не дает матери покоя все, что она видит у них. И к этому знакомому уже ощущению холодка, пробегающего по спине, к этой нервной дрожи сегодня прибавляется какой-то горестный привкус, нет, нет, этого не может быть, только не это, говорит она сама себе; от чувства гордости и восхищения за дочь, охватившего ее сегодня утром в городе, когда она со стороны увидела их особняк, сейчас остались только озноб и тяжесть на сердце... Казалось бы, полным-полно всего, а выглядят, словно их на казнь ведут, будто червь какой их гложет! Ни веселиться, ни радоваться толком эта молодежь не умеет, не то что мы когда-то, говорит себе мать. Нам, бывало, есть пиво или нет, все равно весело, а они... взгляните только, куда подевалась их радость? Где она?! Искреннее веселье в человеке всегда видно, а у этих голова другим забита, не ведают они простых человеческих радостей...
На улице кто-то захохотал.
— ...Пшел в задницу, какой там честный заработок!
— Тише ты! — шипит другой голос.
— Да у него чистыми выходит максимум три с половиной! Мне ли не знать, что к чему и что почем...
Кто-то опять засмеялся.
— Тише! — предостерегает тот же голос.
И снова в кухню вливается тишина.
Мать присаживается в углу у электроплиты и смотрит в окно.
Венгерский берег реки уже исчезает в сумраке. Постепенно сливаются с ним и вербы, что растут на островке
ближе к словацкому берегу. Скоро уже совсем стемнеет, думает мать. И внезапно защемило .у нее в груди от прилива безысходной тоски. К глазам подступают слезы, кажется, еще чуть-чуть, и не выдержит ее сердце, разорвется на куски... Потом отступила тяжесть, растеклась немотой по всему телу. Это ей уже знакомо, такое она не раз испытывала в вечерние одинокие часы, не раз уже охватывала ее вековая печаль пожилого человека, но там, в доме на Сиреневой улице, она ощущалась по-другому...
— Мама, где ты? Слышишь меня? Где ты? — опять звучит голос дочери.— Лацко, отнеси им пива, раз они просят,— говорит Зузанна сыну, вошедшему вслед за ней.— Мама, почему ты здесь, что с тобой? — бросается она к матери.
— Голова что-то разболелась...
— Выйди на свежий воздух, пройдет. Тебя сейчас некому отвезти домой, все перепились.
— И не нужно, ничего страшного.
— Если хочешь, можешь пойти наверх и лечь. В маленькой комнатке, там никто не ночевал,— предлагает дочь.
— Пожалуй, лягу, только посижу еще немного,— говорит мать.
— Тебе бы прогуляться на воздухе.
— Воздуха и здесь хватает,— показывает мать на раскрытое окно.
— Не знаешь, где ветчина? В холодильнике? — спрашивает Зуза.— Пойду отнесу ее гостям.
Дочь уходит, а через минуту на кухне появляется внук. Садится в угол напротив и молчит.
— Что случилось, Лацко? Ты чего такой грустный?
Он не отвечает.
— Кому, как не тебе, сегодня веселиться...
Внук продолжает молчать.
— Видишь, какой праздник в честь тебя устроили!
— В честь меня,— усмехается Лацко.
— А как дела с институтом? — спрашивает бабушка минуту спустя.
— Подали апелляцию.
— Значит, подали.— Она задумалась.— А к тому профессору ты уже ходил?
Внук кивает головой.
— Как думаешь, примут?
— Не знаю,— отвечает он равнодушно.
— Хорошо бы тебе туда попасть! — Она с нежностью посмотрела на него.
— Хм.
— Дай-то бог, чтобы тебя приняли,— говорит она и умолкает.— Я себя плохо чувствую, что-то не по себе...— жалуется она внуку.— Хорошо бы сейчас домой уехать. Но как? Все пьяные, ох, пойду-ка я, пожалуй, наверх, лягу там.
— Это верно, все пьяные,— буркнул внук.
Оба помолчали.
— Слушай, баб! Давай слиняем отсюда! — неожиданно предлагает Лацко.
— Как это?
— Выйдем на шоссе. Через пять минут будем на автобусной остановке... Идем, в девять отправляется автобус в город, мы еще успеем, пошли скорей.
— Ой, и не знаю даже...— говорит она, оживившись.
— Давай свои вещи.
— Надо бы попрощаться, нельзя так...
— Прошу тебя, не надо! Сама знаешь, что тогда будет! — умоляюще смотрит на нее внук.— Тогда уж мы застрянем тут надолго.
— Беспокоиться будут о нас,— попыталась она возразить.
— Оставим записку на столе,— мгновенно решает внук и эту проблему.— Теперь идем, только не сюда, лучше через гараж.— И он тащит бабушку за руку к боковому
выходу.
Тихо выбравшись из дома, они незаметно проскользнули мимо опасной зоны и скрылись за кустами акации. Дальше пошли смелее.
Вниз по реке плыл, сверкая огнями, теплоход, темная речная поверхность переливалась множеством бликов. Оркестр на палубе играл танго. Как в добрые старые времена.
