра будет то же самое. Я никогда не напишу этого очерка.
— Какая потеря для человечества! Скажешь шефу, что не заладилось, подкинешь другую тему. Если в голове пусто — ставь коньяк, продам хорошую идею.
— Коньяк получишь за так,— срифмовал Андрюс и стал поспешно засовывать в ящик разбросанные по столу записи.— Надо наконец пойти к шефу и все выложить.
— Что выложить? Что весной не хватает витаминов?
— Резиновый ты человек! — не выдержал Андрюс.— Все хвалят тебя за сообразительность, но сам, наверно, никогда не думал о том, что пускаешь пыль в глаза своей якобы важной деятельностью? И никогда не боишься, что кто-то — скажем, судьба — может за это наказать?
— За что, старик?
— За обман, ставший привычкой.
— Я никогда не обманываю. От меня требуют информации, я ее и даю.
— Да, Дайнюс, да... Видимо, я плохой журналист.
— Не кривляйся. Привык к комплиментам, к восторгам девочек — ах, как психологично, ах, как тонко!.. Барейшис не похож на других, стиль Барейшиса сразу узнаешь... А зачем это нужно, на кой черт непременно быть не как все? Я даю только информацию и не дурю людям голову досужими домыслами.
— Свою бы не задурить...
— И не только в этом дело.— Дайнюс дернул уголком губ, будто крошку во рту нащупал,— Смысла не вижу.
— Вот как?
— А в чем этот смысл? — Дайнюс оперся руками о край стола, наклонился ближе, закусив в зубах сигарету.— Ну, разворошишь ты человеку душу, заставишь копаться в себе, думаешь, ему от этого веселее станет? Ни черта — ему и так несладко живется.
— Весело, невесело... Думать мы человека отучили. И радуемся этому, как дураки.
— Я и говорю: не вижу смысла.
— Не особенно честно, мягко говоря.
— Я же не герой. И даже не депутат райсовета. Почему все читают «Вечерку»? Потому что там дельная информация.
— А почему журналисты так легко пропивают свой гонорар? Видимо, чувствуют, что не все делают, как велит совесть.
— Ежели о совести, то послушай вот что: свинство не в том, что большинство пишет с холодным и равнодушным сердцем, а в том, что пробуждают они в человеке надежду, которой тут же дают по голове.
— Иногда дают.— Андрюс вяло поднимается со стула.— Но разве лучше жить, ни во что не веря? Короче — несу повинную голову шефу, чувствую, что на этот раз и мне...
— Не волнуйся — ты же его кадр. Только не мелочись. Коротко и ясно: промахнулся, мол, не подходит нам. А в пять минут третьего жду тебя у кассы.
Дайнюс вышел. Тут же резко и властно зазвенел телефон. Черный громоздкий аппарат с тяжелой, как дубинка, трубкой стоял на стопке черновиков, но это нисколько не приглушало наглого звона, догонявшего Андрюса даже за дверью туалета.
— Где тебя черти носят? Почему носа не кажешь? — загремел в трубке хорошо знакомый энергичный голос: будто распахнулось вдруг окно и кто-то швырнул в кабинетик пригоршню гравия.
— Как раз собираюсь к вам.
— Долго собираешься!
Андрюс положил трубку, открыл фрамугу, чтобы по возвращении не так сильно чувствовать застоявшийся запах табачного дыма и старых бумаг. Это был запах умершего времени, мертвых букв и мертвых событий, боязливо предчувствуемой казенной кончины, и в то же время запах неустроенности и непостоянства, которым бывают пропитаны стены залов ожидания и гостиниц.
Гостиница в том городе была деревянной, двухэтажной, с расшатанной и поцарапанной темной мебелью. В своем номере Андрюс нашел тщедушного мужичонку лет пятидесяти, приехавшего ремонтировать котельную на заводе резиновых изделий, как сообщила администраторша. Казалось, этот человек давно тут живет: от скомканного белья в шкафу несло
аптекой, и сам он не проявил к Андрюсу ни малейшего интереса, будто это был вошедший в автобус новый пассажир. Приехал Андрюс поздно вечером и поинтересовался, где в такое время можно перекусить. Когда вернулся, котельный мастер сидел в одних трусах на краю кровати, держа в руке початую бутылку молока. Немигающими выцветшими глазами смотрел он прямо на Андрюса, но на сухом продолговатом лице словно умерло всякое выражение.
— Ну вот и заморил червячка,— Андрюс попытался из вежливости нарушить неловкую тишину, вешая куртку в шкаф.
— Такой молодой, а бродяжничаешь,— произнес человек, осторожно царапая ногтями худую белую грудь.
— Как это?..— удивился Андрюс.— Я журналист, в командировку приехал, как и вы...
— Я и говорю — бродяга,— равнодушно повторил тот.— Журналист... Разве это профессия?
— А кто о вас напишет? — снисходительно усмехнулся Андрюс.
— О нас — не к спеху. Может, если правду искать?..
— Какую правду?
— Вам лучше знать. Правда-то одна.
Андрюс не ответил, потому что понял — разговора у них не получится. У этого человека с красными расчесами на выступающих ребрах есть своя правда: о завтрашнем заработке, об оставшихся в другом городе жене и детях, о том, что важно и что не важно в жизни, о правах и равенстве, может, и обиду какую-то затаил — спорить было бы глупо и бессмысленно. Пустыми, невесомыми показались бы в этой комнате слова о государственной тактике и стратегии человеку, привыкшему все измерять применительно к перенесенным им лично тяготам или обидам. Андрюс лег на койку, отвернулся к стенке, стараясь забыть о соседе, однако сердце все еще жгло это «бродяга», сказанное со спокойной убежденностью. Наконец свет в номере погас, все затихло, лишь за окном, у входа в гостиницу, слегка раскачивалась на шнуре голая электрическая лампочка. Андрюсу почему-то вспомнились дни, которые давным-давно пора забыть, дни, когда он таскался по кафе со знакомыми и незнакомыми людьми, пока хватало денег и анекдотов, а ночью вот так же подолгу валялся с открытыми глазами и не мог заснуть;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13