К Лягушачьим Лугам он направился самой короткой дорогой. Вскоре оказался на другом конце разрытой улицы, той самой, по которой совсем недавно зять не смог проехать. Она была разрыта не только поперек, но и вдоль.
Осторожно перешагнув через траншею, Франтишек заглянул в нее. Интересно, зачем здесь копают? Но еще пустая траншея не раскрыла ему своих тайн, и он двинулся дальше.
По дороге вспомнил, что еще есть время забежать за овощами, если, конечно, Йола сама уже не сходила...
Проходя по последней улице в районе особняков, он вдруг заметил, что в воздухе шныряет и жужжит несметные полчища майских жуков. Он вспомнил знойные летние месяцы своего детства — тогда ведь тоже бывали целые нашествия майских жуков, тогда тоже... Эти твари способны обглодать все листья и оставить деревья голыми. А бороться с ними сейчас никто не хочет. И чем только занимаются живущие здесь хозяева? Неужели не слышат их жужжание, шорох и хруст?
Не слышат... Но если даже и услышат, то наверняка скажут: жуки? Какая чепуха! Листья объедают? Может, где и объедают, но только не у нас, у нас такое невозможно!
Теплыми вечерами, когда спускаются сумерки, а воздух насыщен ароматами кухни и всякими шумами, когда из-за кустов сирени то и дело раздается чей-то приглушенный смех, когда слепой Банди усаживается, расставив ноги, на своем низком табурете и через раскрытое окно его дома улица наполняется томительными звуками его скрипки, мелодия кажется еще грустнее в закатных сумерках, которые заботливо прикрывают окрестную обветшалость, до утренней зари притупляют у людей остроту зрения, и лишь при дневном свете бросаются в глаза на этой улице, и вообще в этих местах, всевозможные контрасты,— так вот, в это чудное время на закате дня, когда у матерей хлопот полон рот — надо же всех накормить! — а отцы, вконец измотанные после изнурительного трудового дня, присаживаются на ступеньки перед кухней, закуривают свои трубки и молча глядят куда-то перед собой, уже давно смирившиеся с тяжким уделом кормильца семьи, в эти мгновения, когда малыши уже засыпают, а дети постарше резвятся перед домом, хохочут нарочито громко, словно надеясь таким вот смехом прогнать страх, что вливается в их маленькие души вместе с обволакивающей землю тьмой, в такие минуты, которые человек не забывает до самой смерти и оживляет в памяти каждый раз, когда ему кажется, что жизнь течет как-то уж слишком стремительно, гораздо быстрее, чем казалось раньше, когда он был еще молод и склонен к иллюзиям — мне, мол, все нипочем,— вот тогда, в эти самые часы, и оживали в потайных уголках дворов и садов толстобрюхие, неповоротливые майские жуки: с жужжанием начинали они носиться в воздухе, натыкаясь на людей, ударяясь об оконные стекла, устраивали круговерть меж деревьев, оккупировали их кроны и наконец, отыскав там листочек посочнее, с яростью набрасывались на него.
Но старый Миклош уже тут как тут — он давно подстерегает их! Дождавшись подходящего момента, старик отправляется боевым маршем от дерева к дереву, а по пятам за ним идет войско его маленьких помощников, восторженно следящих за каждым его шагом, ждущих, когда старик, стряхнув хрущей с веток, скомандует идти на них в атаку.
На каждой улице найдется какой-нибудь старый Миклош, окруженный ватагой ребятишек, с радостью помогающих ему истреблять прожорливых насекомых. И эта борьба продолжается до тех пор, пока наконец из-за калиток и из окон не прозвучит привычное: дети! Где вы?! Ужинать пора!
Если брат и сестра почти одногодки и похожи внешне, то их часто принимают за близнецов. Именно так и было с ними. Он всего на одиннадцать месяцев младше сестры, и в три-четыре года их путали даже ближайшие соседи.
Они свыклись друг с другом, как и с тем, что детей в семье только двое. Третий ребенок, Владимир, появился на свет только в пятидесятом году, и поначалу десятилетний брат и одиннадцатилетняя сестра сочли его нежеланным пришельцем, опрокинувшим привычный уклад их жизни. Теперь все внимание родителей было приковано
к нему, и в спокойной доселе семейной атмосфере возникла неведомая прежде напряженность.
Когда Владимир родился, отцу шел сорок четвертый год, да и мать была уже не первой молодости. Всем вокруг казалось, что родители сошли с ума, решившись в таком возрасте завести малыша.
На стройке, где работал отец, мужики любили похохмить на эту тему — мол, последний у Штефана, в общем- то, появился в самую пору.
— Слышь, Штефан, у тебя, должно быть, отличные соседи. Они разделят с тобой все заботы...
— Ничего, я и сам пока справляюсь,— отвечал отец с улыбкой.
— В твоем возрасте сварганить сына... Нет, тут явно что-то не так...