Рядовые граждане вовсе не слепы, они внимательно следят за тем, что творится у них на заводе, на улице, в городе, который с каждым днем все стремительнее разрастается вокруг и вверх, и вширь. И горькая истина, вырвавшаяся недавно из уст старого Ивичича и, к сожалению, подкрепленная немалым житейским опытом, вызывает беспокойство не у отдельных лиц или у кучки вечных охотников до сплетен, а будоражит сознание сотен тысяч людей, одним отравляя душу, а других толкая на опасную
стезю... Крупных расхитителей, черт бы их побрал, поймать гораздо сложнее! А самых крупных, выходит, совсем невозможно?
Старый Ивичич никак не хочет простить Франтишеку их прошлый разговор, когда, разбирая сообща один деликатный вопрос, касающийся начальства, Ферко сравнил, по мнению Ивичича, несравнимое — его неудачную попытку присвоить какую-то мелочь поставил на одну доску с махинациями того, кто расселся вон там за большими окнами.
— За кусок медной трубки они набросились на меня как на злодея,— жаловался Ивичич в понедельник; первый августовский понедельник запомнился Франтишеку, в этот день он впервые после долгого перерыва прибыл на работу не пешком, а на своем наконец-то отремонтированном мопеде.— Из-за такой ерундовины составить на меня акт! — бесился Ивичич.— Делов-то — кусок трубки, а шуму!..
— Трубка была не одна, а несколько. Знаете, сколько стоит килограмм меди? — растолковывал ему Франтишек.— А те трубки, что нашли в кустах под забором? Кто их туда припрятал?
— Те на меня просто навесили! — возмущался Ивичич.— Дело шили, и, между прочим, напрасно...
— Так уж и напрасно? — усмехнулся Франтишек.
— А тот, кто машинами отсюда вывозил, ходит себе спокойно, брюхо нагуливает! К черту такую работу!
— Погодите, может, он и похудеет еще!
— Да, жди-дожидайся...
— Во всяком случае, на мебели из красного дерева он уже не рассиживает, успокойтесь,— напомнил Франтишек о событии, весть о котором разлетелась по цехам на прошлой неделе.
— Да теперь он того... Отпуск взял по состоянию здоровья, сердечко у него, видите ли, стало пошаливать,— ухмыльнулся старый Ивичич.— Так всегда делают... Приемчик известный...
— Посмотрим, что будет дальше,— хмыкнул Франтишек.
— Пока он мог хапать, про сердечко не вспомнил, тогда оно его, заразу, не беспокоило! Сначала выстроил домишко себе, потом дочке с зятем, неизвестно еще, скольким дружкам-собутыльникам помог, и сердце тогда работало как часы. А тут сразу заболело!
— Погодите, стоит ниточке потянуться, весь клубок размотается. И то, что сейчас происходит, не продлится вечно.
— Ты рассуждаешь — как поп на проповеди. А на хрена мне справедливость на том свете!
— Я и не думаю о том свете.
— А что, по-твоему, может случиться? Поболеет и вернется к своим делам,— махнул рукой старик.
— Сомневаюсь.
— К нам не вернется, другое место найдет. Еще одну кормушку... Справедливость, она ведь, как всегда, слепа! — Ивичич, задрав матросскую тельняшку, почесал грудь и добавил: — А меня из-за куска трубки теперь будут таскать туда-сюда, выговор с занесением, выплачивать заставят даже за то, что другие уперли, вот и отдувайся как хочешь...
— Получается, значит, так: вы злитесь только потому, что вас прищучили, а его нет! И начхать вам на принципы! Почему вы дальше своего носа не хотите видеть? Вы же пожилой человек, неужели не понимаете, как обстоят
дела?
Ивичич сначала развел руками, как бы собираясь протестовать, потом потоптался вокруг Франтишека, стал, набрал воздуху, прошел еще круг, опять остановился и выдохнул:
— Все я понимаю...
— Если бы каждый из нас мог захапать, сколько душа попросит, вот тогда, по-вашему, все было бы в порядке, так?
— Глупости! — сказал Ивичич.
— Будь столько несунов, и тащить-то уже было бы нечего!
— Заткнись! — уже не на шутку рассердился Ивичич.
— Ладно, как знаешь...
Ивичич прислонился к стенке и после короткого раздумья выпалил:
— Хорошо! Выметать так выметать! Но уж одной метлой! Ловить надо не только малую рыбешку, но и больших акул!
— Это вы здорово сказали!
— Раз порядок, то для всех один. С этим я согласен,— вдохновенно, с прояснившимся лицом произнес Ивичич.
— Вот видите, наконец-то мы поняли друг друга...
— Нет, ты погоди! Я еще не закончил.— Старый слесарь отошел от стены и, подойдя вплотную к Франтишеку, добавил: — Скажи-ка, мне, мальчик мой, где нужно прежде подмести? У нас здесь или там? — показал он глазами куда-то вверх.— Откуда начинать? Ответь, раз ты такой умный!
— Везде надо подметать — и тут, и там,— ответил Франтишек.
