!
Франтишек воспринял ее выпад совершенно спокойно, в душе он уже давно готовил себя к встрече с сестрой и теперь ожидал от нее нечто подобное.
— Ухмыляешься! — злилась она.— А ведь ты сознательно поносил нас перед матерью! Чернил как последних подонков, словно мы виноваты во всех вселенских бедах! — Она отвернулась от окна, и он увидел ее неестественно бледное лицо; такое лицо сулило неприятную сцену, он чувствовал, что сестра уже начинает терять над собой контроль и с минуты на минуту обрушит на его голову самые обидные слова.
Спокойствие, с которым сестра вошла сюда, было напускным; недолго же продержалась на ней маска благопристойности, мелькнуло у него в голове, и не успел он подыскать подходящий ответ, как комнату потряс разъяренный крик сестры:
— Ты живешь в своем измерении, и коли нравится тебе ходить с голой задницей, так ходи, ради бога, по мне, хоть по миру ступай с протянутой рукой! Но нас оставь в покое, не мешай нам жить, как мы хотим, и, прошу тебя, хотя бы перед матерью не выставляй нас сволочами!
— Я ей сказал только, чтобы она не связывалась с Тибором и не вела с ним никаких дел, ни к чему ей это,— возразил Феро.
— Знаешь, не строй из себя невинное дитя! Ты облил помоями нас обоих!
— А вы не втягивайте мать в ваши махинации! Обходитесь собственными силами! — резко сказал он.
— Ты ей говорил, что мы хотим заработать на тех молодых супругах и собираемся получить от них вдвое больше, чем заплатит государство! Что, не говорил? Не прикидывайся дурачком!
Эх, мама, мама, подумал он с горечью, эта парочка из тебя все жилы вытянет!
— А разве не хотите? — насмешливо поинтересовался он.
— К твоему сведению, не хотим. Речь шла лишь о том, чтобы помочь несчастным молодым людям! И если теперь ничего не получится, то они по крайней мере будут знать, кого проклинать!
— С чего это вы вдруг стали такими бескорыстными? Неужели в вас совесть пробудилась? — съязвил Франтишек и тут же пожалел об этом.
— Нашелся, тоже мне, святой апостол! Кто дал тебе право порочить других?! Знаешь, кто ты? Негодяй, паразит, спишь и видишь, как бы стравить людей друг с другом, а все потому, что жизнь у тебя не сложилась... И если вокруг тебя люди стремятся к чему-то, добиваются, если им что-то удалось в жизни, то ты от зависти готов им горло перегрызть!
Ах ты, господи на небеси, да спустись ты на грешную землю и заткни ей глотку, а то ведь и моему терпению есть предел, еще немного, и я сам это сделаю...
— Когда посторонние проходят мимо нашего дома и брызжут ядовитой слюной, это еще как-то можно понять. Но если собственный брат не может укоротить свою зависть, это уже ни в какие ворота не лезет!
Где ты, девчонка с бантиками, что подрагивали когда- то на твоих косичках, как мотыльки на цветках? Где ты, появись, покажи, хоть на секунду, свою тряпичную куклу, маленькую, с ладонь крестной...
— Человек годами не знает отдыха, вкалывает по вечерам, по выходным, по праздникам, но вы этого не видите и видеть не желаете! Когда вы, завистники, пропивали свои деньги в кабаках, мы отказывали себе во всем, даже в мелких радостях, но вам, паразитам, этого не понять!
Да и было ли все то вообще? Чудесные теплые вечера, воздух, наполненный ароматами кухни, густеющие сумерки, голоса и звуки, приглушенный смех в кустах сирени, скрипка слепого Банди, сладостная мелодия, обволакивающая улицу, ступеньки перед дверью, отцы с трубками или мундштуками, молча глядящие перед собой в никуда, согнувшиеся под тяжким бременем кормильца семьи, смех детей во дворах, страх, вползающий в душу вместе с ночной темнотой... Было или не было...
— Мерзавцы, мерзавцы, эх, какие же вы мерзавцы! Хоть убей, я не отступлюсь! Завидуете, и в этом все дело! Вот если бы вы могли, если б умели... Будь вы на нашем месте, только бы и думали, как урвать кусок побольше да пожирнее. И в чем такие, как вы, могут упрекать нас? В чем? В том, что живем получше вашего, что достигли кое-чего в жизни, что не пожелали прозябать среди вашего брата. Да, мы хорошо живем, а захотим, еще лучше будем жить! Потому что нам не все равно, как жить, нам не наплевать на все, как вам, да, не наплевать!
Неужели эта самоуверенная, алчная женщина с бледным лицом, источающим негодование и ненависть, выросла когда-то в скромном, маленьком доме на Сиреневой улице?
— Ты хоть лопни от злости, а по-другому не будет. Мы жили и будем жить еще лучше! Потому что у мира свои законы, и плевать ему на тебя! Плевать, потому что ты, осел, так ничего и не понял. Все спишь наяву и видишь сны, в точности как наш папочка, который всю жизнь работал как вол, но так и остался с пустыми руками...