— В каком возрасте? В моем? Да это же самые лучшие годы для мужчины,— не сдавался отец.
— Неужто? — ухмылялись рабочие.
— Я это уже доказал. Вот бы и вам, мужики, попробовать! — хорохорился отец.— Хоть бы ты, Богуш, взялся,— подначивал отец соседа, что был на год старше его.
— Да ну тебя,— отмахивался сосед,— уж лучше я эту штуку узлом завяжу...
— Давай, попробуй! — хохотали рабочие.
— Насколько я тебя знаю, Богуш, жизнь с узлом тебе быстро надоест,— бросил один из них, и отец облегченно вздохнул, поняв, что теперь взялись за Богуша, а он сам оказался наконец вне игры.
— Ты говоришь, Янко, что знаешь меня. Но ведь и я тебя знаю как облупленного! Ты же на это дело бешеный, монахом и дня бы не прожил! — Так Богуш передал эстафету дальше, и под обстрел попал уже Ян; ребята любили подтрунить над ним, зная его страсть к запретному плоду.
— Раз судьба нам послала еще одного,— говорил отец родным и близким,— и его воспитаем, какая разница, двух растить или трех.
— Ангельский ребенок! — ахали тетки над кроваткой малыша.— И личико какое умное! Наверное, Тереза, он самый башковитый вырастет, а уж радости больше всех принесет. Нежеланный ребенок, говорят, самым удачным бывает...
— Это кто же вам сказал,— набросилась на них мать,— что он у нас нежеланный! — Мать склонилась над младенцем, взяла его, завернутого в одеяльце, на руки,
прижала к груди.— Он для нас желанный, самый желанный, так и знайте!
А уж радости больше всех принесет!..
Эх, Владко, Владко...
Сначала они восприняли братика как незваного гостя, втершегося в их семью с целью разрушит царивший в доме мир.
Да, им казалось, что малышу достается все самое лучшее — самые светлые улыбки, самые теплые слова, самые нежные ласки.
Как они были несправедливы!
Денежную реформу пятьдесят третьего года они отлично помнят, ведь тогда уже большие были; ясно помнят и то утро, когда все произошло. Толпу народа перед зданием госбанка, длинные хвосты у магазинов, споры на каждом углу...
Через несколько недель, в начале летних каникул, их братик тяжело заболел, слег с высокой температурой и уже не поднялся... Так и исчез из их жизни трехлетний Владек. И, только увидев его холмик, они поняли, что, оказывается, не чужой для них был этот малыш...
Иногда во сне возникает прежний образ сестры. На их маленьком дворике играет девчушка с короткими косичками. В косичках бантики. Делает из песка куличики, укладывает спать свою единственную куклу. Кукла — подарок крестной — совсем маленькая, с ладонь. Крестная купила ее на ярмарке, какие тогда ежегодно устраивались в начале осени под Братиславой. Из всех игрушек сестра больше всего любила эту куклу, не хотела без нее ложиться спать... Лет до тринадцати он видел куклу в ее постели.
Бывает, снятся ему картины и более позднего времени. Сестренка учит буквы, Зузка уже школьница, и он сам уже ходит в школу — в их доме два ученика! От Сиреневой улицы школа довольно далеко. Чтобы дойти до нее, нужно сначала пройти по набережной вдоль длинной- предлинной портовой ограды, затем у мясной лавки свернуть на улицу с великолепными домами, где на зеленых газонах играют нарядно одетые дети; пройдя по этой, как говорит мама, господской улице, надо свернуть в сторону костела, башни которого возвышались над самой оживленной городской артерией, заполненной магазинами и магазинчиками, и идти прямо до тех пор, пока глаз не станет различать стрелки башенных часов, и тогда только повернуть к воротам, через которые попадаешь на огромный двор, а в конце его — двухэтажное школьное
здание... Какой же длинной казалась эта ежедневная дорога в школу! Сестричка-школьница все еще ходит с косичками, и бантики на них — словно бабочки на цветках.
Во сне иногда появляется и другой образ сестры, уже подросшей, в угловатых чертах начинает вырисовываться облик будущей женщины. Это незабываемое время, когда с Зузкиных волос уже окончательно слетели цветные банты-бабочки, когда сестра без малейшего сожаления распрощалась с косичками, когда самая любимая в детстве игрушка покинула привычное место под подушкой и отправилась коротать остаток лет на дно старого сундука, что достался в наследство от маминой бабушки и покоится теперь где-то в чердачном закутке. Но в этой картине пока нет и тени того, чему суждено произойти позже. Пока они повсюду вместе. Вокруг не перестают удивляться, отчего эти дети дружны, не ссорятся, как другие, не дерутся, почему так терпимы друг к другу, нет, они какие-то необыкновенные, не такие, как все... Да, тогда еще ничто не предвещало перемен. Пока между ними мир и согласие. И нарушить эту идиллию не может даже такая непредсказуемая сила, как переходный возраст.
