Люди ошибались, полагая, что я для него «свой человек» и что нам легко найти общий язык. И семьи наши так и не сблизились, хотя этого вполне можно было бы ожидать. ^Тетушка Танка иногда забегала к нам домой «обсудить, чего бы послать нашим гимназистам», таким же образом забегала к ним моя мать. Они все обещали друг другу собраться, посидеть за столом по-настоящему и все как-то это откладывали. Киро Джелебов заходил к нам в дом только раз, на пятнадцать минут, они поговорили с моим отцом о наших гимназических делах, и он не захотел даже выпить рюмку ракии. И он, и его жена всегда сидели как на иголках, словно не смея ни до чего дотронуться, чтобы не испачкаться, и то ли презирали нашу убогую обстановку, то ли не хотели стеснять нас своим присутствием, так как замечали, что наши и вправду их стесняются. То есть Киро заглядывал к нам часто, но доходил только до калитки, клал в телегу то, что наши мне посылали, и ехал в город. И в городе он никогда не засиживался у нас на квартире, оставлял то, что привез, и, дав лошадям передохнуть, тут же отправлялся обратно.
Каждая семья живет по своим законам, у каждой свои привычки и тайны, свои планы и противоречия. В селе, однако, все это скоро становится общим достоянием, людская наивность и людское любопытство там так переплетаются, что никому не удается укрыть свою личную жизнь за непроницаемыми стенами, там и собаки «говорят», а крестьяне прекрасно понимают их язык. О семье Джелебовых, как и обо всех других сельских семьях, было известно все, а по сути дела не было известно ничего. Я имею в виду внутреннюю жизнь их семьи, в которую чужой глаз и чужое ухо не могли проникнуть. Никто никогда не слышал, чтоб они, разговаривая друг с другом, повышали голос, чтоб они обменивались многозначительными взглядами, чтоб они в чем-то убеждали один другого, и трудно было себе представить, что, как и каждая семья, они собираются и обсуждают важные семейные вопросы или составляют планы на будущее. Их отношения — и в труде, и в личных делах — казались такими спокойными, ровными и гармоничными, словно все они, и младшие и старшие, были одинаково мудрыми, понимали друг друга телепатически и не нуждались даже во взаимных советах. Не были они и скрытными — им просто нечего было скрывать от посторонних, но их отличала сдержанность и умение сосредоточенно трудиться. На бурные политические события военных и особенно революционных лет они тоже реагировали сдержанно и ни на чью сторону не становились, так что трудно было понять, как они воспринимают эти события. Все члены семьи сохраняли полное самообладание, придерживаясь по отношению к внешнему миру строгого нейтралитета и не поддаваясь политическим страстям.
Киро Джелебова я встретил на улице в тот день, когда распалось кооперативное хозяйство. Это был самый печальный день в новой истории села. Сначала все шло более или менее спокойно, люди узнавали свою скотину, отвязывали от стойл и разводили по домам, но когда дело дошло до овец и до инвентаря, пошли споры и свары. Каждый хозяин вырезал на овечьих ушах знак, по которому он отличал своих овец в стаде своего околотка. В это стадо входили овцы из десятка домов, и знаки у всех были разные. В кооперативную же отару собрали овец из восьмидесяти домов, многие знаки повторялись, а хозяева спорили, какие овцы чьи, и норовили взять тех, что получше. Многие овцы передохли, зато было немало и весенних ягнят, и от этого неразбериха в разделе имущества еще увеличивалась. То же получилось и с инвентарем. У одного сломали телегу, и он хочет взять чужую, у другого лемех на плуге подменили, у третьего — хомуты, и в результате возвращение имущества превратилось в его разграбление. Мужики схватились за грудки, дело дошло до драки, женщины надсадно вопили и сыпали проклятьями, собаки лаяли. С утра заморосило, пыль скоро превратилась в грязь, а вдобавок ко всему с церковной колокольни раздался погребальный звон, и протяжные звуки понеслись над селом как дурное предвестие. Событие это — распад ТКЗХ — назревало у нас на глазах, несколько кооперативов в нашей околии уже самораспустились, половина наших кооператоров подали заявления о выходе из хозяйства, и все же мы были застигнуты врасплох, словно произошло нечто неожиданное, разразилась сама собой какая-то катастрофа. Ничего нельзя было предотвратить, и мы, положив столько сил на создание хозяйства, смотрели теперь, совершенно убитые, как эти люди, вымокшие, перемазанные, рвут, точно стервятники, мертвое тело хозяйства и растаскивают куски по своим берлогам.