— Отца не трогай! — тихо прохрипел Франтишек, и хрип его был настолько страшен, что сестра оторопела и поток ее брани вдруг иссяк; опомнившись, она заторопилась к двери.
— А ты не трогай маму! Оставь в покое, а то в могилу ее сведешь своими разговорами...
Уже в передней она в растерянности остановилась и, чуть не плача, срывающимся голосом бросила:
— Оставь ее в покое! Слышишь, оставь!
Как же яростно она отстаивала свою истину!
Сестра сама открыла входную дверь и вышла на лестницу.
— Зонтик забыла,— буркнул Франтишек и, взяв в углу зонт, вынес сестре.
...наш папочка, который всю жизнь работал как вол, но так и остался с пустыми руками!
Франтишек повторял про себя сестрины слова.
Ты все спишь наяву и видишь сны, в точности, как наш папочка, звенел в ушах упрек Зузанны.
У мира свои законы, и плевать ему на тебя!
У мира свои законы, мысленно твердил Франтишек, догадываясь, какие законы сестра имела в виду.
Назойливо вертятся ее слова в голове — в прямом и обратном порядке, не выходят из ума, как ни старался он освободиться от них...
...наш папочка, который всю жизнь работал как вол, но так и остался с пустыми руками!
Руки, отцовские руки!
Опять в памяти встает картина из прошлого. Отец идет через двор, шаги его все ближе, ближе, вот они слышны на веранде, а вот он и сам промелькнул в створке кухонного окна, уже подошел к двери, ведущей в дом, поворачивается дверная ручка, и отец входит в кухню.
Он уже дома, вернулся с работы.
Кидает на вешалку кепку, ставит свой потрепанный портфель в угол на ту же скамейку, где стоят ведра с водой, снимает пальто, засучивает рукава рубахи, наливает воду в рукомойник.
Долго, сосредоточенно моет руки.
Потом вытирает их полотенцем, смотрит на нас, улыбается, покачивая головой.
Да, у отца руки чистые, но тот, кому неведомо, как въедаются в ладони цемент и ржавчина, может подумать, что его руки давно не знали воды и мыла.
Ладони отца шершавые, заскорузлые, иссеченные заусенцами стальных прутьев, с которыми они ежедневно соприкасаются. Буроватая ржа проникла под кожу, покрыла мозоли несмываемым налетом, который останется на его ладонях до самой смерти...
Из внутреннего кармана пальто отец достает вчетверо сложенную «Правду», разворачивает и молча, опершись локтями на стол, читает. Газету он держит перед собой целиком развернутую и никому не причиняет неудобств. Тогда газета выходила в меньшем формате, не таком, как сейчас.
Мать молча ставит перед ним тарелку с горячей едой и, заметив через минуту, что отец еще не взял ложку, сунет ему ее в руку да еще постучит ложкой по тарелке, напоминая, что пора есть, а то остынет.
А они — брат и сестра — тут рядом, вертятся около стола, ждут момента, когда отец отложит в сторону газету и подмигнет матери.
Зузанна почти всегда оказывается проворнее, первая подбегает к отцу, взбирается к нему на колени, щекочет своими кудряшками его подбородок, но отец терпит, не прогоняет ее...
Зузанна ласковей, чем Франтишек, за это ей и внимания больше.
Зузанна — это Зузанна. Спустя годы отец от нее, уже женщины, терпел такие слова, которые сыну никогда бы не простил.
Твои пустые руки, отец, как видно, не давали ей покоя, и однажды она не сдержалась и резанула тебе в глаза всю свою правду-матку, ту самую истину, которую она себе уяснила довольно рано и которую потом бесцеремонно высказывала тебе, отец, не один раз; руки, гласила ее истина, нужны человеку прежде всего для того, чтобы делать деньги!
Вот ты, отец, все платишь и платишь свои членские взносы, а что имеешь с этого, фигу с маслом? Вкалываешь на стройке и в дождь, и в холод, и в жару, вкалываешь годы, десятилетия, а что толку? Так и ходишь в грязной спецовке. Другие уже давно обошли тебя, давно уже позабыли вкус дешевых бутербродов, которые они жевали в юности, а тебе хоть бы хны, словно это тебя не касается, каждое утро берешь свой обшарпанный портфель, кепчонку на голову и идешь тянуть свою лямку — в дождь, ветер, мороз, жару, метель... Нет, отец, это не дело...
Однажды — кажется, ты тогда, отец, уже мог выйти на пенсию, но продолжал второй год работать для стажа, хотел заработать пенсию побольше,— в домик на Сиреневой улице заглянула Зузанна, несказанно счастливая, и восторженно выпалила самую свежую новость:
— Тибор с завтрашнего дня становится во главе целого объединения! Теперь в его распоряжении все службы! Все службы ему подчиняются! Отец, мама, он — директор...
— Какой молодец! — похвалила Тибора мать.— В его годы, смотрите-ка, уже директор...
— Все службы, говоришь? — Отец задумчиво покачал головой.
— Все! Четыреста человек! Это же, мама, как целый завод! — торжествовала Зузанна.
— И ты теперь будешь у нас директоршей,— бросил Франтишек.
