В сплошной застройке Сиреневой улицы в трех участках от дома Богуша многие годы зияла щербина — заросшая бурьяном пустошь. Появилась она, кажется, во время войны, когда дом, стоявший на этом месте, сгорел, а то немногое, что от него осталось и могло к чему-то сгодиться, разобрали соседи. Обгоревшие стены обвалились, распались на куски, земля вокруг зарастала терновником, лопухом и чертополохом. В первые послевоенные годы и до недавнего времени эта брошенная земля стала любимым местом детских игр. В кустах было тщательно замаскировано несколько блиндажей — так называли свои тайные укрытия мальчишки с улицы. Именно тут, в этих самых «блиндажах», они, давясь от кашля, затягивались дымом первой сигареты и чувствовали себя вольготно. Нелегко им было расстаться с этим уголком, освященным их тайными детскими радостями; возможно, оттого они, уже повзрослев, настороженно и даже неприязненно относились к человеку, который в конце шестидесятых годов, года через три после большого наводнения, шуганул ребятню с их обжитой территории и на этом практически пустом месте поставил дом — кирпичную четырехстенку с несуразной, вычурной крышей, какие одно время были в моде в этой местности, да и по сей день встречаются почти на каждом шагу, особенно в деревнях. Впоследствии хозяева крышу эту разобрали, надстроили второй этаж, увенчав строение уже более современной плоской крышей. С владельцем особняка, новизна которого еще больше подчеркивала безликую убогость близлежащих домов, Франтишек лично знаком не был, но в лицо его знал. Фамилию его он не запомнил, хотя мать в разговорах довольно часто упоминала ее. Этот дом появился, когда Франтишек уже не жил с родителями на Сиреневой улице, но регулярно навещал их.
После того как старый голубятник ушел к своим питомцам, Франтишек тоже собрался уходить, а сосед Богуш вызвался проводить его и немного прогуляться. Но перед тем особняком они задержались, встретив у калитки его хозяина.
— Что, сосед, у вас уже были? — спросил он у Богуша.
— Завтра опять придут,— ответил Богуш.
— А я на сегодня отгул взял,— покачал головой хозяин.
— Ушли уже,— развел руками Богуш.— А вас это, может, и не коснется... Жалко ломать такой крепкий дом.
— Эх, еще как коснется,— вздохнул сосед.
— Да, недолго вы в нем пожили.— Франтишек окинул взглядом особняк, покрытый снаружи белой, еще не потемневшей штукатуркой.
— Черт вас дернул построиться именно здесь,— с легкой укоризной заметил Богуш.
Хозяин лишь пожал плечами. Потом, помолчав, все же ответил:
— Вон оно как бывает... Но что теперь говорить... Я уж это знаю... Второй раз за несколько лет... Нелегко это...— Говорил он отрывисто, делая короткие паузы, и после каждой, как бы наверстывая упущенное, выпаливал фразу на одном дыхании, пропуская звуки, отчего вся его речь непривычному слуху казалась маловразумительной.— Был у нас дом в Аранёше... В шестьдесят пятом завалился... грунтовые воды... Да и материал сырой... Нам могли бы новый построить, но жена... Ни к чему, говорит, он нам, ведь в городе работаем, лучше квартиру попросим в многоэтажке... Получили квартиру... Живу, а привыкнуть не могу... Через два года стал строить вот этот... Ох и намучился я с ним.— Он глубоко вздохнул и грустно улыбнулся.
— Дом новый, так что заплатят вам прилично. Построите себе еще,— утешал его Богуш.
— Никто не заплатит... кто учтет работу... А нервы... А сколько я сунул тем за стройматериалы... Это мне кто заплатит... А рабочие... Один бог знает, сколько я им ставил палинки, вина, пива...— Голос у владельца самого нового дома на Сиреневой улице сорвался.
— Это точно, трудов со стройкой много,— подтвердил Богуш.— Официальная оценка — курам на смех...
— На смех, на смех...— подхватил тот.
— Но все-таки кое-что получите. Не так уж много. Снова построитесь, там, за вокзалом, в господском районе,— подбадривал Богуш.— Заживете среди сливок общества.
— Шутите...— насупился хозяин.
— У вас, наверное, будет первоочередное право на получение участка?
— Мне теперь все равно.
— Вы еще молодой,— рассудительно втолковывал Богуш.— Что-то вам возместят, и дело пойдет, кое-что подкопите, кое-что своруете, как другие, а там, глядишь, опять дом поставите...
— Мне негде воровать,— отвечал, покраснев, владелец дома, не похожего на все остальные по Сиреневой улице.
— Это я просто так, к слову, что называется,— пошел на попятную Богуш.
— Я не из тех, что воруют... Да им и воровать-то не надо... За них это делают другие... У таких дома сносить не станут...
— Вы только не серчайте,— успокоил Богуш соседа.— Мне известно, что этот дом не на ворованные деньги построен.
— А почему вам разрешили строительство, если все здесь рано или поздно должно пойти на слом? — задал Франтишек вопрос, который вертелся у него на языке.