Так вот в этот злосчастный день, к вечеру, когда я возвращался домой, Киро Джелебов догнал меня на улице, поздоровался и пошел рядом. Я ответил на его приветствие не глядя, чтобы не увидеть на его лице злорадства, которое я видел на лицах других частников. Я ощущал неловкость даже из-за тех несостоявшихся разговоров, с помощью которых я надеялся привлечь его на нашу сторону. Наше поражение так раздавило меня, что я был не в силах скрыть свое состояние, а от этого росла моя мнительность. Я подумал, к примеру, что он мог бы идти к себе домой и по другой улице или пропустить меня вперед и не лезть мне на глаза именно сегодня. Мы шли несколько минут молча, но я догадывался, что он хочет сказать своим молчанием: «Все знали, что ваше хозяйство развалится, только ты, видно, не знал, вот теперь и убиваешься». От этого мне стало еще более тошно, и мое сердце впервые кольнула ненависть к нему. Мы дошли до места, откуда наши дороги расходились, и он сказал:
— Кооперативы все равно будут, ты не волнуйся! Через годик и будут.
Я невольно остановился и взглянул на него. Никакого злорадства на его лице не было, но и сочувствия, сожаления — тоже. Как всегда, и это событие прошло мимо него, не коснувшись его и даже не нарушив его каждодневных рабочих привычек. Он был обут в резиновые постолы, в подвернутых штанах, на плече — мотыга. Пока в селе бушевал ураган, он ходил в поле или на виноградник и занимался своим делом.
— Будут, будут, без них не обойтись,— повторил он.— Не то какая это революция! Надо было только подождать маленько, чтоб люди в себя пришли. Сейчас их словно среди ночи разбудили — глаза открыты, а ничего не видят. Ну, выше голову! Будь здоров!
Он свернул по улице направо и зашагал к дому.
— Если б ты и еще несколько хозяев вроде тебя стали бы кооператорами, хозяйство бы не распалось!— крикнул я ему вслед.
Он словно ждал от меня этих слов, вернулся на несколько шагов и остановился. Дождь перестал, тучи разошлись, и закат купался в сине-зеленых отблесках. С дальнего конца села послышался протяжный плач — видно, оплакивали покойника, позади нас по раскисшей площади мужчина и женщина толкали телегу без дышла и из-за чего-то ругались.
— Мне еще рано,— сказал Киро.
— И на будущий год будет рано?
— Не знаю. Двое сейчас у меня на шее, а через год-другой, может, и трое будет. Как мне их прокормить, если на трудодень платят стотинки?
И он пошел своей дорогой. Состоялся тот самый разговор, который я больше года не решался с ним завести. Не зря я боялся, что получу от ворот поворот. Как я и предполагал, он понимал не хуже нас, что обобществление земли неизбежно, так что в течение года, как прикидывал и он сам, он должен был решить, что делать. Год этот прошел, кооперативное хозяйство было организовано во второй раз, и он снова не пожелал в него вступить. Землю начали объединять в большие массивы. В новое хозяйство вошли три четверти крестьян, и частники были оттеснены к границам сельских угодий.
Киро Джелебову пришлось взяться за обработку земли, принадлежавшей раньше кому-то другому, земля была неухоженная, и он с трудом справлялся с госпоставками, которые начислялись с декара и с головы скота, а не с урожая. Марчо учился на втором курсе, Анё отслужил в армии и в ту же осень поступил в Варне в Институт народного хозяйства, а Димчо призвали в армию. Оба студента проводили большую часть каникул в студенческих трудотрядах, а в село приезжали на несколько недель. Киро все труднее было управляться в поле, и скоро он был вынужден отдать кооперативу половину земли. И если он из гордости скрывал свое душевное состояние, то внешний его вид явно показывал, что он идет к разорению. Я давно уже стал замечать, что он донашивает рубахи сыновей, а теперь на одежде его появились заплаты. Тетушка Танка тоже ходила теперь в застиранных платьях. С ней мы встречались чаще. Сколько раз ни случалось мне проходить мимо них, я всегда видел, что она работает на огороде или во дворе; я здоровался, и она приглашала меня эай ти. Угощала фруктами или вареньем и, пока я ел, при саживалась на краешек стула. От нее, не умевшей ни чего скрывать, я и узнавал о бедственном положении их семьи, о том, как они едва сводят концы с концами. «И торговкой заделалась»,— с улыбкой говорила она и с простодушной откровенностью рассказывала, как они с мужем ездили в город «кое-что» продать. Киро обматывал тряпками ступицы, они выезжали со стороны сада и окольными путями добирались до города. Приезжали туда еще затемно, Киро с телегой оставался на окраине, а она пробиралась виноградниками и шла к племяннице, которая работала на почте и могла продать брынз'у, масло, мед и яйца своим знакомым. Вырученные таким образом деньги она откладывала и каждый месяц посылала из них сыновьям.
— Были б все здоровы, выдюжим,— говорила она, провожая меня до калитки.— На будущий год Марчо кончит, еще через год — Анё, а Димчо если захочет дальше учиться, то одного-то мы как-нибудь вытянем.