— Так не получится,— помрачнел Ивичич.—По-моему, надо начинать с одного конца. С самого трудного.
— Хм,— усмехнулся Франтишек. Последняя фраза Ивичича не вызывала возражений. Однако словами райской или обетованной земли не приблизишь...
Не лучше ли помолчать и подумать?
На первый взгляд это дело кажется совсем простым. Белое есть белое, а черное есть черное. Белое кладем в один мешок, а черное — в другой. И все в порядке. Или не совсем?
Взять, к примеру, такую вещь, как собственность. Общество без особого труда может проконтролировать наши доходы за какой-либо период времени. Доходы любых граждан, в особенности тех, у кого они явно высоки и кто живет не по средствам. К подтверждаемым прибавляем ценности, которые человек получил по наследству или по дарственной, на этот счет есть официальные документы, тут все ясно; из общей суммы вычитаем затраты на насущные потребности и получаем сумму, из которой и будем дальше исходить. Правда, мы выслушиваем и возражения тех, кто располагает ценностями сверх легальных доходов. Слышите, как они надрываются, стараясь перекричать друг друга: ха-ха, затраты на насущные потребности, а что это такое и сколько? Один все прожирает, а другой готов помереть с голоду, только дай ему еще немного прикопить,— разве у всех у нас одинаковый аппетит, ха-ха, идите-ка вы, дорогой, к черту с вашими расчетами! Запомним это возражение и посмотрим на вещи шире — ладно, допустим, у вас небольшой аппетит и вы предпочитаете отказываться от еды, только бы заполучить собственный особняк; так, вычтем минимум и взглянем на результат. Что же мы обнаружим? Всякое. Но если стоимость вашего добра в несколько раз превышает размер дохода, то тут, кажется, все ясно. Или не совсем? Вот доктор Релей. Пятнадцать лет назад он приехал сюда с одним чемоданчиком. Может, он хороший и даже замечательный врач, а может, нет, блестящая ре
путация — это еще не всегда подлинный блеск... Дом в полтора миллиона, машина за тридцать семь тысяч инвалютных крон, кое-что сверх того, так о чем тут еще спорить? Или возьмем этого нашего, который сейчас якобы сердечной болезнью мается,— видно, маловато ума у его дочки и зятя, коли они из-за своей ненасытности подбивают его на разные темные делишки; или еще пример — тут Франтишек на мгновение засомневался, можно ли его поставить в один ряд с предыдущим, но, подумав, решил, что даже нужно. Так, значит, еще один пример — его сестра и зять. Разве не ясно, что в итоговом балансе у них концы с концами не сойдутся? Тут же ничего не поделаешь — цифры говорят сами за себя, даже если речь идет о близких родственниках. Соотношение возможного и реального в этом случае тоже явно перекошено. Ядовитая слюна, которой, по словам сестры, исходят прохожие при виде их особняка,— это не только признак обычной и вечной человеческой зависти. Исходят слюной или нет — не столь уж и важно, важно другое: людей не обманешь! Выходит, Зузанночка, что ваш каторжный труд, ваше самоотречение — все шито белыми нитками!
Или другие примеры... Хотя стоит ли их рассматривать? Наверное, не стоит. Герои этих примеров — из разных общественных слоев, у них разные профессии. Они могут отличаться друг от друга чем угодно — возрастом, полом, общественным положением, образованием, вероисповеданием и даже партийной принадлежностью, отчего вся ситуация кажется еще серьезней, почти безысходной. И распространяется эта болезнь вширь, захватывая все новые и новые, еще не зараженные территории, подползает незаметно, окружая со всех сторон, действует коварно: одного сразит прямым ударом под дых, другой сам клюет на ее приманку; положение критическое, нужно срочно что-то предпринимать.
Только что?
Обо всех этих делах Франтишек недавно разговаривал с доктором Костовичем.
— Вот так я смотрю на эти вещи,— отстаивал свою позицию Франтишек, не соглашаясь с доктором Костовичем.— А вы очень уж снисходительны.
— Что делать, друг мой, такие мои годы,— улыбнулся доктор.— В истории человечества подобное встречалось много-много раз. Ничего нового под солнцем.
— Значит, люди, как и прежде, должны по-волчьи скалить зубы?
— Люди есть люди,— печально заключил Костович.
— А я на это гляжу как... как...— Франтишек засомневался, не слишком ли сильное слово он подобрал.— Да, как на саботаж! — решительно выпалил он.
— Саботаж? Чего?
— Чего угодно. Самого заветного и чистого. Саботаж завещания. Завещания моего детства! Вы понимаете меня?
— Вашего детства,— покачал головой доктор Костович.— И что вы предлагаете?
— Не смейтесь надо мной, я говорю, что чувствую...
— Помилуйте! Какой смех? Это прекрасное завещание, оно и меня могло бы увлечь...— быстро возразил доктор.— Так что же делать? Испытать более жесткий курс?
— Надо навести порядок,— проворчал Франтишек.
— Видите ли, друг мой,— начал развивать свою теорию старый юрист.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19