— Видать, тогда об этом не подумали...— Мужчина более-менее успокоился.
— Кругом столько чиновников, и никто ничего не знает! Строят, ломают, снова строят и снова ломают, им же это плевое дело. Государство все спишет, черт бы их побрал! — вскипел Богуш.
— Планы меняют как хотят. Правая рука не знает, что делает левая,— подхватил Франтишек.
— Это правда, нет у людей уверенности... Сегодня так... завтра наоборот... И никто ни за что не отвечает... Разве так работают! — отвел душу и владелец дома.
Все замолчали. И в самом деле было о чем подумать.
Первым нарушил молчание снова помрачневший «новосел».
— Завтра ко мне заявятся... Не знаете, сосед, придут те же самые?
— Наверняка те же. У них район поделен. Нашу улицу закончит осматривать, конечно, тот лысый.
— Поскорей бы... И пропадай все пропадом... Конец! — воскликнул, бодрясь, хозяин особняка. Но прозвучало это не слишком убедительно.
— Пропадай все пропадом,— серьезно повторил Богуш.
— Вот придет лысый... насчитает сумму... хоть узнаю, чего я стою,— вымученно пытался пошутить горемыка.
— Нет, сразу он вам ничего не скажет. Они позже пришлют документы,— объяснил ему Богуш.
— Но...
— Так, с лету, они ничего не решают. Надо подождать. Я попросил его хотя бы приблизительно сказать, на что можно надеяться, а он в ответ только огрызнулся... Не пойму, за что он на меня взъелся.— Богуш повернулся к Франтишеку.— А у вас как было? Он сказал вам, что почем?
— Не сказал.
— Честно?
— Я же вам говорю... Впрочем, мне безразлично, как все сложится,— махнул рукой Франтишек.
— Тебе не должно быть безразлично,— с укоризной посмотрел на него Богуш.— Хотя бы из-за матери. Старую женщину могут ободрать как липку...
Ага, подумал Франтишек, вот откуда ветер дует! Теперь понятно, кто посеял в ней сомнения!
— Мне других забот хватает,— пробормотал он.
— Значит, и вы ничего не знаете. Тогда мы в равном положении,— успокоился Богуш.
— В равном,— заверил его Франтишек. Но тут же, вспомнив, добавил: — Хотя не совсем, кое-что нам известно. Кое-что лысый оценил...
— Не води меня за нос,— болезненно поморщился Богуш.— Что он у вас оценил?
— Да дерево одно...
— Дерево?
— Орех.
— Что?
— Ну, тот самый, что растет у нас во дворе. Его еще отец посадил осенью пятьдесят первого. Саженец ему тогда отдал Антон, смотритель плотины, он жил в домике в конце Шинковских садов, тот самый Антон, которому в порту перебило ногу, помните его?
Да, память иногда бывает ненадежна, но сейчас она милостиво предлагает две путеводные ниточки в прошлое: первую — тонкую, а вторую — еще тоньше. Боясь их разорвать ненароком, Богуш осекся на полуслове и даже задержал дыхание.
Помню-помню, да и как же не помнить эту теплую осень! В воскресенье после обеда я пришел к вам во двор, был одет по-выходному. Отец твой, Ферко, в белой рубашке с засученными до локтей рукавами стоял около кучи свежевыкопанной глины с прутиком в руке, лицо у него было серьезное, я бы даже сказал — хмурое лицо, хотя нет, скорей сосредоточенное. Заметив меня, твой отец кивком пригласил подойти поближе и сказал: «Эту ямку надо было бы пораньше выкопать, чтоб проветрилась как следует, да кто знал, что она понадобится... Но делать нечего, надо вот этот орешек поскорее посадить, а то он весь какой-то чахлый, как бы совсем не засох... На пару часов я его поставил корнями в воду, может, это хоть немного оживит его. Ты кстати пришел, подержишь саженец, только поаккуратней, нужно, чтобы он рос красиво и ровно...» Он стал бросать глину в яму, и, когда она заполнилась на две трети, я сунул в нее саженец, придерживая его на весу за стволик. Твой отец присел на корточки, расправил корешки равномерно во все стороны и маленьким совком, которым у вас подбрасывали уголь в печку, обсыпал их слоем черной-пречерной земли. Потом он доверху осторожно засыпал яму. «Жалко, что нет удобрения, хорошо бы маленько добавить. Но навоза сейчас у меня нет ни грамма, вот как привезу, прикопаю вокруг, а там уже питательные соки сами найдут дорогу к корням»,— говорил он, осторожно утрамбовывая верхний слой земли вокруг стволика. Принеся полведра чистой воды, он не спеша, небольшими порциями стал поливать только что посаженное деревце, наблюдая, как земля жадно впитывает влагу. «Обеспечили мы ему все условия для жизни, теперь, думаю, примется. Как считаешь, сосед, примется?» — спросил он у меня и, не дождавшись ответа, направился в глубь двора, к водопроводу, помыть руки.