Но ни одному из их сыновей не пришлось получить высшего образования.
Однажды в конце лета 1950 года Стоян Кралев велел мне составить список семей на получение товаров — сахара, женских головных платков, постолов и других предметов первой необходимости. Он часто поручал мне такие письменные дела, я сидел у края его стола и поскрипывал пером, а он занимался чем-нибудь другим или шел в село. Только я кончил список, и в клуб вошел Илко, брат Стояна Кралева. Он был председателем комитета ОФ, просмотрел мой список и стал читать газеты. Просмотрел его и Стоян и дал мне переписать какое-то распоряжение бригадирам. В это время в клуб вошел Киро Джелебов. Дверь была открыта, он постучал о косяк, снял свою соломенную шляпу и поздоровался.
— Заходи, садись!— позвал его Стоян Кралев.
У стены стояло несколько стульев, Киро чинно сел и положил шляпу на колени. Стоян Кралев, опираясь на локти, окинул его взглядом и спросил:
— Ну, как дела у частного сектора?
— Бьемся как можем...
— Бьемся-то бьемся, но от частного не отказываемся,— со злобной улыбкой отозвался Стоян Кралев.
Киро провел рукой по волосам, там, где остался след от шляпы, и ничего не сказал. Так прошло несколько секунд, потом он обернулся к Илко.
— Я пришел взять справки для сыновей.
— Сейчас, дядя Киро.
Илко встал и подошел к столу. В нем было два ящика, в одном хранились бумаги и печать партийной организации, в другом — Отечественного фронта. Илко потянулся к своему ящику, но Стоян Кралев положил руку на запор.
— Сначала мы с товарищем Джелебовым побеседуем, а справки потом. Сколько лет мы с ним и словом не перемолвились, совсем друг друга забыли, словно не в одном селе живем.
В самом деле, он впервые за несколько последних лет собрался поговорить с Киро Джелебовым. Он встал, обошел стол и принялся расхаживать взад-вперед по комнате. Двигался он медленно, и его шаги вспарывали тишину со скрипучей размеренностью. Его брат Илко в своих записках обрисовывает его достаточно правдиво и подробно, и я позволю себе повторить из его описания лишь одно место — Стоян Кралев и в данном случае привычно подражал Сталину — такому, какого он видел в кинофильмах. В то время мы не находили в этом ничего смешного, наоборот, мы в какой-то степени завидовали его умению перевоплощаться в столь дорогую нам всем личность. Мы все жили, размышляли и действовали под обаянием этой железной личности, восхищались твердостью и самоотверженностью вождя, а один эпизод из его жизни производил на нас совершенно потрясающее впечатление — когда царская полиция стегала его плетками, он преспокойно читал газету. И в фильмах он был скуп на слова и жесты, единственное, что он себе позволял, была ироническая улыбка «в усы», так что его величие оттенялось необыкновенным хладнокровием, которое он проявлял при всех обстоятельствах. Стоян Кралев, увы, не обладал этой несокрушимой силой духа. В случаях вроде сегодняшнего он начинал говорить спокойно и даже улыбался, но всего через несколько минут превращался в аффектированное и жестикулирующее подобие своего кумира.
— Товарищ Джелебов,— сказал он, шагая взад-вперед и заложив за борт кителя одну руку, а большим пальцем другой поглаживая усы,— и на нашей улице наступил праздник. Наши усилия увенчались успехом.
Кооперативное хозяйство создано. Без тебя и еще трех десятков таких, как ты, которые ухватили КОСТЬ I <>Г> гладывают ее, точно собаки, спрятавшись за дом. Но больше личных костей не будет! И черного рынка не будет, и торговлишки частной, и наличных деньжат в кошельке. С этой осени — все до одного в кооперативное хозяйство! Не бывать тому, чтоб одни строили дом, а другие завтра явились бы и стали в нем располагаться. Не бывать тому, чтоб сегодня одни пахали и сеяли, а завтра другие разинули рот на готовый каравай! Частной собственности пришел конец! И терпению нашему — конец! Наш народ говорит: «Скажу дочке, а сноха пусть смекает!» Значит, если сноха умная и честная, ей можно прямо и не говорить, что от нее требуется; она сама сообразит. Но наши «снохи»— глухие и тупые кулацкие прихлебатели. И раз они не понимают намеков, придется бить их по морде!
Его жесты становились все более размашистыми, речь — все более жесткой и гневной. В клуб зашли трое бригадиров, вероятно, за тем распоряжением, которое я для них переписал, и, увидев состояние Стояна Кра-лева, молча встали рядком у стены. Киро Джелебов выглядел как человек, которому ни с того ни с сего швырнули в лицо ком грязи, такими неожиданными оказались для него слова нашего секретаря.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72