Она посмотрела на него исподлобья, соображая, нет ли подвоха в его реплике, но на этот раз ей показалось, что брат не иронизирует.
— Ведь Тибору, Ферко, всего тридцать шесть. Может быть, через несколько лет он и до поста покрупней дослужится,— размечталась она.
— Это уж как пить дать,— подтвердил брат, и в его голосе Зузанна все же учуяла издевательские нотки.
— И чем скорее, тем лучше! — сказала она заносчиво.— Для всех нас было бы лучше! Послушай, Феро, я серьезно говорю, может, тебе через пару недель перейти на работу к Тибору? У него бы ты побольше заработал, подумай хорошенько...
— Директор объединения... Ведь это масса забот, ответственность...— вмешался в разговор отец.
— Конечно,— согласилась Зузанна,— а как же иначе? Ответственности много.
— Видать, и зарплата у него теперь будет больше? — спросила мать.
— Нам хватит.— Зузанна улыбнулась так, как улыбаются люди, посвященные в дела, недоступные простым смертным.— Все будет, мама, все будет...
— А что будет? — спросила мать со свойственной ей наивностью.
— Так, ничего,— махнула рукой Зузанна.— А ты, Феро, как следует обмозгуй, может, и тебе там найдется подходящая работа,— вернулась она к своему предложению.— Сколотил бы самостоятельную группу, и не нужно было бы перед всяким кланяться.
— Я-то как раз не часто кланяюсь, а вот супругу твоему теперь придется, коли стал директором.— Франтишек не смог удержаться, чтобы не кольнуть.
— Не будь дурачком,— улыбнулась Зузанна.— И зачем я тебя уговариваю, если Тибор при встрече сам объяснит, что к чему.
— Ну ладно.— Франтишек тоже улыбнулся ей в ответ.
— Летом мы уже начнем строиться, откладывать больше не будем,— все больше оживлялась Зузанна.— Тебе, папа, уже пора на пенсию, нам нужна твоя помощь. Мог бы рабочими руководить на нашей стройке, за ними ведь нужен глаз да глаз, как думаешь?
— Хм,— усмехнулся отец.— Значит, будете строиться? А где? На той улице за вокзалом?
— Да.
— Что ж, посмотрим. Может, и наймусь к вам,— сказал отец.— Пожалуй, я уже созрел для пенсии.
— Конечно. Ты всю жизнь честно трудился,— подхватила Зузанна.— И какой толк? — завела она свою старую песню.
— Не я один трудился! — напустился на нее отец.— А какой толк, по-твоему, должен быть? Из чего был бы толк?
— Ну, я не знаю, из чего,— пробормотала дочь, растерявшись от неожиданного отпора.— Другие как-то умеют... Сам знаешь...
— Это кто — другие? — спросил отец.
— А вот те самые...— бросила она.— Ты вот платишь и платишь свои членские взносы, и не только профсоюзные, а что толку — получаешь только отметку в билете!
— А что я должен получать? Тибор твой тоже платит, а теперь будет платить, судя по всему, гораздо больше меня!
— Да, платит и будет платить больше. Только ему эти денежки окупятся, а тебе?
— А мне не окупятся? — Отец искренне удивился вопросу дочери.
— Тебе? — Она подняла брови.— А разве тебе хоть что-нибудь уже окупилось?
— Конечно, неужели не видишь? Ты посмотри вокруг себя, дочка, пошире раскрой глаза!
— Да мало ли что есть вокруг...— Она отвела взгляд.— Лично у тебя, отец, в твоих руках, хоть что-нибудь осталось?!
— В моих руках? — Отец посмотрел на свои ладони, испещренные несмываемыми узорами.— Ах вот оно что! — Он понял, куда клонит дочь.
— То самое, отец, то...— сказала она тихо.— Ничего не поделаешь, у мира свои законы, свои...
И ты, в точности как наш папочка, все спишь наяву и видишь сны, повторил Франтишек про себя слова сестры и усмехнулся... А ведь ему все равно, наплюет на него этот «мир» или нет!
Солнце зависает над портом, его лучи щедро одаривают теплом и светом каждый сантиметр широкой, посыпанной щебенкой улицы; из калитки выходит мать Франтишека.
И на сей раз она в том же самом черном платье с белым воротничком, что означает торжественность или по крайней мере важность предстоящего момента.
Края разъезженной, в ухабах улицы окаймляет густая трава, в изумрудной зелени ее вьются мелкие, едва заметные ручейки. Поскольку эта улица, как и большинство примыкающих к ней улочек и переулков, не связана с городской канализационной сетью, ручейки в траве относят всю сточную, в основном дождевую, воду вниз, к чугунным решеткам коллектора, скрытого под булыжной мостовой набережной.
Мать оглядывается по сторонам, закрываясь рукой от солнца, затем внимательно всматривается в нижний конец улицы.
В эту минуту там нет ни души. Женщина устремляет взгляд вдаль, видит часть решетчатой ограды речного порта, а за ней, совсем далеко, маячит зелень деревьев и кустарников на острове за излучиной реки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19