Стояло благодатное бабье лето. Вокруг была тишина, глубокая, немая. В то воскресенье даже в порту было тихо, над крышами складов торчали застывшие стрелы кранов, я как сейчас вижу, как они замерли, а вы разве не видите? На солнышке нежились хризантемы, совсем свежие, их еще не успел коснуться первый холод, вы помните хотя бы эти хризантемы, помните...
А я в самом деле помню, помню эти яркие и в то же время грустные цветы осени. Однако, когда я смотрю на хризантемы, милый мой Ферко, мысль моя тут же тянется к тем старым каштанам, к тропинкам под ними, к тем небольшим прямоугольным холмикам, что выстроились в ряд один за другим... А вместе с этой мыслью, мальчик мой, подступает и грусть, которая тебе пока неведома, для нее ты слишком молод, ведь такая грусть в человеке созревает очень долго... Так что я помню эти хризантемы, помню и Антона, долговязого Антона, который работал в нашем порту, пока с ним не случилась беда. Мне кажется, он был на год младше твоего отца, и вот они оба уже лежат там, под старыми каштанами, лежат тихо, смиренно, без ропота приняв несправедливость судьбы — ведь им выпало уйти из этого мира раньше меня, порядок оказался нарушен... Я помню, милый мой, я все помню...
Нежные паутинки бабьего лета... Они были повсюду, дрожали меж дощечек в заборах и стволов деревьев,
а когда ветерок подхватывал их, парили над нашим двором, поднимаясь вверх, плыли над Прагайовым садом, где их подхватывал воздушный поток, вознося высоковысоко, к голубому небу, вы помните...
Да, Ферко, я помню эти тонкие, бледные паутинки, помню узоры из них, которые выткало бабье лето на каждом дворе, в каждом саду. Они как тонкие ниточки моих воспоминаний: рождаются в самых потайных, глубинных уголках памяти, переливчатыми картинками встают перед глазами, которые, боюсь, вот-вот растают во тьме...
— Кроме ореха он тогда еще привез саженцы вишни и абрикоса. Вообще-то он ездил к Антону не за орехом, тот тогда чуть ли не силком заставил отца взять его, пришлось... Вишни уже нет, нет и абрикоса, а орех всех пережил. Не хотела мать, чтобы отец сажал его во дворе, боялась, что он солнце детям будет застить, то есть нам, мы, дескать, без солнца жить не сможем,— засмеялся Франтишек.— Что с вами, сосед, отчего вы вдруг притихли? Наверное, вы уже ничего не помните? — еще настойчивей, чем прежде, но уже с сомнением в голосе повторил свой вопрос Франтишек.
— Нет, помню,— неожиданно для него ответил старик.— Помню, Ферко, все помню,— повторил он более живо, глядя на Франтишека с чувством вины и нежности.
Парни расположились во дворе, под стеной цеха. Там был тенечек и даже небольшой травяной газон. Парней обдувал легкий ветерок, а над головой простиралась небесная синь без единой тучки.
Из конторы вышел мастер и прямехонько к ним.
— Расселись тут, как цыгане в таборе. Рядом в помещении есть все удобства для отдыха, а вы развалились на виду, как бродяги,— выговаривал им мастер.
— Там душно,— возразил кто-то.
— В помещении мы еще зимой насидимся,— сказал старый Ивичич, примирительно улыбнувшись мастеру.
— А как это выглядит со стороны? — развел руками мастер и направился было назад в контору, но, вспомнив, зачем он, собственно, выходил, опять вернулся.— Чуть было не забыл! Кароль Анталик, Дюри-бачи, после обеда собрание, не забудьте,— поднял он кверху указательный палец.
— Что? В такую погоду? Какое собрание? — развязно
протянул сидящий чуть поодаль чернявый паренек, который до последнего момента дремал, опершись о стенку цеха.
— Не волнуйся, тебя это не касается, можешь идти по своим делам! — строго ответил мастер, раздраженный его тоном.— Можешь засесть в пивной «У быка» и лакать свое пиво хоть до закрытия! — ворчал он про себя, уходя в контору.
— Что это с ним? — удивился чернявый.— Какое собрание намечается?
— Ты же слышал. Идут Кароль Анталик и Дюри-ба-чи,— успокоил его старый Ивичич.
— Ага.— Чернявый уразумел, что он здесь ни при чем, и сразу успокоился. Надвинув на глаза берет, он снова погрузился в дремоту.
— Ясно, что лучше зимой балдеть там, внутри, а не сейчас! — сказал старый Ивичич, смачно откусывая от огромного помидора, собственноручно выращенного на своем участке. Поглощая помидорину, он медленно осматривал всякий хлам, разбросанный вокруг, и неожиданно оказался рядом с Франтишеком.— Всякий радуется теплому солнышку. Кто в такую погоду добровольно согласится преть в помещении.— Он опять откусил от помидора и с набитым ртом продолжал, уставившись на Франтишека: — Интересно, что за срочные вопросы у них на повестке дня...
Но тот сделал вид, что спрашивают не его.
— Ты, Ферко, не в курсе?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19