Около десяти часов утра к проходной подошла пожилая женщина в черном платье со скромным белым отложным воротничком, туго стягивающим тонкую шею и оттого еще сильнее подчеркивающим хрупкость ее фигуры. И хотя платье на ней было самого незатейливого покроя, зато из дорогого и прочного материала. Видно, что женщина надевает его редко — по праздникам или по особым случаям, когда нельзя надеть что попало.
В сторожевой будке — именно так называл помещение проходной дежуривший сегодня вахтер Майорос — в это время, по его же словам, можно сдохнуть. Солнце нещадно заливает переднюю стеклянную стену проходной, расположенной на открытой бетонированной площадке сразу же за оградой, отделяющей территорию этого небольшого завода от улицы.
Поэтому Майорос расположился вблизи ворот на скамейке, в тени рекламного стенда. Правда, по мере того как солнце поднимается выше, тень укорачивается, и тогда Майорос переставляет скамейку подальше, в тень, которую отбрасывает сама проходная.
Укрывшись от солнца рекламным стендом, пропагандирующим разнообразную металлическую продукцию завода, Майорос невзначай задремал. И неудивительно — его сморила не только жара, но и долгая утомительная вахта, на которую он заступил еще со вчерашнего вечера. Утром в шесть часов его должен был сменить другой вахтер, но он не явился. Прошу тебя, Шанко, просил Майороса начальник, посиди тут еще немного, пока я не найду тебе замену, на что Майорос заявил, что он не безответный раб и не дурак, чтобы ишачить за двоих! Потерпи, Шанко, я тебе выпишу сверхурочные, уговаривал его начальник, побудь еще немного, пока не явится Кучера, а уж я ему покажу, я ему, мерзавцу, такую клизму поставлю — век будет помнить... Посиди пока, может, он с минуты на минуту объявится.
Около восьми начальник опять подошел к проходной.
— Ну как дела, Шанко? Как ты себя чувствуешь? У тебя кофе есть? А то я сейчас пришлю с Аничкой...
— Случилось что? — огорченно спросил Майорос.
— Да вот случилось. Придется тебе подежурить до вечера...
— Ни за что! Идите вы со своими сверхурочными знаете куда! Нашли тоже козла отпущения, сейчас не те времена! Знаете, это...
— Знаю, Шанко, знаю, но что же делать...
— Мой сменщик небось опять нажрался? А я тут за него отдувайся... Не выйдет! Мне пора клубнику убирать, завтра утром моя старуха понесет ее на базар, дома работы по горло. Не выйдет!
— Не нажрался он,— тихо сказал начальник.— На сей раз не нажрался... Прошу тебя, Шанко, посиди тут хотя бы до вечера. А там тебя Игнац сменит... Но с утра приходи обязательно, слышишь, обязательно! Потерпи немного... Это ненадолго, денька через два-три я вам в бригаду подберу еще одного...
— Да зачем же нам еще одного, у нас же полный комплект...— Майорос вдруг осекся.
— Был полный, Шанко, был...
— Что с Кучерой?
— Его уже нет...
— Как — нет? Вы хотите сказать...
— Да, Шанко, к сожалению, да...
— Когда... когда это случилось? — тихо спросил Майорос.
— Еще вчера вечером... Позвонил его зять.
— Вчера вечером...— повторил Майорос.
— Так я распоряжусь, чтобы Аничка принесла тебе кофейку,— сказал начальник и зашагал через двор напрямик к административному корпусу.
Майорос хотя и выпил кофе, но все же задремал. Очнулся он, когда его окликнула пожилая женщина — маленькая, сухощавая, в черном платье со строгим белым воротничком, который Майоросу почему-то больше всего бросился в глаза.
— Жарко,— смущенно сказал он, как бы извиняясь перед женщиной, быстро вскочил со скамейки и подошел к проходной.
— Жарко,— согласилась она.
Рассмотрев ее получше, Майорос отметил, что платье на ней слишком торжественное для обычного дня.
А может, это, мелькнуло в голове, жена Кучеры...
— Мне бы хотелось повидать сына,— рассеяла женщина его подозрения.— Не могли бы вы его вызвать?
— Сына? А кто он? — спросил вахтер, облегченно вздохнув.
— Его зовут Ферко, Ферко Рогач, работает в слесарном цехе.— Женщина показала рукой в сторону цеха, находящегося на другом конце заводской территории.
— Ферко? Точно, есть такой у нас,— сказал Майорос.— Эй, парень! — окликнул он молодого ученика, возвращавшегося из ближнего магазина с матерчатой сумкой, доверху набитой бутылками пива и фруктовой воды.— Ты знаешь Рогача из слесарного?
Юноша пожал плечами.
— Феро, что на мопеде ездит... Попроси-ка его сюда...
— На мопеде? — тупо переспросил парень.
— Пшел к черту! — досадливо махнул рукой вахтер.— Сопляк еще, первогодок, учится на красильщика, что с него взять,— объяснил он женщине.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19